Ностальгия

      В день отъезда Коннора в Верону я проснулся в его кровати в шестом часу утра. Он ещё крепко спал рядом на животе, подтянув одно согнутое колено к себе. Тонкая простыня, которой мы должны были укрываться, сбилась к нашим ступням — спать вместе было очень жарко, но мы даже не думали о том, чтобы ложиться раздельно.       Коннор дышал ровно и глубоко; сон его был безмятежен, а тело так маняще расслаблено, что я не удержался и осторожно завёл ему за ухо прядь, заслонявшую глаза, затем склонился к его шее и поцеловал, ненадолго задержавшись губами на тёплой коже. Он улыбнулся во сне, а затем неосознанно, сладко потёрся пахом о кровать, издав едва слышный полустон-полувздох. У него была эрекция, я видел её сквозь его плавки, но как бы это ни сводило меня с ума, мне не хотелось эгоистично будить его сейчас. Ему предстояла длинная дорога, и перед ней стоило выспаться.       Заснуть я всё равно бы уже не смог, и, чтобы не изводить себя ожиданием его пробуждения и избежать соблазна сделать его слишком ранним (пусть и приятным), я решил пока принять душ, а после немного поработать в своей комнате. Однако мой нехитрый план был мгновенно разрушен — когда я открыл дверь в одном полотенце, собираясь захватить оставленные у него на тумбе очки, он уже не спал.       Видимо, я всё-таки его разбудил, и теперь он дожидался меня, расслабленно откинувшись на спинку кровати и медленно лаская себя рукой через ткань. Даже когда я остановился в дверном проёме, он не прекратил движений рукой. Он улыбнулся мне краем рта, и по его лукавому взгляду из-под полуопущенных ресниц мне стало понятно: именно на это он и рассчитывал — оказаться застигнутым мной за своим занятием.       Я облокотился о проём, наблюдая. Как часто он делал это здесь в одиночестве? Занимался ли этим, когда я был прямо за стеной? Пытался ли быть тихим, с усилием сжимая губы или закусывая пальцы свободной руки? А быть может, наоборот — жаждал раскрыть себя передо мной как будто случайным вздохом или стоном, который я наверняка услышал бы сквозь тонкие перегородки?       Продолжая смотреть мне в глаза, он приспустил плавки и раздвинул ноги, открыв мне ещё больше обзора на себя; он явно наслаждался этим, нарочито медленно двигая рукой по возбуждённому члену и закусив нижнюю губу. При этом смотрел он на меня выжидающе и нетерпеливо, словно бы спрашивая, подойду ли я к нему наконец или так и продолжу смотреть со стороны, во всех смыслах доверив ему взять всё в свои собственные руки.       Чувствуя, как возбуждаюсь сам, я лишь улыбнулся ему и остался на месте, давая понять, что выбираю второе.       В ответ он рвано выдохнул, качнув бёдрами вперёд, и обхватил член крепче: хорошо — я принимаю твой выбор. Взгляд его жадно заскользил по моей шее, груди, животу и задержался на полотенце, уже небольшим бугром выпиравшем в паху.       — Сними его, — хрипло попросил он.       Я подчинился; полотенце с тихим шорохом упало на пол, зацепив наливающийся кровью член, и Коннор снова выдохнул, облизнув губы так бесстыдно и пошло, что в этот миг мне захотелось лишь одного: чтобы эти губы оказались сейчас на мне. Однако я всё же смог сдержаться и даже не прикоснуться к себе. Прислонившись щекой к прохладной стене, я продолжил смотреть — этого он и хотел.       Потемневшими от желания глазами Коннор спустился по моим бёдрам и икрам, затем возвратился к паху. Рука его медленно скользила вверх и вниз, натягивая крайнюю плоть на головку и снова обнажая её. От вида густо выступающих одна за другой прозрачных капель мой рот неконтролируемо наполнялся слюной, потому что я чувствовал на языке их фантомный вкус. Коннор знал это и дразняще размазывал смазку по головке большим пальцем — так же, как это делал бы я языком.       Он пристально наблюдал за мной; легчайшее движение воздуха, словно вызванное его голодным взглядом, заставило мою кожу покрыться мурашками, а член дёрнуться вверх и тяжело повиснуть передо мной, полностью возбуждённый, тоже истекающий смазкой.       