Ностальгия

      Вспоминая сейчас те наши дни, первое, что я вижу, — колышущийся полупрозрачный тюль, сквозь который просвечивает светлое утреннее небо. Ветерок, задуваемый с балкона, остужает наши тела, пока мы даём себе короткую передышку перед тем, как подняться с постели. Колышущийся тюль — пение птиц, перепархивающих где-то под окнами с ветки на ветку, — рука Коннора на моём бедре, или на моём животе, или на моей груди — его щекотные волосы на моём плече.       Моменты.       — Ты был в моей комнате вчера, — я помню, как он сказал это как будто невзначай, когда мы сидели на пледе в высокой траве, окружённые зарослями диких инжирных деревьев, мушмулы и олеандра. — Пока меня не было.       Это было на следующий день после нашей первой ночи. Вместо завтрака в отеле мы решили устроить импровизированный пикник в низовье долины, куда за полчаса доехали на велосипедах от отеля. Коннор набрал какой-то еды с кухни, и Имельда даже дала ему с собой термос, чтобы мы довезли сюда горячий кофе. Дружба моего сына с Норт и моя с так полюбившейся синьоре Тиной давала нам бесценное расположение хозяев и делала возможными подобные приятные привилегии. Я держал в себе мысль где-то на задворках сознания, что перед отъездом нужно будет обязательно отблагодарить всех Роверо за такое гостеприимство.       Своим заключением Коннор меня не смутил — смущение рядом с ним меня более не терзало, — скорее, подзадорил моё любопытство.       — Как ты понял?       — Ты сложил мою майку.       — Так это была ловушка? — я бы не удивился, если бы он ответил «да».       — Скорее, проверка, — Коннор пожал плечами, а затем склонил голову к одному из них. Он полулежал ко мне боком, опираясь на локоть и легкомысленно крутя в пальцах только что сорванную тонкую травинку. Мы были не так далеко от просёлочной дороги, по которой приехали сюда, и место, найденное нами, совсем не выглядело так, словно здесь никогда не ступала нога человека. Оттого в прозрачной тишине рощи, наполненной лишь стрекотом насекомых и шорохом листвы и трав, следующие его слова, брошенные вдруг ни с того ни с сего, прозвучали завораживающе отчётливо: — У тебя давно не было секса. До меня.       Его привычка не спрашивать, а сразу утверждать в очередной раз смогла пустить жаркую волну по моему телу. Мне захотелось оглядеться, хотя я знал, что вокруг никого не было, да и без того Коннор сказал это очень тихо. Мы даже не касались друг друга — нас разделяла разложенная на пледе незамысловатая провизия.       Незачем было спрашивать его, из чего он сделал такой вывод. Я уже едва ли не слышал в голове его аргументы: ты был очень узким; ты быстро кончил; ты морщился, когда садился сегодня на велосипед.       Чертёнок был прав, хоть и доводы эти прозвучали лишь в моей голове. Пока мы ехали сюда, твёрдое сиденье безжалостно впивалось мне в промежность, и каждые кочка и выступ, собранные мной на дороге, отдавались в отвыкнувшем заду острыми вспышками боли. Но боль эта была сладким отголоском прошедшей ночи, и я не столько терпел её, сколько наслаждался временным дискомфортом — ничуть не меньше, чем нашим флиртом друг с другом сейчас.       Мы пока только рождали нашу новую игру, присматриваясь, вслушиваясь в реакции друг друга, но уже видя, что нам обоим это слишком нравится, чтобы перестать.       — Какое-то время, — усмехнулся я, понимая вдруг заодно, что моя и без того ненапряжная и не слишком регулярная сексуальная жизнь окончательно сошла на нет после звонка его матери из Индианы.       В голове успело промелькнуть воспоминание о моём случайном знакомом из бара. Как сложилось бы всё между нами с Коннором, если бы я согласился пойти позавчера с тем британцем, который так стремился изменить своей жене? Где был бы сейчас Коннор, что делал бы сейчас я? Случился бы наш поцелуй позже — или, быть может, не случился бы вообще?       Теперь мне даже не хотелось представлять.       В самый наш первый здесь день он возвратил мне мой вопрос — о том, не помешает ли мне соединённость наших комнат. Наш разговор полунамёками уже тогда был на грани флирта, а тот незапланированный маленький конфуз смутил меня куда больше, чем его.       Но теперь я не собирался быть только лишь кэтчером в этой игре.       Я спросил:       — А у тебя?       — Какое-то время, — насмешливо, но совершенно беззлобно передразнил он мои же слова. Он откинулся на спину и бросил на меня долгий взгляд из-под ресниц, а затем оповестил, совершенно не давая мне передышки: — Я мастурбировал в твоих купальных шортах.       Что ж, у меня были подобные подозрения, хоть я и пытался поначалу не давать им волю — подозрения на уровне интуиции, потому что он никогда не оставлял следов, а я не расставлял по своей комнате ловушек-скорее-проверок.       «Выходит, это ты тоже считаешь сексом?» — захотелось мне подначить его, но вместо этого я спросил:       — Сколько раз?       Он ответил легко, без заминки, озорная улыбка уже не сходила с его губ:       — Дважды. По разу в обоих.       — Больше ничего не хочешь мне рассказать? — насмешливо поинтересовался я.       Глаза его сверкнули.       — А что ты хочешь знать?       Я видел — он жаждет, чтобы я представил это. Как он раздевается догола, чтобы надеть на себя мои шорты, как придерживает их на себе одной рукой — потому что они, конечно же, ему велики, — а второй ласкает себя под ними. Думая обо мне. О том, что эти шорты ещё совсем недавно были на мне, и он так близок к моему телу, как никогда. О, я легко мог представить себе эту картину.       Согнув одну ногу в колене, он явно нарочно приманивал мой взгляд ему в раскрытую область паха. Я старался не смотреть туда, чтобы не спровоцировать ни себя, ни его; хотя протянуть руку и, расстегнув ему шорты, заставить кончить прямо на разложенные между нами сливы, абрикосы и недоеденные тосты с джемом начинало казаться мне чудовищно притягательной идеей. Ещё немного, и меня, возможно, не остановила бы ни близость дороги, ни возможное наличие в округе случайных нежелательных свидетелей.       Но игра продолжалась, и я решил сделать выбор в пользу относительно невинного — по сравнению с предыдущими — вопроса:       — Когда тебе захотелось поцеловать меня впервые?       Он прищурился, пожёвывая травинку, которую до того терзал в руках. Я подумал почему-то, что он скажет мне о том разговоре, когда он вернулся под утро с прогулки до секретного места Маркуса, заставив меня хорошенько понервничать — и до его прихода, и во время, и, что таить, после. Мне вспомнился его странный горький взгляд и объятия на прощание, его горячее тело, источающее целую смесь ночных ароматов, его жаркий шёпот мне на ухо.       