Ностальгия

      Я плохо спал в ту ночь; ненадолго задремать мне удалось лишь на рассвете, и то до тех пор, пока щекотные лучи встающего солнца не заползли на моё лицо. В Детройте трёхчасовой сон оставил бы меня разбитым и раздражительным — здесь же лёгкое недомогание и сонливость разрешились свежим утренним воздухом, в который я вышел перед завтраком, и ароматным доппио, приготовленным мне самой синьорой Имельдой после того, как я не смог утаить от неё своё душераздирающее зевание.       Чёрные глаза её на смуглом лице блеснули проницательно и весело. Поставив передо мной чашку с кофе, она мимоходом поинтересовалась, не была ли эта ночь слишком коротка для меня. В столь чудесном месте, ответил я, и ночью, и днём часы текут словно секунды. Синьора залилась приятным бархатистым смехом и вернулась к своим делам. Проводив её взглядом, я невесело усмехнулся про себя: горькая истина была в том, что ночь показалась мне бесконечной.       Коннор ещё не спустился. Я не заглядывал в его комнату перед уходом. Он занял ванную сразу после меня, и, словно поменявшись с ним местами, я постучался в дверь и крикнул ему, перекрывая шум воды, что буду ждать его внизу.       Ожидание — вот что становилось моим подлинным проклятием. Когда мы разошлись вчера с балкона, я ожидал, что он уйдёт — на улицу, на пляж, куда угодно, лишь бы подальше от нашего номера и меня. Невольно я прислушивался к безмолвию за стеной, готовый к тому, что в любой момент дверь его может скрипнуть, и он покинет свою комнату. Сделав это, он бы лишил меня и себя этого горького соблазна; я одновременно хотел этого и боялся. Я спрашивал себя: что делал бы я тогда? Отправился бы искать его в ночи? Или дал бы ему возможность выветрить из себя освежающей прохладой это необъяснимое, возникшее спонтанно между нами влечение, терпкое и интимное, свидетелем которого стали лишь звёзды на чёрном небе?       Спонтанно ли?       Внешнее спокойствие его перед прощанием не могло меня обмануть: он поцеловал своего отца, и он осознавал это в полной мере. Я поцеловал сына, отвечая на его желание своим. Вчера я мог собраться с духом, войти к нему и поговорить о противоествественной природе нашего порыва, дав нам обоим шанс простить друг другу и себе эту слабость и забыть о ней навек.       С пугающей ясностью я осознавал: мы бы не стали говорить.       Потому я продолжал лежать в своей постели, не в силах подняться. Когда я закрывал глаза, тёплые влажные губы продолжали фантомно скользить по моим, пугая тем, что они пробуждали во мне. Всё моё тело было охвачено томительным огнём — и при этом в каждой своей клеточке я чувствовал слабость, словно после длинного, выматывающего подъёма в гору.       Я знал, что он тоже не спит, обуреваемый таким же жарким, трепетным волнением, обескураженный и смятенный. Он мог прийти сам; я видел словно наяву, как он проскальзывает в дверной проём балкона и забирается в мою постель, чтобы прильнуть ко мне всем своим пылающим гибким телом. Я видел и то, как уже не смог бы отпустить его, разжав объятия, как две ночи назад.       В попытках успокоить гулко мечущееся сердце мне оставалось лишь лежать и ждать спасительного сна — с его приходом всё растворится в ночи, останется лишь отголоском ушедшего. Наш поцелуй, сладкий и пленительный, разорванный в момент, когда он мог ещё оставаться просто невинным недоразумением, — на нём должно было всё закончиться.       Когда Коннор вышел на веранду и тихо опустился на стул напротив, я был уже полон решимости сказать ему об этом — сказать ненавязчиво и мягко, чтобы не лишать нас обоих теплоты, которая устоялась наконец между нами в эти дни, и вернуть ясность, упущенную тогда же.       У Коннора уже была с собой собранная сумка с вещами для пляжа, которую он опустил рядом.       — Мне не терпится скорее пойти к воде, — с улыбкой пояснил он после того, как пожелал доброго утра. — Твои вещи я тоже собрал. Они были в ванной.       Эта невинная фраза заставила меня чувствовать себя неловко. Я живо представил Коннора, складывающего мои купальные шорты; купальные шорты даже не считались нижним бельём, так почему мне стало не по себе?       Я поймал его взгляд, который он задержал на моём лице после своих слов. Он словно ждал моей реакции на них, и в уголках его рта притаилась едва заметная улыбка. О чём он думал?       Что, если он?..       — Все твои плавки были немного влажными, — нет, он не щадил меня, он даже не пытался. — Я выбрал те, что посуше. В конце концов, нет никакой разницы — ведь они всё равно намокнут снова.       Его голос был невозмутим, но глаза весело блестели. Маскировать оголтелый флирт под якобы ничего не значащую беззаботную болтовню было мастерством, которым он владел в ошеломляющем совершенстве.       Твои плавки намокнут снова — как вчера от моей близости. Твои плавки намокнут снова — как снова ты захочешь ощутить её.       Твои плавки намокнут снова, потому что вода — удивительный факт! — имеет тенденцию делать ткань мокрой, и ты ничего не сможешь с этим поделать.       Соблазн вступить в его игру был слишком велик. Моя решимость крошилась с громким хрустом, как тост на его ровных белых зубах.       — Хорошо, — заставил я себя выдавить в ответ.       Я чётко понял вдруг: флирт его был очередным моим испытанием, как и прошедшая ночь. Он обозначил срок вчера, и потому он не пришёл ко мне сам.       До завтра, Хэнк, сказал он.       «Завтра» наступило, «завтра» разламывало спелый абрикос и, погружая пальцы в мякоть, доставало из него ребристую кость.       «Завтра» не развеяло полуночных метаний — лишь обострило их.       Вступления были ни к чему, но я всё-таки проговорил, собирая в себе по крупицам следы недавней готовности расставить все точки над «и»:       — Вчера я выпил в баре.       