Коннор довольно ухмыльнулся и полностью стянул с себя мешавшие трусы, откинув их в сторону, после чего развёл ноги ещё шире, оглаживая второй рукой внутренние мышцы бёдер и лаская поджавшиеся яички. Он даже не наращивал темпа, продолжая водить ладонью по члену так же медленно, как вначале; от удовольствия он начал тихо постанывать и глубже закусывать губу, его скулы знакомо заалели.       Он был бесподобен в своей беззастенчивой откровенности передо мной, блаженно упивающийся нашим сиюминутным сознательным отречением друг от друга, своим желанием меня и невозможностью получить желаемое сейчас, своим знанием о том, что я любуюсь им и вожделею его. Он был весь как на ладони — открытый, упоительный и уязвимый, мой восхитительный мальчик.       Затылком он откинулся на спинку кровати; полуприкрытые глаза его блестели, дыхание сбивалось, а взгляд блуждал по мне уже беспорядочно, — он был готов вот-вот кончить. Я хотел видеть каждую секунду его сладкого оргазма, впитать эти мгновения до последней капли.       Не спеша я подошёл к кровати вплотную, пока Коннор следил за мной глазами, и остановился напротив, не таясь и жадно разглядывая его всего с ног до головы. Этого стало достаточно, чтобы мгновенно довести его до пика. Тело его, предчувствуя мою близость, мелко задрожало, и он вцепился свободной рукой в металлические прутья позади. Несколькими упругими струями он выстрелил себе на живот и грудь, прогнувшись в пояснице, но не отрывая от меня глаз.       Пока он переводил дыхание, я смотрел, как сперма стекает по его вздымающейся груди и впалому животу и наполняет углубление пупка. Коннор лениво водил испачканной рукой по опадающему члену, собирая с него остатки семени и рассеянно улыбаясь мне. Я любовался им, нежащимся в послеоргазменном блаженстве, и нежность затапливала меня самого.       — С добрым утром, — произнёс я, первым нарушая тишину.       Коннор склонил голову набок, прищурившись, затем глянул на настенные часы и снова на меня.       — У нас есть время до завтрака, — сказал он, и его глаза заговорщицки сверкнули. — Одевайся. Мне очень хочется сделать твоё утро таким же.       Он задержался взглядом на моей собственной никуда не девшейся эрекции, после чего встал с кровати и исчез на пару минут в ванной.       Мы быстро оделись и спустились вниз, выскользнув незамеченными мимо пустого в этот час холла под отдалённо доносящийся с кухни звон посуды и голоса персонала, готовящего завтрак. Коннор повёл нас по тропе до пляжа, однако на полпути свернул по незаметному ответвлению куда-то в сторону.       Места эти показались мне знакомыми. Кажется, где-то здесь мы вчера шли в поисках места, в котором я смог бы помочь ему достичь разрядки. Вспоминал ли он только что в кровати об этом? Представлял ли мою руку вместо своей?       Всю дорогу он таинственно молчал. Я не терзал его вопросами, пока мы не вышли к домикам местных жителей у подножия горы и не пошли мимо них по безлюдной береговой линии. В конце концов мы оказались у небольшого причала около двухэтажного дома с синей крышей, стоявшего особняком от остальных.       Коннор подошёл к одной из привязанных к причалу лодок.       — Это лодка Манфредов, — пояснил он мне. — Маркус сказал, я могу брать её в любое время. Он ей почти не пользуется. Только иногда рыбачит один или с отцом.       — Тоже хочешь порыбачить? — насмешливо поинтересовался я.       Он фыркнул и забрался в лодку, затем протянул мне руку. Я шагнул на неустойчивое дно; когда мы уселись, Коннор отвязал трос, оттолкнулся от пирса и, вынув вёсла из пазов, принялся довольно споро грести.       Стоял полный штиль, и лишь время от времени набегал лёгкий ветерок, пускавший рябь по кристально-голубой глади и трепавший его непокрытые волосы. Коннор двигал вёслами без напряжения, расслабленно поглядывая по сторонам и неторопливо ведя наше маленькое судно всё дальше от берега.       — Где ты научился так хорошо грести? — спросил я у него.       — Полгода посещал секцию по водной гребле, когда мы жили в Вирджинии, — Коннор пожал плечами.       