Но он ответил совсем другое:       — Когда я впервые захотел поцеловать тебя, я сделал это.       Я не поверил. Неужели он захотел этого впервые только тогда, на балконе? Сейчас та спонтанность казалась мне всё более сомнительной.       Видимо, замешательство отразилось на моём лице слишком выразительно, потому что сразу следом он улыбнулся и пояснил:       — Когда я увидел, как ты смотришь на меня, пока я танцую.       Я наконец понял, что он имеет в виду, и вспомнил его влажный тёплый поцелуй в щёку, когда он подошёл ко мне прямо с танцпола, чтобы перевести дух. Первый раз, когда он покинул меня здесь, был первым разом, когда он захотел меня поцеловать. Тот невинный невесомый поцелуй, так ошеломивший меня своей внезапностью, — всё, что он смог тогда себе позволить.       Я даже не мог разрешить себе такой мысли тогда, а он уже этого хотел — и вот так просто признавался мне в этом.       Кроны деревьев густо нависали над нами, пропуская сквозь листву редкие лучики неугомонного солнца. Они бродили по его лицу и шее, по его светлой одежде и голым ногам. Казалось, в высокой траве мы были спрятаны от всего мира; на какие-то мгновения я позволял себе представить, что это так. Я смотрел на Коннора, пока мы перешучивались, или болтали, или заигрывали, или просто молчали, потому что молчать вместе тоже было приятно. Я смотрел на него, ещё не особенно задумываясь о том, что я делаю, но сейчас именно благодаря этому я могу вернуться туда в своей памяти.       Я запоминал.              

***

             Каждое наше утро начиналось с наслаждения, которое нам хотелось давать друг другу и получать в ответ. Иногда я просыпался от его губ на своём члене, иногда — от его пальцев внутри меня. Я подавался бёдрами вперёд в его рот или же назад, насаживаясь глубже, давая ему понять, что уже не сплю; с довольной улыбкой он начинал ласкать меня смелее. Мы не вставали с кровати, пока не кончали оба хотя бы по одному разу — ежедневный ритуал, чтобы сбросить с себя остатки сна и немного утихомирить наше взаимное волнение от того, что теперь мы просыпаемся вместе.       Мы спали и занимались любовью попеременно в обеих кроватях. В какой-то момент мне даже почудилось, что я едва ли помню, чья из них когда-то была моей, а чья — его. Это больше не имело значения, обе они теперь пахли им — и пахли мной, в каждой из них были наши следы, я перестал различать их; он тоже.       Теперь наш номер был по-настоящему сквозным — ванная наконец перестала делить его на две части, её двери почти никогда не закрывались, нам больше не было необходимости скрываться за ними друг от друга. По утрам я начинал чистить зубы у зеркала, пока он мочился рядом прямо при мне, облокотившись одной рукой о стену перед собой, а затем, спустив воду, подходил и вставал рядом, беря свою щётку. Мы переглядывались через зеркало, стоя там, одетые оба лишь до пояса, иногда касаясь друг друга локтями; я ровнял бороду, он брился, смешно морщась, если пена попадала в нос. Во всей этой невесомой, естественной близости было столько сокровенности, словно мы даже не разъединялись после секса, продолжая единение во всём, без стеснения и неловкости — просто потому, что их больше не было.       Мы специально вставали до завтрака, чтобы успеть перед ним искупаться в ещё пустом непрогретом море — мало кто из постояльцев отеля и даже местных жителей в столь ранний час просыпался достаточно для того, чтобы выползти с утра на пляж. Мы были теми безумцами, кто был на это готов.       Коннор забегал в волны первым, каждый раз издавая ликующий возглас при погружении в холодную бодрящую воду. Затем, уже пообвыкнув в ней, он непременно возвращался спустя минуту и тянул за руку меня, всё ещё стеснительно мочившего лодыжки у берега. Раньше он не позволял себе такого, давая мне зайти в воду тогда, когда я доходил до моральной готовности, но сейчас он хотел меня там, — хотел меня сразу, с ним, в море, как можно скорее. Сопротивляться не было смысла, и я подчинялся, ныряя вслед за ним. Так было проще, так было азартнее, так было куда острее; мне это нравилось.       Мы дурачились в кристальной воде, ещё не взбаламученной другими туристами, мужественно делая всю работу за них. Он плескался в меня, я отвечал ему тем же, он фыркал и уплывал, зная, что я сейчас же поймаю его за ногу и притяну за неё к себе обратно. Я ощущал себя его ровесником, мальчишкой восемнадцати лет — я правда был таким когда-то? — вместе с грузом своего тела в плотной морской воде сбросившим вдруг ещё и груз своего прошлого. Оно, это прошлое, вдруг стало легче и словно бы даже не ощущалось, — почти забылось. Точно так же я почти не ощущал и свой вес, выталкиваемый на поверхность этой водой подобно полому бруску дерева или надувному кругу. Неясная, полная метаний и противоречий молодость, враги, злорадствующие над моими неудачами, возлюбленные, оставившие меня и оставленные мною, друзья, обретавшиеся и терявшиеся с течением времени, отказы издательств, незаконченные рукописи, невысказанные слова — всё пропадало, растворялось в бирюзовой ряби, когда Коннор забирался на меня, обхватывая за пояс ногами, и я ощущал скольжение его кожи о мою, иногда — скольжение его мягкого члена о мой сквозь слои наших плавок. По губам его бродила хитрая улыбка, и, в чудаковатом и озорном порыве желая шуточно насолить ему, я поднимал его выше и сбрасывал в воду. Он падал в неё, барахтаясь и вопя, а после снова плескался в меня ею, снова лез на меня, чтобы я повторял этот фокус.       Мы плавали за мыс, взяв за привычку укрываться там от солнца и каждый раз целоваться в том самом закутке — это стало нашей маленькой традицией, словно мы оба извинялись перед этим убежищем за тот, первый раз, когда мы оказались здесь вдвоём, но так глупо упустили свой шанс урвать поцелуй. Когда мы оказались там с ним снова, я первым прикоснулся своими губами к его; он улыбнулся мне в ответ светло и нежно и обвил мою шею руками. Мы прятались от солнца, думал я, глядя на него, но солнце было прямо здесь. Волны снова окатывали нас там, пока мы дрейфовали в воде, цепляясь только друг за друга, и солёная вода забивалась в нос и просачивались через наши губы, но ничто не могло заставить нас тогда разомкнуть их.       