В конце концов, никоим образом это не было моим оправданием; я сказал то, что ему следовало знать.       Уголки его рта снова поползли вверх. Эти губы целовали меня вчера, вертелось в моей голове. Эти губы целовали меня вчера. Вчера я целовал эти губы.       — Ты не был пьян, — он словно невзначай коснулся их своими пальцами. — Я бы почувствовал это.       На секунду мне показалось, что сейчас он, продолжая провоцировать меня, коснётся их своим языком, чтобы слизнуть сок. Тем самым языком, которым вчера он аккуратно, мучительно ласково водил по моим губам, не проникая за них.       Но он лишь отнял руку от лица и вновь склонился над своими фруктами.       — Есть влечения, которые лучше подавлять, Коннор, — тихо произнёс я. Слова гулко вибрировали в моём горле, обжигали нутро. Говорил ли я это потому, что должен был, или потому, что видел в этом какой-то смысл?       Коннор поднял на меня внимательный и неожиданно серьёзный взгляд. Внутри у меня всё замерло в ожидании его ответа. Обидится ли он на меня? Разозлится? Я никогда не видел его злым, подумал я мимоходом. Быть может, он покорно согласится со мной?       Что, если ему просто будет всё равно? И всё, что я себе надумал, в том числе и про влажные плавки, в этих же плавках я могу и оставить?       Коннор вдруг улыбнулся.       — Меня влечёт к морю, — сказал он (ты был доволен этой игрой слов, не правда ли?) и протянул мне половину абрикоса. — Поплаваешь со мной?       Поплаваю ли я с ним?       Я мог бы встать прямо сейчас из-за стола и увести его не к морю, куда он так хотел, а обратно в номер. Я знал, что он не был бы против, — как знал и то, что тогда уже не будет пути назад.       Но он лишь предлагал искупаться вместе в утреннем море, как делали мы с ним уже десятки раз до этого дня, невинно и обыденно... Где была грань между искусительством и милосердием, на которой он с такой изящной ловкостью балансировал, снова давая мне драгоценное, мучительное время?       — Да, — я взял протянутый мне абрикос. Голос мой был сиплым; я прокашлялся. — Конечно.       Он встал со стула, подхватив сумку, а затем внезапно склонился к моему уху, коснувшись волосами щеки, и шепнул:       — Что вышло из влечений, которые подавлял ты, Хэнк?       Прежде, чем я успел бы открыть рот, он отстранился и направился к тропинке, ведущей вниз на пляж.       В пути мы молчали. Коннор шёл впереди, рассеянно ведя руками вдоль можжевеловых ветвей, буйно наступающих на тропу с обеих сторон, и не оглядывался на меня. Всю дорогу я довольствовался видом его тёмной макушки. Лишь на границе пляжа и рощи, где почва постепенно переходила в песок и стояла деревянная раздевалка, он обернулся и, прищурившись против солнца, передал мне сумку. Я взял её. После этого, словно снова потеряв ко мне интерес, он направился в сторону моря, по пути неспешно снимая с себя одежду.       Когда я вышел из раздевалки, он уже стоял в плавках на мелководье. Завидев меня, он махнул рукой в пригласительном жесте, прежде чем погрузиться в воду. Мне оставалось только следовать за ним.       Мы отплыли довольно далеко от берега; буйки всё ещё были не близко, но дно было уже в нескольких метрах под ногами. Коннор указал мне кивком головы на узкий и высокий каменный мыс, и мы направились к нему.       Когда мы оказались там, в поисках опоры я взялся за выступ, чтобы перевести дыхание.       — Мы ныряли отсюда как-то ночью, — Коннор ухватился за соседний выступ и кивнул наверх.       Я поднял голову. Мыс был высотой не более полутора метров и не выглядел ужасающе при дневном свете, однако мне хорошо представился он же в темноте ночи, когда перед ним простиралась в бесконечность чёрная водная гладь.       — Маркус и Джош точно знают технику безопасности? — насмешливо поинтересовался я, хотя от мыслей о том, как порой Коннор проводит свой досуг, смешно мне не было.       — Да, — усмехнулся он. — Как и этот участок моря. Они исплавали его вдоль и поперёк тысячу раз.       Солнце отражалось в поверхности кристальной воды и слепило глаза яркими всполохами. Хватаясь за выступы тут и там, Коннор увлёк меня за собой к самому носу мыса. С другой его стороны оказалось углубление, где можно было спрятаться в тени — от солнца и от обзора со стороны нашего берега. Держаться там было почти не за что, поэтому мы разводили руками в воде, стараясь удержаться на поверхности и покачиваясь в волнах, пока море омывало наши подбородки.       Коннор потянулся ко мне — мне стоило разгадать его намерения прежде, чем мы оказались наедине в том закутке, сокрытые от посторонних глаз. В этот же момент на нас накатила внезапная волна, плеснув водой в лица и разбившись о камень. Он зажмурился, смеясь и отплевываясь от неё вместе со мной, затем зачесал пальцами волосы, прилипшие к лицу, и замер на мгновение. С его мокрых ресниц, сверкая, срывались и падали на скулы крохотные капельки.       Он потянулся ко мне снова.       Я мягко отстранился, сразу останавливая его.       — Нам не стоит, Коннор.       Я ожидал увидеть в его глазах что угодно — обиду, разочарование, грусть, злобу, смирение, — но взгляд его вдруг стал нечитаем.       Он отвернулся.       — Я пытаюсь поступить правильно, — проговорил я. — Помоги мне.       Всё, что оставалось мне — это постараться быть с ним честным.       Он молчал. Тишину вокруг нас разбавляли лишь плеск мелких волн и крики чаек. В прозрачной воде совсем рядом петляли серебристые рыбы.       Наконец он посмотрел на меня и сказал:       — После пляжа я уеду до вечера.       — Куда?       — Есть разница? — он горько усмехнулся. — Туда, где нет тебя.       Вот, значит, как, подумал я. Как часто уезжал ты раньше, пользуясь тем же критерием в выборе пункта назначения?       — Один? — спросил я вслух. Я сам не знал, какой ответ устроил бы меня сейчас больше.       — Не знаю, — Коннор помолчал немного, а затем добавил чуть тише, глядя куда-то под собой: — Я мог бы остаться.       Слова эти резанули мне по сердцу, но я покачал головой и выдавил:       — Поезжай.       Он молча оттолкнулся от мыса и скользнул мимо меня, выплывая из тени и направляясь к берегу. Перед тем, как последовать за ним, я нырнул под воду с головой на несколько секунд: прохлада моря прекрасно остужала пылающие щёки.       Под зонтом, где мы оставили сумку, он достал и передал мне полотенце, вытерся сам, а после вытащил со дна солнцезащитный крем. Я сел, отвернувшись в сторону моря и стараясь не смотреть, как он растирает его по телу. То, что я наблюдал до этого столько раз, теперь казалось мне запретным зрелищем, за которым я подглядывал сквозь замочную скважину.       Закончив с ногами, он замер в нерешительности ненадолго, а после протянул мне тюбик, как бы спрашивая взглядом, буду ли я помогать ему теперь с нашим привычным ритуалом.       Этот взгляд показался мне печальным и даже смиренным: он был готов принять от меня очередной отказ.       Меньше всего мне хотелось отталкивать его.       Поколебавшись, я взял крем и кивнул на место рядом с собой.       — Садись.       Коннор сел ко мне спиной. Я выдавил на ладони белую жидкость и опустил их на тёплую спину. Россыпь редких родинок перед глазами теперь путала мои мысли, и я попытался сосредоточиться на своих руках. Привычным движением я прошёлся от лопаток до поясницы и обратно, затем большим пальцем проследил выступающие позвонки и сместил ладони на пояс по бокам.       Подушечки моих пальцев оказались очень близко к его животу.       Он медленно повернул голову, прикрыв глаза, словно прислушиваясь ко мне. Его ресницы едва заметно дрожали, кожа под моими ладонями покрылась мурашками. Я прекрасно понимал, почему он делает это: то была уже не моя территория. Как глупо было полагать, что я смогу справиться... О, нет — не было и капли целомудрия ни в его жесте, ни в моих касаниях, как не было его в его молчаливой просьбе и моём согласии. Он соблазнял, дразнил меня; он был так натурален и так архетипичен в этом, мой Эдип и моя Электра — олицетворение двух образов, слившихся в нём воедино.       Я убрал с него руки — намеренно неторопливо и плавно, пытаясь сделать это столь же непринуждённо, как и раньше. Я боролся одновременно с двумя желаниями: резко оторвать их, словно обжёгшись о раскалённый металл, и оставить их на его коже, впаявшись в неё навечно.       Коннор молча отвернулся и забрался на свой шезлонг, ложась животом и пряча лицо от солнца в сгибе локтя. Он не сказал ни слова, даже не глянул на меня. Но от меня не укрылось, как он легко подался бёдрами вниз и едва заметно прогнулся в спине, будто бы вжимаясь туда пахом. Это могло бы показаться со стороны лишь простой попыткой устроиться удобнее на твёрдом лежаке, однако я видел в этом также его полубессознательное стремление потереться хоть о что-нибудь за невозможностью дотронуться до себя здесь и сейчас.       Его юное тело — чувственное, чуткое, с мучительной сладостью отзывавшееся желанным прикосновениям, — было подобно оголённому нерву. Возбудился ли он от моих рук? Зная, что я смотрю только на него, изнывал ли он сейчас от томления внизу живота, пока вжимался им в покрытый полотенцем шезлонг — так же, как вчера несколько мгновений вжимался в меня?       Купальные шорты мои были слишком свободны для подобных размышлений, а сердце — слишком обнажено и измучено.       Я остался в тени зонта, хотя моя кожа давно потемнела и солнца я уже мог не бояться.              

***

             Я видел это сотни раз.       Пустынная аудитория, высокими стенами ловящая и отражающая каждый вздох. Аспирант моего отца с хулиганской усмешкой на тёплых губах. Эти губы на моей шее, на моём животе, на моём члене. Высокая кафедра больно упирается мне в спину. На грани оргазма в моей голове пульсирует лишь одно:       «Отец убьёт меня».       «Отец убьёт меня», — шепчу я как заведённый, отталкивая его, в спешке застёгивая выглаженные брюки, я убегаю, сбегаю, погибаю.       Что вышло из влечений, которые подавлял я, Коннор?       Он был профессором сейчас; мы виделись в университете Колорадо несколько лет назад; он не узнал меня.       Об этом я подумал, когда открыл глаза в своей постели.       Прикроватный будильник показывал шестой час вечера. Коннор уехал ещё до полудня, так и не сказав, куда — когда я вышел из душа после пляжа, его уже не было в номере. Послеобеденный зной на пару с бессонной ночью всё-таки разморили меня: я прилёг вздремнуть на час-другой, но в итоге проспал почти четыре.       У меня было время до ужина, чтобы немного прийти в себя и привести в порядок растрёпанные мысли. Я умылся холодной водой, смывая остатки сна; пока я вытирал лицо и шею, взгляд мой упал на ручку двери ванной, ведущей в его половину номера.       Я не знал, когда он вернётся — его неопределённое «до вечера» могло означать в равной степени как шесть, так и одиннадцать, — но то ли я ещё не до конца проснулся тогда, то ли риск быть застигнутым в его комнате действительно больше не пугал меня. В момент, когда я поворачивал ручку, у меня даже мелькнула какая-то сумасшедшая и бессмысленная надежда, что он будет там.       Войдя внутрь я, разумеется, его не обнаружил. На его кровати валялась сброшенная как будто наспех майка — та, в которой он ходил на пляж сегодня. Видимо, он быстро переоделся, не потратив даже лишних секунд на то, чтобы сложить её и убрать в шкаф. Это было так непохоже на него — но, в то же время, разве я мог знать точно, что на него в действительности похоже?       