Я усмехнулся; в этом не было ничего удивительного. Я хорошо помнил слова Сары с нашей встречи несколько лет назад, когда Коннор был ещё подростком, о его частой смене увлечений. Из его собственных рассказов я знал, что помимо волейбола и классов итальянского в разные периоды он занимался теннисом, лёгкой атлетикой, состоял в поэтическом кружке и кружке по робототехнике, дважды участвовал в соревнованиях по академическому декатлону, играл в школьном театре и даже снимал для конкурса любительское кино. Была ли связана его увлекаемость и разносторонняя развитость с частой сменой места жительства или его собственной непостоянностью, теперь сказать было сложно. Вероятно, он и сам не смог бы ответить точно на этот вопрос.       Сара никак не сковывала его в собственном выборе. Когда я думал об этом, мне невольно вспоминался мой отец, никогда не воспринимавший всерьёз мой писательский клуб, который я посещал до самого выпуска из школы.       — Есть на этом свете хоть что-то, чем ты никогда не пробовал заниматься за свои восемнадцать лет? — с улыбкой спросил я.       Коннор неспешно закрепил вёсла по бокам от лодки и вытер лоб от испарины тыльной стороной руки — грести в штиль под жарким солнцем, несмотря на все его способности, всё же было непросто.       — Есть кое-что, — отозвался он невозмутимо, но в глазах его трепетал уже так хорошо знакомый мне азартный огонёк. — Готов поспорить, за свои сорок шесть ты тоже этого никогда не пробовал.       Прежде, чем я успел ответить ему, Коннор опустился коленями на дно, слегка покачнув лодку, и оказался между моих ног. Он ловко расправился с замком на моих брюках и высвободил член, который успел за это время полностью расслабиться и начать возбуждаться вновь, когда я понял, что он задумал.       Адреналин молниеносно ударил мне в голову и теперь разливался по всему телу обжигающими волнами, не имеющими совершенно ничего общего со штилем вокруг.       — Коннор… — пробормотал я обессиленно, пока он водил рукой по плоти, быстро восстанавливая эрекцию, и оглянулся назад.       Мы отплыли уже достаточно далеко от берега, и череда крохотных домиков казалась отсюда почти игрушечной. Такой же, наверное, казалась оттуда и наша лодка, и вряд ли кто-то мог увидеть бы нас с такого расстояния и в такой час.       И всё же это были не лесные заросли и не высокая трава, которые могли бы помешать обзору на нас со стороны. Это, чёрт возьми, даже была не суша — мы были в открытом море, посреди непредсказуемой стихии, пусть и такой идиллически тихой и спокойной сейчас.       — Не волнуйся, — Коннор кинул косой взгляд в сторону берега, затем снова на меня, улыбнувшись одновременно ласково и дерзко — только он умел улыбаться так. — Никто нас не увидит.       Возможно, борта у лодки действительно были достаточно высокими, а сиденья — достаточно глубокими, чтобы скрыть от глаз случайных свидетелей моего сына, устроившегося у меня между колен. Окончательно я перестал думать об этом, когда Коннор склонился над моим пахом и обхватил головку мягкими губами, а затем медленно заскользил ими вдоль ствола. Останавливать его после увиденного утром было выше моих сил, и я лишь зарылся пальцами в его нагретые солнцем волосы, завороженно следя за губами, растянутыми на моём члене.       От остроты ощущений, которые он доставил мне этим маленьким приключением и представлением в кровати, мне не потребовалось много времени. Я кончил, излившись во влажную тесноту его сладкого рта, глядя, как дёргается его кадык, пока он глотает всё до капли.       Коннор отёр ладонью блестящий рот, затем сам запрятал в бельё мой член и, застегнув замок, вернулся на место напротив.       — Теперь — с добрым утром, — он улыбнулся мне сыто и довольно, словно только что кончил он, а не я.       Я был уверен, что он опять успел немного возбудиться.       Однако мы были скованы во времени, и нам уже пора было возвращаться на берег. Коннор развернул лодку и направил её обратно.       Поскольку грёб он спиной вперёд, на полпути я первым разглядел на берегу неподвижную фигуру Маркуса. Проследив за направлением моего взгляда, Коннор обернулся и приветственно махнул ему рукой, как ни в чём не бывало; Маркус коротко поднял руку в ответ.       В груди у меня неприятно захолодило. Как давно он стоял там, всматриваясь вдаль? Мог ли видеть что-то?       И катал ли он сам моего сына на этой лодке?       