Благодаря ранним подъёмам у нас было время, чтобы наплаваться вдвоём вдоволь; когда на пляж начинал стекаться народ, мы обычно уже оба лежали на берегу, обсыхая от воды. Разве что Коннору по-прежнему хотелось купаться чаще меня, поэтому время от времени он делал это и один. Я всё так же следил за ним, прогуливаясь по берегу или сидя на своём шезлонге — это было неизменным. Однако теперь, возвращаясь из моря, он иногда наклонялся надо мной, загораживая солнце; капли с его волос стекали на моё лицо и грудь, пока он оглядывался по сторонам — и, если в нашу сторону никто не смотрел, то он быстро, украдкой целовал меня мягкими солёными губами. Впрочем, гораздо чаще он только хулигански опускал на мою нагретую кожу свои холодные мокрые руки.       К слову о руках — в те дни мы израсходовали наш защитный крем до конца. Каждое его использование превращалось в сладкую пытку для нас обоих — но кто мог нас остановить? Мы были на виду и не могли позволить себе многого; я помню, как задерживался руками на его коже подольше, растирая крепкие плечи, а он склонял голову к одному из них, соблазнительно открывая шею, которую могли сейчас ласкать только лучи солнца и морской бриз — но не я. Мне не было видно его лица, но я знал, что глаза его под очками полуприкрыты и что он улыбается уголком губ. Он наслаждался этой невозможностью большего, пропитываясь ею, как кремом и солнцем, накаляя желание близости в нас обоих до предела.       Бывало, он присаживался рядом со мной, когда я лежал на шезлонге животом, и сам размазывал крем по моей спине, плавно и с неожиданной силой передвигая ладони от поясницы до шеи и обратно. Лишь иногда — самым краешком, словно бы случайно, — он проникал ими за резинку плавок и тут же выныривал обратно. В такие моменты тело моё изнемогало от желания почувствовать его скользкие пальцы ниже, между скрытых тканью ягодиц.       Коннор тоже чувствовал мою жажду остро и чутко. Решение пришло нам в головы одновременно, гениальное в своей очевидности. Более логичного завершения цикла самоопределения для бедного крема никто из нас предложить бы не смог: однажды мы просто использовали его в качестве смазки.              

***

      

      Искушать друг друга, дразнить, испытывать на прочность тоже стало частью нашей маленькой игры, зародившейся на пикнике в зелёной долине. Жестами ли, словами или намёками, мы делали это с упоением и куражом, какие всегда присущи тем, кто посвящён в не доступный более никому секрет.       Помню, как однажды по пути с пляжа он всю дорогу бездумно посасывал палец правой руки в районе сгиба — так делают с маленькими ранками, зализывая кровь. Ерунда, ответил он на мой вопросительный взгляд, — всего лишь заноза, которую он случайно посадил в раздевалке. Он уже вытащил её, всё в порядке. Я молча протянул руку, чтобы он положил на неё свою ладонь и я мог осмотреть рану. Она была маленькой, но глубокой, и из неё всё ещё сочилась кровь. Алая капля проступила сразу, как только он оторвал руку ото рта.       — Обработаем, когда придём, — сказал я, хотя куда больше мне хотелось припасть к кровоточащему отверстию губами — туда, где были только что его губы.       Коннор раскусил меня мгновенно, отняв ладонь от моей и вновь поднеся её ко рту. Его язык скользнул между пальцами, прежде чем он снова обхватил губами сгиб повреждённого.       Я поинтересовался, что он делает со своими руками, ведь они грязные. Очень, подтвердил он, хитро сверкнув глазами. После такого ответа мне точно стоило бы остановить его, но перестать следить за его губами и языком было выше моих сил — а он прекрасно это знал.       По возвращении в отель я отвёл его к умывальнику около пустой внутренней столовой, которой здесь не пользовались летом — все приёмы пищи всё равно проходили на свежем воздухе — и промыл его руки, а вместе с ними и свои. Коннор покорно позволял моим намыленным ладоням скользить по его; краем глаза я видел, как он покусывает губы в попытках сдерживать улыбку, довольный своей выходкой. В тёмном закутке его плечо тесно прижималось к моему плечу, его бедро — к моему бедру. Я был счастлив, что в такой час в отеле нет праздно разгуливающих постояльцев: сейчас наша близость с ним была на грани допустимой.       У стойки в холле я попросил аптечку и усадил Коннора на диван, чтобы обработать его рану. Он терпеливо следил за моими действиями над его рукой; когда я промокнул ранку спиртом, он тихо зашипел, втянув воздух сквозь зубы. Кожа его покрылась мурашками, поднявшими волоски выше запястья. (Будем честными — это было не единственным, что испытало подъём в тот момент.)       Мне захотелось отсосать ему прямо здесь — причём, возможно, сделать это с пальцем мне хотелось даже больше, чем с членом. Я разрывался между желанием поддразнить его, делая всё нарочито медленно, или же покончить с этим поскорее и увести его наверх.        Будоражило ли его это так же, как меня?       — Потерпи немного, — я легонько подул на его палец, не разрывая наш зрительный контакт. — Ещё чуть-чуть.       Он просто вынуждал меня это сказать. В груди у меня разливалось сладко-острое чувство от того, как двойственно звучали мои слова, и от того, что оба мы слышали эту двойственность.       — Не торопись, — насмешливо отозвался Коннор, но щёки его слегка порозовели от моего невинного действия.       Я ждал этот румянец — он стал ответом на мой вопрос.       Что ж, усмехнулся я про себя, можно себя поздравить: вот мне и удалось обработать ссадину своего сына. Что случилось бы со мной, порань он сегодня колено? Лучше не представлять.       Наклеивая пластырь на обработанную рану, я невозмутимо ответил:       — Я уже закончил.       Он стрельнул глазами мне в пах и, бесстыдно изогнув одну бровь, переспросил:       — Уже? Быстро.       В ответ я улыбнулся; я любил этого дьяволёнка внутри него. Приблизившись к его уху, я тихо прошептал:       — Не старайся. Я не буду шлёпать тебя за твой острый язык.       Я поднялся с дивана, чтобы отнести обратно аптечку. Краем глаза я удовлетворённо отметил, как он вспыхнул после моих слов. Моя символическая победа в очередной игре без проигравших — я был ею доволен, как открытками, которые привозил ему, своим удачным выбором заставляя его хотеть побывать везде и всюду.       Впрочем, мне действительно было чем впечатлить его и в этой игре. Когда мы наконец вернулись в номер после этого — я первым, он за мной, тихо прикрыв дверь, — я сказал ему расстегнуть шорты, встать у стены и развести ноги. Он подчинился. Вместо того, чтобы отшлёпать его (хотя, возможно, стоило бы), я опустился позади него напротив ягодиц, раздвинул упругие половинки, немного размял их. Кожа там почти сразу стала розоватой, и неровные пятна на ней напомнили мне гладкие бока спелого нектарина, который он вчера ел в нашей постели, а потом целовал меня сладкими от сока губами. Затем я наконец припал ртом к нежному чувствительному отверстию. Я вылизал его, мягко и ласково, насколько только мог — зная, какая приятная нега разливается сейчас по всему его телу, беря начало здесь, в месте соприкосновения его ануса и моего языка.       