Насколько можно было с тем минимумом вещей, что Коннор взял с собой сюда, оживить приятный, но ничем не примечательный гостиничный номер, настолько я ощущал его здесь — повсюду.       Я подошёл к кровати, осторожно сел на край. Она была такой же, как и моя — двуспальная, застеленная идентичным покрывалом, и пружинила она точно так же, но ощущения были неуловимо другими: это была его кровать. На какой её половине он обычно спит? Быть может, посередине? Или по диагонали, раскинув в стороны руки и ноги и сбросив на пол подушки?       Вжимался ли он в неё вчерашней ночью так же, как сегодня на моих глазах в шезлонг? Как вчера ночью на балконе — в мой пах?       Взяв в руки его майку, я поднёс её к лицу, затем зарылся носом, вдыхая впитанные ею запахи — привычный запах нашего крема, который я втирал в его спину сегодня, и запах его тела. Я успел хорошо изучить его за эти дни: так пахли его волосы, так пахла его шея под мочкой уха; отголоски этого запаха витали по всей комнате, сконцентрированные над кроватью и в майке, которую я держал в руках.       Я думал о том, как он встал отсюда сегодня, оставив тёплые от своего тела простыни остывать в свежести утра.       На прикроватной тумбочке поверх стопки книг и словаря лежал синий сборник. Коннор читал его — сбоку я заметил, что страницы были заложены ещё в нескольких местах. Я сложил его майку и, убрав в сторону, открыл книгу на одной из закладок.       Словарь помог мне разобраться со смыслом некоторых незнакомых слов в стихотворении. Затем — я не смог объяснить себе, зачем сделал это — я вернулся к себе в комнату и перепечатал его на Olivetti.       Помню, как те строки смотрели на меня с листа, не снятого с каретки, воздушные и трепетные, таинственные и прозрачные, как морская вода, пронзаемая до глубины лучами солнца, а я смотрел на строки. Наверное, мне хотелось превратить их во что-то — слова поэта, запавшие в душу моему сыну, эпиграф к чему-то, что я ещё не создал. Лист с чернилами, который я скомкаю и брошу в мусор.       Я отнёс книгу на место и вышел на улицу.       Веранда накрывалась к ужину. Я улыбнулся хлопотавшей там Имельде и прошёл по двору мимо аллеи персиковых деревьев. Сквозь крону одного из них виднелся Оттавио, подвязывавший грузно повисшие ветви, усыпанные спелыми фруктами. Один из только что сорванных им с ветки плодов он бросил мне. Я поймал его и, поблагодарив, спустился до берега, бездумно вертя его в руках.       Людей на пляже в этот час уже было немного; большинство собирались возвращаться к ужину в отель. Я привычно глянул на будку спасателей, около которой под лениво развевающимся зелёным флагом сидел в пластиковом кресле незнакомый мне чудовищно кудрявый парень. Ни Маркуса, ни Джоша на посту сегодня не было. Значило ли это, что Коннор мог быть сейчас с ними? «Туда, где нет тебя», сказал он — чему мне было бы удивляться? Туда, где нет тебя, но есть другие — так сделал бы и я, так делаем мы все, когда нам восемнадцать и мы бежим прочь от своих страстей.       Это было нормально и, вероятно, это было правильно.       Однако легче мне от этих мыслей не делалось.       Я вышел на мыс, под которым мы с Коннором сегодня утром искали убежище от ослепляющего солнца. Кудрявый спасатель проводил меня косым настороженным взглядом — уж не решил ли он, что я собираюсь нырять оттуда подобно оголтелой молодёжи? Я усмехнулся: сигануть в пучину под ногами прямо в одежде и обуви на пару с этим персиком — возможно, это было не такой уж плохой идеей. Я не разбился бы с такой высоты насмерть и не утонул, — только вымок бы, наглотавшись соли и острых ощущений, а похоронить после этого можно было бы лишь моё здравомыслие.       Впрочем, оно и без того было одной ногой в могиле.       Мысли мои растворялись в звуках прибоя. Вода с плеском разбивалась о каменный выступ. Сторона, где мы прятались сегодня в тени, уже не была сокрыта — теперь она освещалась медленно садившимся солнцем. Вот это место, подумал я. Здесь мой родной сын хотел снова поцеловать меня. Здесь мне хотелось снова ему ответить.       Коннор сказал, что прыгал отсюда ночью… Что побудило его тогда к этому? Что движет им сейчас — и всегда? Непостижимая загадка для меня, и в то же время — синий сборник с загнутыми уголками страниц: подойди, открой, прочитай, Хэнк. Выучи меня наизусть. Я позволяю…       Кем был мне мой ребёнок? Я не целовал его крохотный затылок, покрытый пушком тонких мягких волос, держа на руках восемнадцать лет назад. Меня не было рядом, когда выпал его первый зуб, чтобы вместе отдать его зубной фее. Я не обрабатывал его ссадины, полученные в первой драке — я даже не знал, дрался ли он когда-нибудь вообще. Я не помогал ему делать домашние задания, не учил кататься на велосипеде, не ругал за беспорядок в шкафу, не готовил ему обеды в школу — я не был тем отцом, который нужен был ему все эти годы. Быть может, именно это заставляло меня так жаждать близости с ним? И жажда эта — пагубная страсть, желание восполнить невосполнимое?       Я думал об этом, ощущая бархатистую поверхность тёплого спелого персика, приятной тяжестью лежавшего в моей ладони. Я уже знал, какой он будет на вкус, я знал, как потечёт с него медовыми каплями сок, стоит мне лишь вонзить в него свои зубы. Во всём этом сквозила извращённая двойственность — мой персональный двуликий бог был у меня в руках. Гладкая половина напоминала мне макушку новорождённого младенца; в противоположной, огибаемой посередине ворсистой бороздкой, мне мерещились округлые ягодицы Коннора под слегка спущенными и обнажающими копчик — точь-в-точь как сегодня утром — плавками.       Я ощущал себя чудовищем.       Я упивался этим.              

***

             Я сидел на опустевшей после ужина веранде, когда он вернулся. Солнце, подползающее к горизонту, окрашивало край неба в розово-золотистые цвета, отражаясь в окнах отеля и бликуя в моём стакане с водой.       Близился закат; наше «завтра» подходило к концу.       Коннор молча подошёл ко мне и встал рядом, держась за лямку своего рюкзака, перекинутого через плечо. Он был один — я не слышал голосов его друзей, по которым я нередко определял его возвращение. Вероятно, они просто распрощались с ним чуть раньше и разошлись по своим делам, а он отправился к отелю в одиночестве.       Или он всё же был один всё это время?       Он не говорил мне ничего, не давал подсказок, — лишь только разглядывал носки своих ботинок. Он мог бы сейчас создавать впечатление провинившегося хулигана, которого мне, как строгому родителю или учителю, следовало за что-то отчитать. Вот только в наклоне его опущенной головы не было ни вины, ни раскаяния. Он либо ждал моих слов, которые расставили бы всё по местам, либо набирался смелости произнести вслух свои собственные.       Я разорвал молчание первым:       — Вчера я не отдал тебе открытку из Дольчеаккуа.       Он поднял на меня глаза. Лучше бы он не делал этого; они словно спрашивали меня: чего ещё ты не сделал вчера?       Ты сделаешь это сегодня?       Я положил открытку, которую вертел в руках, на стол и подвинул в его сторону. Он так же молча взял её и посмотрел. Картинка со стерео-эффектом, разные изображения под разными углами — модное в начале нашей декады чепуховое развлечение. На открытке был запечатлён излюбленный горбатый мост Моне; репродукция картины под другим углом сменялась современной фотографией с того же ракурса. Преемственность прошлого и настоящего, и всё — на тонкой импрессионистской грани между видимым и ощущаемым. Мне импонировала эта идея, когда я покупал её для него в тот день, ещё не зная, как он закончится для нас.       — Такой ещё не было, — проговорил Коннор. — Спасибо. Очень красиво.       Я ждал, вынесет ли он вердикт мне в этот раз — ведь должен был он помнить о нашей с ним маленькой непринуждённой игре, символическом соревновании, где не было ни победителя, ни проигравшего. Захотел ли он побывать там, посмотрев на фото?       Рука его с открыткой опустилась вдоль бедра, легко царапнув кожу ниже кромки шорт. Он промолчал.       Я смотрел на розоватый след, пропадающий прямо на глазах, и думал о том, что, кажется, впервые в этой игре я был повержен.       Ты можешь рассказать мне всё. Если бы ты только знал, Коннор, какими смешными, какими необходимыми и одновременно бесполезными казались мне теперь мои слова, которые я так и не сказал тебе тогда. Задумчивая горечь в твоих глазах, твои пылающие объятия и мой гулкий, праведный стыд… В кого ты был влюблён в тот вечер?       В горле у меня пересохло и запершило; я глотнул воды и спросил:       — Маркус закончил твой портрет?       Голос всё равно был хрипловат.       — Да… В основном, — ответил Коннор, дёрнув плечом, чтобы поправить лямку рюкзака. — Говорит, что иногда продолжает работать над ним.       Он всё ещё стоял, не садясь рядом, даже не ставил на стул рюкзак, чтобы стало легче — почему? Ему так не терпелось уйти? Так почему он всё ещё был здесь, подле меня?       Я сделал ещё глоток, но сухость волнения нельзя было так просто смыть водой.       — Ты больше не позируешь ему?       Ты спишь с ним?       — Время от времени, — Коннор пожал плечами.       Это было ответом на вопрос, заданный мною вслух, сказал себе я. Это не было ответом на вопрос, прозвучавший в моей голове. Я мог бы спросить прямо — он бы не стал скрывать от меня правду, я был уверен. Он бы ответил не таясь и без прикрас.       Какой бы ни была она, хотел ли я знать её — эту правду?       Спасительной воды у меня больше не осталось — я выпил всё до капли. Кажется, я был безнадёжен: стакан мой был наполовину пуст — и на вторую половину тоже.       Глупость...       Я выдохнул и проговорил, понимая, что путь был лишь один:       — Давай.       Он поднял голову, посмотрев на меня странно, будто вопросительно. Неужели я ошибся?       — Ты ведь хотел сказать мне что-то, о чём ты думал весь день, — я махнул рукой так отчаянно беззаботно, словно сердце моё сейчас не кувыркалось у меня в груди в акробатической агонии. — Давай. Говори.       Лицо его осталось словно бы бесстрастным, но рука на лямке сжалась. Нет, я не ошибся.       — То, что одни считают правильным, делает несчастными других, — произнёс он, так явно отсылаясь к моему сегодняшнему крику о помощи у мыса. Мне показалось это странным, как слышать детскую блажь от человека моих лет. Впрочем, мне тут же стало понятно, почему он произнёс эту фразу так, что она сразу зацепила мой слух: — Мама сказала мне это, когда я признался ей в том, что меня привлекают мужчины.       Мне захотелось расхохотаться — нервным, пугающим истерическим смехом. Быть может, хоть это бы его остановило?       — Я помню эти её слова, — я покачал головой. — Сара говорила их и мне. Ты сравниваешь несравнимое, Коннор. Ты провёл без меня весь день и вернулся, чтобы сказать эти...       — Я провёл без тебя всю жизнь, — перебил он меня, и я замолчал. — Я много думал о том, почему тебя не было в ней со мной, пока я рос... — он сделал паузу, а потом вдруг спросил: —Ты знал, что мама не хотела звонить тебе, когда ей стало известно о болезни? Это я уговорил её.       Я молчал. Нет, я не знал об этом.       На секунду мне показалось, что сейчас он сделает ко мне шаг, но он остался на месте.       — Вчера мы с тобой оказались на балконе, и мне стало ясно, что всё вело к этому, — продолжил он. — К тому, чтобы я смог понять, кто ты.       Отец — по генам и бумагам. Опекун, который тебе больше не нужен (да и был ли?). Монстр, который вожделеет собственного сына.       Ты будешь разочарован, Коннор — ты знаешь всё и так.       Он отложил открытку на стол и вдруг опустился передо мной на колени; рюкзак наконец соскользнул с его плеча. Он взял мои руки в свои, обхватив ладонями поверх больших пальцев. Со стороны могло бы показаться, что он молил меня о просьбе или прощении, словно умирающий от голода или грешник, отчаявшийся получить искупление, но нет — то, что теперь мне нужно было смотреть на него сверху вниз, не значило ровным счётом ничего. Это не было мольбой даже на сотую долю — я видел это так же ясно, как закатное солнце на безоблачном небе.       Это было его откровением, его заявлением, спокойным и неотвратимым, как само время.       — Встань, — тихо сказал я.       Вокруг нас могли быть поблизости люди; он не был идиотом, чтобы этого не понимать.       Он не послушался. Вместо этого он приблизился ещё, чтобы сказать мне что-то, и я осознал, что меня тянет наклониться к нему, чтобы уловить каждое его слово. Его руки не впивались в мои цепкими клешнями, они лишь мягко лежали поверх, но я ощущал их неприподъёмными.       Глаза его вспыхнули на мгновение.       — Я хочу знать тебя, папа, — прошептал он. Его голос заволакивал мой разум, словно густой туман.       Папа… о, он испытывал меня этим словом. Взывая к тому невинному и чистому, что должно было пробуждать оно в моей душе, он проверял меня и мой дефективный родительский инстинкт, развившийся из факта причастия меня к его зачатию в то страшное и волнующее, что мы имели сейчас.       Из сотен и тысяч моментов, которые были у нас до этого, он выбрал именно этот, чтобы назвать меня так — и теперь я понимал, почему.       — Ты ещё можешь защитить себя от меня, — я чувствовал, как слова вибрируют глубоко в моём горле. — Здесь мы можем остановиться.       Коннор поднялся с колен стремительно и плавно, подхватив с пола упавший рюкзак и открытку со стола. Он выпрямился передо мной, высокий и стройный, как вечнозелёное кипарисовое дерево под нашим балконом — дотянись, потрогай — листья-иглы лишь кажутся жёсткими. Прикоснись к моей коже-коре, гладкой и шёлковой. Тёплой, как простыни моей постели.       — Я был уверен в том, чего хочу, ещё вчера, — голос его понизился до такой хрипотцы, от которой поднимались волосы на моих руках. — Как и ты.       Наши глаза встретились снова на несколько долгих томительных мгновений, и после той вспышки я увидел в них теперь спокойное горение, лишённое сомнений и метаний, ясное, ровное — незыблемое и абсолютное.       Он развернулся и направился в сторону распахнутых входных дверей, так же неспешно, как он шёл ко мне несколько минут назад. Я смотрел, как его спина скрывается в проёме и слушал, как затихают на лестнице его лёгкие шаги. Он ни разу не обернулся, зная, что я смотрю на него.       Шли секунды, стекаясь в минуты. Он ждал меня сейчас там, наверху, и если был малейший шанс, лишь крохотная доля шанса, что я не последую за ним — он знал и о ней.       Я думал, что это я даю ему выбор — на самом же деле, выбор давал мне он. Следуй за мной — и пропади во мне или вознесись со мной. Следуй за мной — или останься, навеки застыв в моменте, когда ты мог кануть в бездну и упасть вверх, но предпочёл придумать отговорки, которые никому из нас были не нужны.       «Как и ты», сказал он.       Это значило: «Сбрось шкуру, Хэнк».       Не притворяйся — в этом больше нет смысла.              

***

             Как я дошёл до комнаты — помню смутно. Я восстанавливаю это в памяти, словно склеиваю урывки ускользающего сна. Кажется, я шёл мимо Оттавио, стучавшего молотком в холле, чтобы прибить гвоздь для очередной картины, и мимо поприветствовавшей меня той гей-пары, с которой мы однажды обедали; по деревянной лестнице, скрипнувшей половицами всё на тех же привычных ступенях, по затенённому коридору до нашего номера — его дверь, моя дверь.       Я открыл свою.       Я вошёл в тот момент, когда Коннор выходил из ванной в незавязанном халате, — снова выходил в мою дверь. После душа его волосы влажно блестели, зачёсанные назад. Он смотрел на меня неотрывно несколько секунд, не говоря ни слова, а после развёл халат в стороны, снимая с плеч и давая ему соскользнуть на пол.       Он остался полностью обнажён; света заходящего солнца вполне хватало, чтобы разглядеть его всего с ног до головы во всей первозданности его природы. Его член был расслаблен, как и всё его тело, даже на вид маняще тёплое и податливое. Тонкие волоски, собирая лучи из окна, создавали светящуюся линию контура вдоль его спины, огибающую ямочки на пояснице и округлые ягодицы; он весь был охвачен этим мягким сиянием.       Коннор не стеснялся своей наготы, не укрывался от моего взгляда, бесконтрольно скользящего по нему. Смотри на меня, говорил он на языке своего тела — на этом природном, первородном языке. Смотри на меня, не отворачиваясь. Смотри, я обнажился для тебя.       Бесшумно переступая босыми ногами по полу, он не спеша двинулся ко мне. Я застыл на месте, не в силах оторвать от него глаз, пока он не остановился напротив. Граница от плавок на его животе была едва заметна, и кожа в паху почти не отличалась по цвету от остальной. Как часто он загорал обнажённым? Они всё-таки купались вчера в секретной бухте без одежды?       