Сказать честно — поначалу я хотел лишь немного раззадорить его. Однако когда он подался назад, сладко прогибаясь в пояснице, а футболка его задралась и обнажила ямочки, нежность заполнила меня до краёв; я не смог остановиться. В итоге я трахнул его языком, лишь легко массируя руками член, упирающийся головкой в прохладную стену; прямо на неё он и кончил.       Коннору определённо понравилось. Кажется, потом он периодически возвращался к своему утреннему впечатлению на протяжении всего дня. Всё привело к тому, что после вечерней прогулки он с порога развернул меня лицом к двери, даже не дав нам разуться, и сделал мне то же самое. Правда, он не дотерпел до того, как я кончил, и всё-таки вставил в меня член.       Я не был против. Мне нравилось его нетерпеливое, мальчишеское возбуждение, что бы он ни делал со мной. Он трахался пылко, задорно, как только можно трахаться в восемнадцать. Каждый день он ползал по мне, как гибкая вертлявая обезьяна, щекоча волосами и лаская везде, где только мог достать, а затем разводил в стороны мои ноги. Иногда он был сверху, иногда сзади; иногда я нависал над ним, упираясь рукой в спинку кровати, а он, задыхаясь от восторга и не сводя с меня горящих опьянённых глаз, трахал меня снизу. Он мог делать это как угодно, он был на пике своих физических сил и имел пышущее здоровьем тело, член его подскакивал легко и мгновенно, а объектом вожделения, обуревающего и его душу, и его плоть был я. Чего ещё я мог желать?       В тот раз я подставился ему, легко впуская в себя; пока он со шлепками брал меня сзади, я нашарил на своём бедре его правую руку и подтянул её к своему рту. Зубами содрав лейкопластырь с раненого пальца, я взял его в рот и исполнил утреннюю свою дикую мечту. Кончили мы с ним после этого практически одновременно.       Я хорошо запомнил тот оргазм — он имел лёгкий металлический привкус на моём языке, потому что из растревоженной ссадины вновь засочилась кровь.              

***

             Наша волнующая и ослепительная связь, в которой мы открылись друг другу, волной повлекла за собой новые, затаившиеся где-то у нас внутри и наконец выбирающиеся на поверхность желания. О каких-то из них мы могли догадываться и раньше, о каких-то — даже не подозревать. Какие-то из них пугали, какие-то веселили, какие-то просто напрочь сносили нам обоим крышу. В те дни я одинаково отдавался им всем, и Коннор делал то же самое.       Мы изучали запахи; я стал знатоком. Самые правдивые всегда были там, где волосы: макушка, подмышки, грудь, пах. Я вжимался носом в тёмные курчавые волосы и жадно вдыхал запах, живущий у него в этом укромном месте; его твёрдый и упругий член касался моей щеки, а живот мелко подрагивал — он тихо смеялся. Смеялся от щекотного и горячего моего дыхания, от полноты ощущений, от блаженства и счастья, которые наполняли его. От того, что он мог сейчас заменить кому-то воздух; он и был воздухом в тот момент, а этим кем-то был я.       Как-то раз, когда мы были в Леричи и бродили по музею естественных наук, он вдруг приблизился к моему уху и невозмутимо сообщил, что на нём нет белья. После этого, отвернувшись, он продолжил внимательно, как ни в чём не бывало слушать нашего экскурсовода, тогда как я ещё какое-то время слушал лишь шум крови в ушах. Перед выходом из музея мы зашли с ним в соседние кабинки туалета, и его рука показалась над перегородкой: недвусмысленным жестом она предлагала мне сделать то же, что и её хозяин, да ещё и отдать своё бельё ему. Пока я колебался, рука нетерпеливо дёрнулась в ожидании, и я вдруг понял, что уже делаю это. Заполучив моё бельё, рука исчезла, а затем вернулась назад и протянула мне его плавки.       Мы провели так весь день. Мои воспоминания о «заливе поэтов» (о Байроне и Шелли я, увы, не запомнил в тот день практически ничего) таковы: Коннор нарочно держится подальше, бросая на меня время от времени косые взгляды; я думаю о том, что во всём мире лишь я один знаю, что под его светлыми короткими шортами ничего нет; я чувствую, как трётся о полувставший член грубая ткань моих джинсов, в кармане которых лежат его боксеры; иногда я ныряю туда рукой, чтобы потрогать их.       Если захотите ощутить себя обнажённым, не снимая одежды, вот моя инструкция: просто не надевайте под неё бельё.       Впрочем, на этом дело не ограничилось: мы пошли дальше и — ниже.       У нас был одинаковый размер обуви (кто бы мог подумать?) и однажды он целый день здесь носил мои эспадрильи, а я заметил это только вечером. Зачем он делал это, спросил я его тогда. Просто так, ответил он. Связано ли это как-то с его недавней деятельностью в моих купальных шортах? Возможно. Он игриво улыбался мне, и в тот вечер зародившаяся во мне странная слабость к его пальцам эволюционировала в свою новую форму.       Когда он вышел после душа — он настоял на душе, мне же было всё равно, — я разложил его на кровати и закинул его ноги себе на плечи. Я целовал их поочерёдно, начав с внутренней стороны бедра по направлению к коленному сгибу, затем — по загорелым икрам в сторону стоп. Этими ногами, крепкими и сильными, он пружинисто отталкивался от земли, чтобы отбить волейбольный мяч, думал я. Ими же, одетыми в короткие шорты, он соблазнял меня на наших пикниках и прогулках, ими крутил педали велосипеда Оттавио, ими цепко обхватывал меня за пояс в море, когда мы купались по утрам. За эту самую щиколотку я хватал его в воде сегодня — ты помнишь? — теперь я целовал крохотную родинку на ней. Языком по выпирающей косточке, поцелуями по подъёму стопы в сторону пальцев — я вбирал их в рот, как мог бы вбирать его член, но я выбрал палец ноги, и совершенно точно не жалел об этом.       В первый раз он легко дёрнулся. Я удержал его ногу и поинтересовался:       — Щекотно?       — Нет. Да. Не знаю, — пробормотал он. — Твоя борода…       — Тебе нравится?       Скажи это, попросил я его мысленно тогда. Просто скажи мне это.       — Нравится, — выдохнул он.       Я ликовал.       Два больших пальца вместе в моём рту — это напоминало мне о том, как в самый первый раз он держал наши члены вместе, плоть к плоти, лаская их рукой и друг о друга. Пальцы его непроизвольно поджимались, затем снова разжимались. Я ласкал их, перебирая языком и посасывая, все вместе и каждый по отдельности — до тех пор, пока они наконец не расслабились, принимая безоговорочно моё влажное тепло. Я никогда не делал этого раньше и действовал по наитию — целовал его пятки, немного загрубевшие от хождения босиком по песку, выискивал особо чувствительные точки, массировал стопы, прижимал их к своим щекам и наверняка, наверняка щекотал бородой, но Коннор лишь затуманенным взором следил за мной снизу, позволяя мне делать с его ногами всё, что я хочу.       