Коннор протянул руки и одну за одной расстегнул пуговицы на моей рубашке, снял её с меня, затем, неотрывно глядя в глаза, взялся за ремень брюк. Дав им упасть на пол вместе с трусами, он легко потянул меня за руку вперёд, чтобы я вышагнул из штанин и ботинок.       После он снова выпустил мои руки, оставив меня так же, как и он, стоять без одежды босиком на деревянном паркете.       — Я хочу знать тебя, — тихо повторил он.       Мы стояли друг перед другом, нагие, в оранжевых лучах вечернего солнца. Его взгляд опустился с моих глаз на грудь, на живот, на мой полувставший член, затем вернулся обратно. Он начинал возбуждаться на моих глазах, не касаясь меня. То, что ему для этого было достаточно лишь смотреть, заставляло моё сердце биться ещё чаще, буквально выталкивая его из грудной клетки.       Если я коснусь его, стучало у меня в голове, если только я коснусь его — ничего не вернуть.       Ничего я не сознавал в тот момент так неистово ярко — и ничего на свете я не жаждал так невыносимо сильно, как прикоснуться к нему.       Не помню, кто из нас не выдержал первым. Он качнулся вперёд и погрузился прямо в мои руки, прильнув всем телом, плотно, тесно, словно от этого зависела его жизнь. Его грудь прижалась к моей; я ощутил его горячую бархатистую кожу, распаренную после душа, и запах шампуня от мокрых волос.       Он прошептал:       — Хэнк.       Я подхватил его и, в несколько шагов преодолев расстояние до кровати, мягко уложил на стёганое покрывало. Едва его голова коснулась ткани, как влажные волосы разметались, оставляя мокрые пятна. Я запустил в них пальцы, убирая прилипшие ко лбу пряди и снова зачёсывая назад, чтобы открыть лицо. Я хотел видеть его, хоть и не очень представлял, что буду делать с ним, таким внезапно и отчаянно доступным. Сердце тянуло от звериного страха, и в то же время оно разрывалось от восторга.       Грудь его вздымалась и опускалась синхронно с моей; он смотрел на меня снизу вверх из-под полуопущенных ресниц. Я наклонился, чтобы поцеловать его, и он с готовностью ответил, приподнявшись на локтях и выгнувшись навстречу. Мы целовались, пока хватало воздуха, а затем я оторвался и спустился ниже, чтобы обхватить губами затвердевший сосок и проследить языком линию его татуировки.       Теперь я мог спросить его, не таясь.       — Откуда она у тебя?       — Мама подарила мне её на свой день рождения, — ответил Коннор. — В прошлом году.       — Сара подарила тебе татуировку? — я улыбнулся, не отрывая языка от его кожи. На такое была способна только одна женщина на всём белом свете, и она была матерью моего ребёнка.       — Ей исполнялось сорок четыре, мне было семнадцать — и то, и другое в сумме даёт восемь, — Коннор запустил пальцы в мои волосы. — Ей это понравилось.       Это произошло уже после того, как она узнала о своей болезни, подумал я. Сара умирала и хотела оставить на нём свой след.       Я проследил губами его рёбра, опустился ко впалому животу, сокращающемуся от частого дыхания, прижался ртом к углублению пупка — шрама вечной связи, соединяющей мать и дитя.       — Она сказала, что я безграничен и всеобъемлющ, как её любовь ко мне, — продолжил Коннор, выгибаясь навстречу моей ласке. — Она хотела, чтобы я всегда это помнил.       Ты был с ней так же близок, Коннор? Сколь прочной была незримая пуповина, оплетающая вас двоих — мать и дитя?       Я вернулся выше к его шее, втянул нежную кожу у самой подмышки, ощутив щекотные волоски, прихватил губами выступающую ключицу.       — Хэнк, — снова выдохнул он, когда я оторвался.       Я склонился к его уху.       — Назови меня, — мой голос был низким, почти утробным; я едва узнавал его сам. — Назови меня правильно. Ты этого хотел.       Я тоже хотел этого. Я прошёл его испытание, одновременно провалив своё.       Коннор повернул голову, встречаясь со мной взглядом. Глаза его задурманенно и ласково блестели под тёмными ресницами.       — Отец, — покорно прошептал он в мои губы. — Папа.       Я снова поцеловал его мягкий рот. Это был момент истины, наше признание друг другу, наше слияние и обретение. Я — твой отец, а ты — мой сын. Это то, что делало нас теми, кто мы есть, это определяло нашу связь целостно и бесповортно, это был апогей нашего с ним единения.       Коннор привстал, поднимая нас обоих на колени, а затем посмотрел вниз, между нами. Я опустил взгляд следом. Наши члены соприкасались; он обхватил их вместе ладонью, прижимая друг к другу. Пока он неспешно водил рукой вдоль, а я поглаживал его по бедру, покрытому нежным волосяным пушком — он был так девственно юн, так сладостно сокровенен, что я мог бы уверовать в его невинность, — мы оба жадно разглядывали друг друга внизу. Мы стремились найти сходство, и оно было — не в размере, но в форме: небольшой изгиб, аккуратная головка, тонкая набухшая вена под уздечкой, всё повторялось. Его член был почти точной копией моего.       — Твой больше, — заметил он, подняв на меня глаза и лукаво улыбнувшись. — Я не смогу принять его в себя.       О нет, невинен он не был. Этой интонацией и взглядом он напомнил мне об этом и слишком ясно дал понять, к чему он клонит.       Я накрыл его руку своей.       — Мне нужно подготовиться.       Он поцеловал меня в щёку — едва ли не целомудренно, как подобает это делать хорошим сыновьям. Жар прошёлся волной по всему моему телу, когда он сказал, укладывая меня спиной на кровать:       — Я всё сделаю сам, папа.       Он устроился между моих ног и раскрывал меня пальцами, другой рукой лаская мой член. Мне хотелось закрыть глаза и отдаться ощущениям, но я не мог не смотреть на него, сосредоточенного и пылкого, закусившего губу, следившего за моим лицом и телом. Я был весь в его власти, весь — в нём, а он — во мне.       