Следующим утром перед выходом я обнаружил на этом хитреце белые носки, в которых он расхаживал по паркету, особо не торопясь обуваться. В том, что сделал он это откровенно нарочно, не было никаких сомнений — он прекрасно понимал, что теперь я не выпущу его из нашего номера так просто, и я решил не обманывать его ожидания.       Я поймал его за руку (он не сопротивлялся) и уложил прямо так, в уличной одежде обратно на заправленную кровать, только чтобы просто стянуть с него эти чёртовы носки зубами, а потом (он смеялся) надеть их ему обратно, как маленькому. Я помню, как приятный свежий ветерок, задуваемый с балкона, бродил по комнате и мешался с его смехом и как он шутливо предлагал мне не останавливаться на достигнутом и вдобавок завязать ему шнурки. Помню, как затем я поцеловал его (теперь помолчи, пожалуйста), и как смех сменился тихими вдохами и шорохом нашей мнущейся одежды.       В те дни — колышущийся тюль — меня не волновало будущее и не волновало прошлое, всё превратилось в моменты: в мои моменты с ним, в его моменты со мной.       Моменты, когда перед зеркалом он размазывал по щекам пену для бритья в попытках изобразить мою растительность на лице и толкал меня в бок, чтобы я посмотрел.       Когда в самом хвосте автобуса я клал на его колено ладонь, скрывая её под нашими рюкзаками, а он делал вид, что безумно увлечён своей книгой, и закусывал губу в попытках удержать улыбку.       Когда по возвращении с моря вместо того, чтобы отправиться в душ, я слизывал терпкий соляной налёт, покрывавший его кожу, пока он выгибался мне навстречу.       Когда, соединённые в позе замкнутой на нас гармонии, мы ласкали друг друга губами, и наслаждение циркулировало по нашим телам непрерывным потоком: через мой рот — в него, через его рот — в меня.       Когда глубокой ночью перед сном, после занятия любовью мы выходили на наш балкон — послушать вместе тишину, далёкий шум моря и стрекот цикад.       Моменты, моменты, моменты...       Он был весь в них, в этих моментах, душа моя, мой разум, моё сердце. Моё дитя, моя плоть и кровь. Я мог бы исповедоваться перед лицом Всевышнего, я мог бы принести себя на алтарь, отрекшись от своих пороков — вожделений бренного тела и слабого духа. Я возлежал с собственным сыном; за мой грех дьявольские огни должны были преследовать меня в кошмарных снах до конца моих дней, а после смерти мне предстояло бы гореть в адском пламени до скончания веков, снова и снова обгорая до тла.       На моё счастье, я не был религиозен.       

***

      В те дни мы не разлучались с ним надолго — пределом для нас было лишь несколько часов. То, что он по-прежнему покидал меня на время, уходя к друзьям — было естественно, нормально. Я не мог ему в этом препятствовать. Как бы я ни хотел проводить с ним каждую секунду, нам необходимо было делать небольшие передышки. Это не была боязнь пресытиться друг другом, надоесть или перегореть — мы оба понимали, что время, проведённое порознь, будет полезно для нас обоих, и мы успеем за эти часы вновь раскалиться до предела, истосковавшись друг по другу. Ко всему прочему, он не мог ни с того ни с сего перестать видеться со своими друзьями вообще. Помимо того, что это просто выглядело бы странно, я так же видел, что он искренне скучал по ним и хотел с ними общаться. Даже если бы я мог по какой-то причине запретить ему, я бы не стал этого делать.       Иногда, когда мы расставались, я оставался в номере и печатал какие-то обрывочные строки, слитными неуклюжими кусками текста ложившиеся на желтоватые листы местной бумаги. Образы, яркие и мимолётные, вертелись в моей голове, и я пытался ухватить их и не испортить своими словами. Я сам себе казался то косноязычным бродягой, то немым проповедником, то оратором, пленённым чарами всех девяти муз одновременно, одухотворённо вещающим через пальцы и клавиши о бесплотных, неуловимых истинах. На эти истины должны были исступлённо молиться массы людей, чудилось мне, словно в бреду, но я не смог бы донести до них и толики их непреложности. Однако я продолжал писать, продолжал стучать по клавишам — в этом было моё спасение от агонии краткого одиночества и от мыслей, настигавших меня в его отсутствие.       Коннор возвращался и обвивал сзади меня за шею руками. Наваждения эти пропадали, стоило ему взять меня за руку, или коснуться своим лбом моего, или просто обнять меня. Он целовал мои уставшие, болевшие пальцы, а следом тянул меня в постель, или на пляж, или в город, или во двор, — и меня отпускало.       По-прежнему Коннор ходил на танцы. Однажды он даже робко предложил мне присоединиться к нему на танцполе, заранее зная, что я откажусь — что было делать мне там, среди так органично дрейфующей друг с другом молодёжи его лет (не считая, конечно, случайно закравшихся туда дам бальзаковского возраста и не имеющих никаких комплексов аналогичного возраста мужчин)?       Одному мне танцевать не хотелось; к тому же, я боялся, что в какой-то момент могу не удержаться, придвинувшись к Коннору слишком близко, или, забывшись, взять его за руку или обнять. Он не был моей дочерью, с которой я мог бы спокойно потанцевать, и это было бы приемлемо как обычная практика между отцами и их дочерьми. Я был отцом молодого мужчины, а не девушки, и даже на территории такого отеля, как Роверо, мы не могли себе позволить танцевать друг с другом.       В глазах Коннора мелькнуло сожаление, когда он услышал мой отказ, но он понимал меня и, конечно, не держал обиды.       — Мне жаль, что мы не можем потанцевать с тобой вместе, — шепнул он мне перед уходом. — Но мне нравится, когда ты смотришь. Ты смотришь на меня так, словно я обнажён.       Следом за этими словами он вновь поцеловал меня в щёку — намеренно отсылаясь ради меня к тому самому первому поцелую, который вызвал совершенно такое же волнение внизу моего живота. Затем он растворился в толпе, чтобы спустя несколько мгновений появиться на танцевальной площадке рядом с уже танцующими там Джошем, Саймоном и Норт.       Мне оставалось в такие моменты лишь смотреть на него — тоскуя по нему, любуясь им, ловя его взгляды и улыбаясь в ответ, но лишь смотреть и ждать.       Это тоже были наши моменты. Освещённый фонарями и лампами разноцветной уличной гирлянды, такой недосягаемо близкий, мой сын приковывал к себе взгляды стольких женщин и мужчин, и только я один знал, что эта его ночь будет принадлежать мне.       