Когда он вытащил из меня пальцы и, сплюнув на них, смазал себя, я попытался приподняться, оглядываясь в поисках его шорт, но привычное здравомыслие не работало в постели, которую делили отец и сын: Коннор сразу понял, что именно я ищу, и покачал головой.       — С кем угодно, но не с тобой, — головка его мокрого члена дразняще упиралась в мой растянутый анус, не проникая. — С мамой ты ими не пользовался.       Он улыбнулся краем рта, слегка склонив голову набок, наблюдая за мной и моей реакцией на его слова, снова испытывая меня. Как часто думал он о том, как занимались любовью его родители? Что делал он, представляя это?       Я мог не произносить ни слова, он читал это в моих глазах, но всё же я проговорил:       — Иногда.       Что вышло из влечений, которые я не подавлял?       Он склонился к моим губам и прошептал, наконец входя и наполняя меня собой:       — Так появился я.       Так появился ты, апофеоз моей войны с собой, венец моих исканий, рождённый в слиянии тела и разума, на пике абсолютного и чистого блаженства. Мог ли я знать, что однажды создам тебя, моё лучшее, моё совершенное творение? Как случилось, что я не сознавал этого так долго?       Я сгрёб ладонями его ягодицы, вынуждая почти полностью лечь на меня. Я знал своё тело, я показывал ему и направлял, и он двигался во мне, подчиняясь моим рукам. Острая боль перекрылась таким же острым пульсирующим наслаждением; я чувствовал его рваное дыхание на своей коже и целовал в алеющие скулы, ритмично сжимая его член в себе, обостряя его собственные ощущения.       По линии роста волос на его лбу выступила испарина, взгляд его затуманился. Я понимал, что он уже близок, как и я — после столь длительного томления нам не нужно было много времени.       Я погладил одной рукой его по щеке и прихватил за подбородок, приподнимая, чтобы он посмотрел мне в глаза.       — Кончи в меня.       Заполни собой без остатка, заполни своим семенем, проросшим сквозь моё. Моё продолжение, вернувшееся ко мне, вернувшееся в меня, подобно Уроборосу, беспрерывно поглощающему самого себя — с начала ли, с конца ли?       Истинный момент созидания, подобный оргазму, неотвратимый и эфемерный.       Не разрывая со мной зрительный контакт, Коннор простонал и кончил внутрь в тот момент, когда моя сперма выплеснулась мне на грудь несколькими сильными толчками, до самой шеи.       Раскрасневшийся, блестящий от пота, восхитительно утомлённый, он навис надо мной, не покидая моё тело, дыша глубоко и шумно. Даже на этом пике, в момент долгожданной разрядки, которой мы оба так жаждали, он не зажмурился, не отвёл глаз. Он смотрел на меня, упиваясь моментом.       Затаив дыхание, я в тайне ожидал, как в глазах его мелькнёт сейчас ужас, отвращение, раскаяние в содеянном. С таким же мучительным, беспокойным трепетом я прислушивался и к себе — теперь, когда томление ушло, когда оно разрешилось самым страшным и самым желаемым способом, какой только мы могли выбрать, — что же теперь?       Вот так, малыш — это случилось, мы позволили этому произойти. Мы занимались сексом, и ты всё ещё во мне, и мои ноги всё ещё сомкнуты за твоей спиной, и это наше соединение — то, что имеем мы сейчас.       Жалеешь ли ты?       Хочешь ли повернуть всё вспять и выбрать другой путь? Мечтаешь ли сбежать сейчас из моей комнаты в свою, а затем — прочь, на улицу, подальше отсюда, туда, где нет меня и никогда не будет?       Семя начало стекать мне в ярёмную впадину. Коннор склонился и слизнул его оттуда, ведя языком по моей шее, словно кистью по полотну, а следом поцеловал меня.       Это был его ответ.       Этим поцелуем со вкусом моей собственной спермы на его губах он словно бы говорил мне: Да, это случилось, папа. Нет, я не хочу обращать время вспять. Я хочу, чтобы оно текло дальше для нас с тобой.       Внутри меня разлилось тепло облегчения; всё было решено.       Я уложил его на свою грудь, чувствуя, как выскальзывает из моего раскрытого ануса его обмякающий член, как вытекает вслед за ним оттуда тёплая сперма на сбившееся покрывало. Коннор устроился между моих ног, грудь его скользила по моей, размазывая моё семя между нами. Мы целовались сыто, неторопливо, глубоко — так, как всегда хочется целоваться после секса, растворяя в этом поцелуе ещё окутывающие тело отголоски наслаждения.       После, разъединив губы, мы просто лежали молча, в обнимку, скинув на пол безнадёжно измятое и испачканное покрывало — я поклялся себе утром хотя бы немного привести его в божеский вид перед приходом горничной — и лениво гладили друг друга, нежась в прохладе наступивших сумерек. Сдвигаться куда-то с кровати не хотелось ни мне, ни ему. Коннор запускал пальцы в испачканные волосы на моей груди; я давал ему зарываться в них и несильно натягивать у корней, а затем брал его руку и целовал подушечки пальцев, целовал ладонь и запястье, пока он следил за мной полуприкрытыми глазами.       — Если ты продолжишь, я захочу тебя снова прямо сейчас, — наконец предупредил меня он.       — Я не против, — улыбнулся я. — Но твои друзья скоро будут искать тебя.       Я кивнул на балкон, за которым уже слышалась музыка, доносящаяся со двора — начинались танцы, а значит, скорее всего, вся молодёжь уже была там.       — Сегодня не найдут, — шепнул он мне и опустил ладонь мне на член. Затем он поднял голову с моего плеча, чтобы снова поцеловать меня.       Сегодня, подумал я, раздвигая языком его губы и закрывая глаза. Сегодня...