***

      Предстоящая ему двухдневная поездка в Верону с ночёвкой тревожила меня, хоть я и старался не придавать этому излишнего значения. Его друзья и он планировали её давно, и даже если в глубине души я надеялся, что планы их изменятся, звёзды не сложатся и поездка не состоится, то мешать ей было глупо и эгоистично с моей стороны. Мне искренне не хотелось, чтобы до нашего возвращения в Штаты Коннор упускал возможность побывать в столь прекрасном городе — пусть меня и не будет с ним. С ним будут его друзья.       У меня не было веского повода недолюбливать кого-либо из этой четвёрки. Более того, я признавал, что все они мне действительно симпатичны. Они были молоды, ярки, жизнерадостны; они делали моего сына счастливее — этого объективного факта мне было достаточно. О том, как именно они доставляли счастье моему сыну, я предпочитал не думать, чтобы не взращивать в себе паранойю: способов было несказанно много, — я не был наивен (и всё-таки когда-то тоже был молод), чтобы не понимать это — но я рассчитывал на его благоразумие.       Отсутствие Коннора сейчас было куда короче, чем раньше, и это успокаивало меня. Он не всегда рассказывал мне об их досуге — вместо этого время от времени он делился со мной какими-то забавными или занимательными историями о них всех или каждом по отдельности. Мне самому уже начинало казаться, что я знаю этих ребят с пелёнок. К слову, теперь подобные разговоры могли происходить у нас не за завтраком или за обычной прогулкой, как раньше, а, например, в нашей постели после секса, пока Коннор рассеянно водил пальцем по моему животу, или в душе, который мы часто принимали вместе, или пока мы незаметно касались друг друга ногами под обеденным столом. Это странным образом меня будоражило.       Из всех четверых вызывал во мне некоторую тревогу лишь Маркус. Я не знал, что видит своим проницательным взглядом спасатель-художник — он был всё так же нечитаем. Что говорил ему обо мне Коннор? Догадывался ли он о чём-то? Как относился к тому, что объект его вдохновения снова стал проводить больше времени с отцом?       Совершая обход по берегу во время своей смены, Маркус всегда подходил к нам, один или с Джошем, чтобы перекинуться парой слов, и всегда вежливо здоровался со мной, протягивая крепкую тёплую ладонь для рукопожатия. Коннора при встрече он обнимал; я смотрел, как эту же ладонь он на мгновение кладёт на лопатки моему сыну, и отводил глаза.       Их «волейбольный флирт» никуда не делся; впрочем, при мне он до сих пор ограничивался только лишь свистящим между ними мячом и сопровождался подбадривающим улюлюканьем со стороны игроков и болельщиков.       Правда, как-то раз, во время одной из партий волейбола, в которой я участвовал вместе со всеми, Маркус подал мяч не Коннору, как делал по обыкновению, а мне. Не успев задуматься, в первый раз я отбил его без проблем; затем он подал ещё раз, и ещё раз, внимательно следя за мной глазами. Я отбивал его несколько раз, осознавая, что с каждой подачей мне становится делать это всё труднее, в то время как Маркус даже не запыхался. Лицо его было сосредоточенно, движения грациозного натренированного тела — точны и выверены. Я мог бы даже полюбоваться им, если бы не был так озабочен мячом, летящим мне прямо в лицо.       Мы делали это до тех пор, пока в какой-то момент, не рассчитав сил, я не отправил мяч далеко за пределы поля в заросли оливы. Когда я упустил его, Маркус неожиданно улыбнулся мне, словно сбрасывая наваждение, нашедшее на нас обоих. Он крикнул мне что-то ободряющее — я не расслышал слов из-за странного шума в ушах — и ушёл на поиски мяча. Поймав на себе удивлённый взгляд Коннора, я ощутил, насколько в действительности напряжено было моё тело в эту минуту и как тяжело я дышал.       Тогда я понял вдруг: я нервничал.       Мяч этот, улетевший в заросли, потом долго не выходил у меня из головы. В ту ночь он даже приснился мне: он летел прямо на меня, а я не мог ни пошевелиться, чтобы уклониться от него, ни поднять рук, чтобы поймать его или отбить. Я вынырнул из сна за момент до того, как мяч, больше напоминающий валун, с огромной скоростью несущийся по отвесному склону, должен был насквозь пробить мне череп.              

***

             Чем ближе был день путешествия в Верону, тем больше Коннор говорил про него. Они собирались ехать на минивэне, принадлежавшем Джошу — он пригонит его из дома с утра; выдвигаться планировали очень рано, чтобы успеть приехать в город до начала пекла; остановиться на ночь им предстояло у двоюродной тётки Джоша — некой Розы — и её мужа, которые были готовы гостеприимно предоставить им всем спальные места в своей квартирке неподалёку от центра города.       Я слушал его, одновременно пытаясь морально подготовиться к тому, что нам предстоит разлука на двое суток. Вторгаться в их планы мне не хотелось, да и вообще это было бы не к месту (не говоря уже о том, что мне буквально вряд ли вообще нашлось бы место что в автомобиле, что в квартире). Это понимал я, это понимал и Коннор, — поэтому, всё взвесив и обдумав, я в конечном итоге убедил себя успокоиться и не переживать. У меня почти получалось; особенно, когда я видел сияющие воодушевлением глаза сына.       За завтраком накануне Коннор, пребывая в предвкушении, прожужжал мне об их планах все уши. Наши ноги были под столом очень близко, но не соприкасались, и лишь волосы на икрах невесомо цеплялись между собой, оставляя щекотное ощущение на коже. Поддавшись внезапному порыву, я подвинулся чуть ближе, пуская волну мурашек по своей ноге и по его — я понял, что у меня получилось, потому что он вдруг замолк и вскинул на меня удивлённый, немного растерянный взгляд. Я удовлетворённо заметил, как он покраснел, — однако не отодвинулся.       Тем утром он кончил первым и, хотя успел возбудиться снова, доводя до разрядки и меня, отказался делать это во второй раз. У нас была куплена на сегодня однодневная экскурсия в Верецци; я прекрасно знал, что Коннора она занимала куда меньше, чем завтрашняя. Тем не менее, времени перед автобусом оставалось немного, а он хотел успеть после завтрака искупаться в море, — таково было его объяснение своему умышленному воздержанию. На мой полный сомнения взгляд на его крепкий стояк он ответил самоуверенной ухмылкой. Я не знал, кому он бросал вызов на этот раз — мне или себе самому, — но лишь пожал плечами и усмехнулся тогда: как тебе будет угодно.       И, только посмотрите на меня теперь, — я сам же провоцировал его.       Он так и не проронил ни слова, пока моя нога «гладила» его ногу под столом — медленно, едва заметно, по-прежнему лишь только цепляясь волосками. Час был очень ранний, народу вокруг было мало; народу, которому было спросонья дело до других — и того меньше. Я мог бы отодвинуть свою ногу в любой момент, и это не вызвало бы никаких подозрений со стороны, ведь мы по-прежнему даже не соприкасались. Но я продолжал делать это, наслаждаясь его сверхчувствительностью сейчас, — должно быть, довольно сильной, раз ей (или мне?) удалось отвлечь его от болтовни о Вероне.       — Как ты? — поинтересовался я как бы между прочим, пользуясь образовавшимся молчанием.       Сверху я жил одной жизнью, подумал я, а снизу, под столом, — другой; забавно. Для полноты «верхнего» образа мне не хватало газеты, поверх которой я мог бы якобы невзначай выглядывать, чтобы смеривать Коннора многозначительным взглядом. Возможно, ещё сигары в зубах и кружки кофе (ах, вот же она).       Я хмыкнул своим мыслям, пробежавшим в моей голове за считанные секунды.       — Всё в порядке, — он улыбнулся мне лучисто и тепло, пусть на дне его зрачков и заплясал взбалмошный огонёк — такой же, как и недавно в постели.       Не будет ли он тогда так добр передать мне масло, спросил его я. Конечно, ему совсем не сложно, ответил он — для этого ему пришлось привстать, чтобы перегнуться через стол. Я уловил, как дрогнули его ресницы и как окрасились румянцем щёки во время всех этих движений. Сел он, придвинувшись поближе к столу, выпрямившись как по струнке и — о, конечно — возвратив свою ногу точь-в-точь на то же место, где она была.       — Может быть, ты хочешь вернуться наверх? — предложил я так же, мимоходом, перелистывая воображаемую газету.       — Нет времени, — ответил упрямец и принял невозмутимый вид.       Пока мы спускались до берега, я видел, как порой неуловимо искажалось его лицо: он покусывал губу, сводил брови, хмурил лоб, а в конце концов нацепил на нос свои очки и начал усиленно смотреть в сторону.       Тут я всё же не выдержал и остановился, вынуждая остановиться и его. Шутки с воздержанием были плохи, зачем я вообще позволил ему это? Зачем подначивал его? Какой же я идиот.       — Тебе больно? — спросил я.       Коннор посмотрел на меня через тёмные стёкла так, словно никак не ожидал подобного вопроса.       — Нет, — он покачал головой. — Просто...       — «Просто...»?       Мы были одни на тропе, но он всё равно оглянулся по сторонам, а затем снял очки. Его глаза блестели, а щёки пылали так откровенно и ярко, что он не смог бы уже скрыть это никаким напускным хладнокровием.       — У меня стоит уже почти час, — наконец признался он. — Я сглупил.       Ну вот, я вынудил его. Доволен ли я был?       — Это я сглупил, — сказал я. — Прости меня.       Ответом мне послужил удивлённый взгляд.       — Не извиняйся, пожалуйста. Мне всё понравилось. И утром, и… — он замялся и хрипло закончил: — за завтраком.       Что ж, это действительно меня обнадёжило.       — Мы можем вернуться… — начал я.       — Нет, — тут же перебил он меня. — Не будем тратить на это время.       Я почти решил было, что с мужеством, граничащим с идиотизмом, он собрался терпеть и дальше, пока не ощутил его пальцы, которые он переплёл с моими, чтобы потянуть меня куда-то в сторону с тропы.       К чёрту газету, подумал я. К чёрту кофе и сигару. К чёрту всё.       Раздвигая свободными руками влажные ветви, мы продвигались вперёд сквозь дикие заросли буйной растительности, скрывавшей наши спины от обзора с дороги. Перед рассветом прошёл небольшой дождь, земля и листва ещё не успели обсохнуть до конца. Капли, срываясь с потревоженных деревьев, капали нам за шиворот, окропляли наши лица и мочили одежду. Коннор сжимал мою руку, не оборачиваясь на меня и ничего не говоря, но мне и самому всё было ясно.       Когда мы проходили мимо высокой сосны, не дожидаясь, пока Коннор остановится сам, я мягко направил его к стволу. Он подчинился и выпустил мою руку, чтобы обеими своими опереться о дерево; я обнял его за талию, кладя ладони на живот, и осторожно прижался сзади.       — Здесь могут ходить люди, — шепнул я в его ухо, а затем поцеловал в чувствительное углубление под мочкой, лаская его рукой через ткань футболки.       Коннор откинул голову мне на плечо, прикрыв глаза и расслабленно улыбаясь.       — Знаю, — отозвался он. — Много времени это не займёт.       Шорты ему я спускать не стал — только расстегнул пуговицы с ширинкой и нырнул под резинку белья. В мою ладонь лёг его каменный, измученный член, и Коннор не сдержал выдох облегчения, — неудивительно, до этого он мог довольствоваться лишь тем трением, которое давала ему ткань. Он толкнулся мне в руку, а затем, не открывая глаз, облизнул в предвкушении пересохшие губы — мне захотелось облизать их следом.       Было душно и при этом парадоксально свежо. Влага стремительно испарялась сейчас в начинающейся жаре, воздух среди зарослей казался в разы тяжелее и насыщенней. Мне казалось, все мои рецепторы были выкручены на максимум, и я отчётливо ощущал каждую мокрую травинку, касающуюся моей ноги. Это всё было похоже на яркий, летний сон.       Коннор хаотично тёрся о меня через слои одежды. Лаская его член, я аккуратно надавил пахом ему на ягодицы, чтобы управлять его бёдрами; в несколько плавных толчков, двигаясь вместе с ним, я довёл его до самой грани. Я чувствовал, как оргазм подступает к нему неукротимой, долгожданной лавиной.       Прижавшись к бьющейся на шее жилке и впитывая губами капельки проступившего пота, я прошептал:       — Ты будешь думать обо мне в Вероне?       Это было нечестно, я знал это. В таком состоянии он сказал бы мне что угодно, даже если бы это заведомо было ложью, но мне хотелось услышать то, что я услышал:       — Да, — выдохнул он. Он растворялся в своих ощущениях снаружи и внутри, во влажной духоте этого утра, в близости наших тел, плотно прижимавшихся друг другу сквозь ткань, которая пропиталась нашим смешавшимся потом и дождевой водой. — Да. Да. Да…       Мой славный, сладкий мальчик, мне так хотелось верить ему.       Коннор кончил, сам себе зажав рот обеими ладонями, чтобы не выпустить наружу стон — я услышал его в районе гортани, почувствовал вибрацией кожи на своих губах. Он выплеснулся далеко перед собой; часть спермы попала на кору дерева, часть — на траву под нами.       Здесь, в этой земле, останется его семя, подумал я. Он мог бы оплодотворить им женщину, как сделал я когда-то, как сделал когда-то мой отец. Но он оставил его здесь, во влажной и рыхлой после дождя почве. Благодатная, наполненная силами, она сама была готова порождать и создавать, — как и мой сын мог сам зачать новую жизнь.       Так же, как раз за разом природа давала новое начало всему сущему, так же и ты снова и снова циркулировал по венам этой планеты и возвращался к истокам. Ты был частицей здесь — и ты был всем и всюду — и снова был частицей. Если могло что-то произрасти из этого слияния — оно росло уже сейчас; ты был един с ней.       Коннор почти лежал на мне, откинувшись назад, расслабленный и умиротворённый, и я обнимал его поперёк груди. Прямо в одну из моих ладоней, буквально в моих руках пульсировало, постепенно успокаиваясь, его сердце.       — Ты хорошо держался, — поддразнил я его, прикрыв на миг глаза и наслаждаясь его тяжестью на мне.       Прислонясь к моему виску своим, он лишь смешливо наморщил нос в ответ. Так же он морщил нос во сне от случайных лучиков солнца на его лице. Мне показалось на миг, что даже если кто-то сейчас застанет нас здесь в таком состоянии, мне будет всё равно: я не выпущу его из своих рук.       Мы всё-таки чуть не опоздали тогда на тур; из-за нашей приятной, но внеплановой задержки в роще и упрямого желания Коннора всё равно по-быстрому искупаться, мы вернулись в отель слишком поздно. Мне пришлось собираться одному и впопыхах, пока Коннор выбегал вперёд, чтобы задержать уже отъезжающий туристический автобус. Перед самым выходом я запоздало вспомнил, что синьора Имельда настоятельно рекомендовала взять с собой что-то из тёплой одежды, потому что температура в подземных галереях Верецци была значительно ниже, чем на поверхности. Под истошный гудок клаксона нашего водителя, который я услышал даже из номера, я выбежал за дверь с той курткой, которая оказалась ко мне ближе всех — своей.        Впрочем, захваченный мыслями о грядущем выезде, под землёй Коннор на холод не жаловался и словно бы вовсе его не замечал, хотя был одет лишь в тонкую футболку и шорты до колен. Мы шли с ним бок о бок в конце нашей группы; стоило нашему экскурсоводу замолкнуть ненадолго, ведя нашу группу вглубь пещер под причудливыми наростами «спагетти», как он продолжал увлечённо рассказывать мне что-то о Вероне. Голос его гулко отражался от каменных стен; пару раз на нас уже недовольно шикнули, и он старался говорить потише, чтобы не мешать остальным.       Однако мысли о его отъезде отошли на второй план, когда он невзначай коснулся моей руки своей и я ощутил, что кожа его — ну, разумеется — холодная, как лёд.       Я достал из рюкзака свою куртку и молча накинул на него.       Он притих на мгновение, потрогал куртку за ворот. Затем спросил:       — А ты?       — Мне не холодно, — улыбнулся я; это было правдой. — К тому же, будет обидно, если ты простынешь перед самой поездкой.       Просунув руки в рукава куртки, широковатой ему в плечах, в ответ он осторожно взял своей ледяной рукой мою, переплёл наши пальцы и шепнул: «Спасибо».       Я сжал холодную ладонь в своей, согревая. Хотя мы плелись позади всех и в тусклом освещении грота кто-то из случайно обернувшихся туристов вряд ли мог бы что-то заметить в складках куртки, сердце моё всё равно билось, как сумасшедшее.       Перед тем, как вслед за нашей группой повернуть в какой-то из следующих залов, рядом с небольшим прозрачным озерцом, образовавшимся благодаря недавнему дождю, Коннор остановил меня, чтобы прижать к стене и быстро поцеловать. Камни, торчащие из стены, больно ткнулись мне в спину, но разве я мог думать об этом, когда в полумраке пещеры его прохладные губы украдкой прижимались к моим?