Когда мы пришвартовались, Маркус с вежливой улыбкой поздоровался и протянул мне руку при сходе на причал, а затем помог Коннору привязать лодку. Он был, как и всегда при мне, спокоен и обходителен, лишь разноцветные его глаза глядели непроницаемо, а на переносице между ними залегла едва заметная складка — хотя, вероятно, виной ей было ярко слепившее солнце.       — Отец говорит, завтра будет шторм, — сообщил он задумчиво, когда Коннор выбрался из лодки. — Нам нужно поторопиться, если мы хотим вернуться до его начала.       Я недоверчиво оглянулся на умиротворённую морскую гладь, сливающуюся вдалеке с нежно-голубым утренним небом. На нём не было ни облачка, а бриз, дующий со стороны воды, был едва ощутим.       — Шторм? — переспросил я, а Коннор удивлённо приподнял брови.       Маркус кивнул.       — Отец умеет легко предсказывать такие вещи, и его прогнозы всегда точнее, чем у синоптиков, — он перевёл взгляд на Коннора. — Если у тебя есть возможность, лучше поехать прямо сейчас. Джош уже едет сюда. Остальных подхватим по пути. Я соберу нам завтрак, чтобы мы могли поесть в дороге.       Коннор вопросительно оглянулся на меня, и я пожал плечами. Разве мог я препятствовать им только лишь для того, чтобы мы с Коннором вместе позавтракали?       — Тогда я схожу за вещами и вернусь, — он улыбнулся Маркусу.       Когда мы проходили мимо дома Манфредов, я заметил стоявшего в дверях Карла; наши взгляды встретились на мгновение, и он вдруг кивнул мне, словно давнему знакомому. Я кивнул ему в ответ и отвернулся.       Больше меня занимало то, что Маркус провожает взглядом наши удаляющиеся спины. Я чувствовал его на себе и сделал над собой усилие, чтобы не обернуться.       Я понял вдруг, что вчера в роще мы с Коннором находились всего в пяти минутах ходьбы от дома с синей крышей.              

***

             Коннор выпорхнул из нашего номера, оставив мне на прощание влажный след поцелуя на губах и смятые простыни своей незаправленной кровати, при взгляде на которые передо мной снова вставал его утренний образ и наша морская прогулка. Сладостные воспоминания перемежались с тягостными мыслями о только начинающейся двухдневной разлуке и о Маркусе, встречавшем нас на берегу. Хотел ли он быстрее оторвать от меня моего сына сегодня, потому что видел, как исчезала его голова за бортами лодки между моих колен?       Что связывало их двоих? Чем будут они заниматься в городе, пропитанном духом классического шекспировского слога и трагизмом запретной любви?       Чтобы отвлечься от раздумий, я провёл весь день за Olivetti, закончив работу ещё над парой статей. После, когда начала спадать жара, я съездил до городка, одолжив у Оттавио один из его велосипедов — возможно, именно на нём и ездил Коннор той ночью, когда он пришёл ко мне впервые и сбил меня с толку, одурманив своей близостью.       В городе я надолго не задержался, заглянув лишь на почту и отправив копии материалов в Детройт на адрес издательства. Что-то подсказывало мне, что старания мои пусты и сам я вернусь раньше, чем тексты дойдут до Джеффри, но мне нужно было чем-то занять себя — иначе я сошёл бы с ума.       К вечеру погода не испортилась, а море было всё так же спокойно. Когда начали опускаться сумерки, я вышел прогуляться по берегу. Погружённый в свои мысли, я не заметил, как добрался до причала, где мы были сегодня утром, — ноги сами довели меня до дома Манфредов. Я понял, что бывал здесь и раньше, так же, как и сейчас, гуляя в одиночестве, пока Коннор проводил время со своей компанией. Тогда я ещё не знал, кому принадлежит дом с синей крышей и просторной пристройкой сбоку. Видимо, эта пристройка и была их мастерской — той самой «хижиной импрессиониста», в которой Маркус писал портрет моего сына.       На причале я снова увидел Карла — в этот раз мольберта перед ним не было, а в руках его была удочка, а не кисть. Я хотел было пойти дальше, но что-то заставило меня передумать и свернуть на пирс.       Карл заметил меня и приветственно улыбнулся — так же, как и утром.       — В преддверии бури клёв обычно идёт на ура, — сообщил мне он так, словно я был его старым другом, с которым он продолжал недавно прерванный разговор. Кивнув на пустое ведро с водой около своих ног, он посетовал: — Жаль, не в этот раз.       — Быть может, бури не будет? — предположил я, высказывая догадку, которая напрашивалась после его слов.       Карл покачал головой:       — Будет, — уверенно сказал он. — Мои предчувствия меня ещё ни разу не подводили. К тому же, — добавил он, доверительно покосившись на меня, — по радио только что передавали штормовое предупреждение. Кажется, в этот раз я даже соглашусь с синоптиками.       Я засмеялся, и он протянул мне руку, переложив удочку в другую:       — Карл Манфред.       — Хэнк Андерсон, — вот мы и познакомились наконец, подумал я, пожимая его прохладную сухую ладонь. — Наслышан о вас.       — Взаимно, — отозвался Карл и в ответ на мой удивлённый взгляд пояснил: — Коннор рассказывал о вас. Замечательный юноша.       — Вот как…       Я грустно улыбнулся. Со сколькими ещё людьми мой сын завёл знакомства, о которых не упоминал при мне?       — Я видел вас здесь, на берегу, — Карл улыбнулся мне доброй улыбкой, но глаза его были проницательны; такой взгляд был и у его сына. — Почему вы не подходили ко мне раньше?       Я ответил как есть:       — Вы всегда были заняты за мольбертом, я не хотел посягать на ваше вдохновение. Мне знакомо, как легко можно его нарушить.       Он с интересом глянул на меня.       — Вы пишете?       Я усмехнулся.       — Слова, не картины.       — По большому счёту, форма не так важна, — Карл благодушно пожал плечами. Я был рад, что он не стал развивать эту тему дальше — о своём кризисе мне говорить не хотелось. Вместо этого он спросил: — Я слышал, вы из Детройта?       Я кивнул.       — Я жил там некоторое время назад, — он наклонился, всматриваясь в поплавок, затем вновь распрямился и продолжил: — Я много где жил, пока не понял: ничто не вдохновляет меня так, как море. Я готов писать его вечно, когда угодно и где угодно. — На лице его, испещрённом морщинами и пигментными пятнами, появилось что-то грустное и мечтательное. — Маркус не понимает меня. Он говорит, что море всегда одинаковое. Хотя в детстве он часто рисовал его, глядя на меня. Печально сознавать, что наши дороги с ним начинают расходиться… Впрочем, я никогда не тешил себя пустыми надеждами, что мои дети всегда будут со мной. Каждый раз, когда я отпускаю их из дома, только лишь часть меня верит в их возвращение.       Он замолчал, задумчиво глядя куда-то вдаль, а затем вдруг прищурился и вытянул леску, чтобы проверить крючок. Пока я наблюдал за ним, смысл его слов постепенно и болезненно врезался мне куда-то внутри груди.       — Простите меня, Хэнк, — произнёс он уже веселее, меняя наживку на крючке. — Я много говорю, и всё о грустном. Вероятно, вы были правы, что не подходили ко мне раньше.       Он мягко рассмеялся, и я покачал головой, ответив искренне:       — Это не так.       Мы помолчали немного, пока он снова не закинул удочку.       — Вы думаете, они могут не вернуться? — спросил я то, что теперь вертелось у меня на языке, словно горький леденец.       — Я думаю, мы должны быть готовы к этому, — ответил он спокойно, как нечто самоочевидное и естественное для него.       — Но ведь будет шторм… — кажется, мой голос прозвучал растерянно.       Он горько улыбнулся мне.       — А сколько их ещё будет потом?       Меж нами вновь повисла тишина, а затем взгляд Карла вдруг снова стал пристальным и внимательным.       — Вы близки с сыном, Хэнк, не так ли? — спросил он.       Вопрос его был вполне невинным и даже закономерным, однако внутри меня что-то трепыхнулось влажно и вязко. Сердце тоскливо сжалось, и я заставил себя ответить, непринуждённо усмехнувшись:       — Хотел бы я думать, что это так.       Никто на свете не мог иметь ни малейшего представления, насколько близок был мне мой сын.       И как он был от меня далёк.       Карл кивнул.       — Маркус пошёл по моим стопам… Он сам выбрал этот путь, и я всегда чувствовал с ним из-за этого особенную связь, — проговорил он; на лбу его собрались горестные морщины. — Я люблю обоих своих сыновей, Хэнк, но… признаться, в этот раз отпустить ребёнка даётся мне гораздо сложнее.       Голос Карла вдруг показался мне на миг исходящим откуда-то изнутри меня самого.       Отпустить?       «Но я только обрёл его», — пробормотал я в ответ этому голосу внутри.       Я ведь только его обрёл.       — Кажется, сегодня я уже ничего не поймаю, — поделился вдруг Карл со мной совершенно по-житейски, возвращая нас обоих из этих размышлений, и развёл руками. — Бывают дни, когда мне просто не везёт.       Он потянул удочку на себя, намереваясь смотать её, но внезапно оступился, словно кто-то подставил ему невидимую подножку. Я инстинктивно шагнул к нему, чтобы придержать. Удочка выпала из его рук на деревянный настил.       — Мой доктор говорит, что ноги могут однажды мне отказать. Последствия… бурной молодости, которой я не горжусь, — Карл невесело улыбнулся мне, опираясь на моё плечо. — Буду признателен, если вы поможете мне дойти до мастерской. Я оставил свои лекарства там.       Разумеется, я не мог ему отказать. Мы не спеша добрались до пристройки, где Карл поблагодарил меня за помощь и беседу. Пока он принимал свои таблетки, я планировал попрощаться, чтобы более не стеснять его своим обществом, однако взгляд мой зацепился за обстановку и с любопытством заскользил по интерьеру «хижины».       Его я увидел почти сразу. Это не составило ни малейшего труда — самый заметный холст, уже снятый с мольберта и прислонённый к стене у импровизированной кровати. Он приковывал взгляд к себе, словно маяк в ночи, и всё остальное меркло рядом с ним. Это был он — искрящийся хаотичными цветными мазками, сливающимися в цельное единство перманентного образа. В изящных линиях, которые брали начало из запечатлённого символа бесконечности на груди, так точно угадывались движения обнажённого — о, разумеется, — тела, застывшего во мгновении, вот-вот готового сорваться и растворить в сверкающем танце себя и всё, что попадётся на его пути. Свет голубой звезды на виске заливал часть нежного прекрасного лица. В волосах, сливаясь с прядями, белели бутоны магнолий — тех, что росли во дворе дома и наполняли благоуханием воздух снаружи и внутри. Этот же воздух он вдыхал, пока стоял здесь вечерами, давая запечатлеть себя на полотне — таким, каким он был в ту ночь и каким он останется навеки в этом буйно-нежном сочетании красок, в воистину невероятной градации цвета, создающей ощущение сияния в глазах смотрящего.       Словно издалека я услышал Карла, который заметил направление моего взгляда — можно подумать, в «хижине» можно было смотреть на что-то ещё.       — Ваш сын… вдохновляет моего.       Я отвернулся от портрета, чтобы посмотреть на Карла. Он тоже рассматривал холст, стоя поодаль; я наконец заметил и его собственные картины, висящие на стенах и расставленные на выступах вперемешку с полотнами Маркуса.       На безлюдном берегу у подножия горы в крошечной хижине двух художников, сына и отца, повсюду были они — люди и море, море и люди.       — Маркус очень талантлив, — всё, что я смог сказать ему тогда.       Талантлив — и до умопомрачения влюблён.              

***

             Вечером синьоре Имельде позвонила Норт, чтобы сообщить о благополучном расположении в Вероне. Нам с Коннором удалось перекинуться парой слов, после чего на том конце провода кто-то со смехом начал отбирать у него трубку, и он был вынужден спешно попрощаться со мной. Разговор был пуст и мимолётен; с Коннором всё было хорошо — это должно было меня успокоить, однако голос его, весёлый и ласковый, лишь растревожил меня перед грядущим сном.       Ночью было душно; я не смог заснуть в своей кровати и перебрался в его комнату, где смог забыться, лишь зарывшись в простыни, хранящие его запах. Он снился мне, то пропадающий в водопаде разноцветных блёсток, то выныривая из него, то расплываясь ослепляющим свечением и заполняя собой всё вокруг, то сжимаясь и застывая неподвижной, недосягаемой фигурой. Волосы этой фигуры трепетали от порывов ветра, который выдувал из тёмных прядей один за другим белые лепестки — множество, множество лепестков, устилающих пол под моими ногами, будто снег; я замерзал, стоя на нём босиком.       Впервые я проснулся здесь озябшим. Ветер из моего сна оказался поднявшимся с утра холодным муссоном, задувающим в комнату сквозь раскрытый балкон и яростно треплющим занавески. Было непривычно темно для утра; небо затянуло облаками, солнца не было видно.       Приближалась предсказанная буря. За завтраком я наблюдал, как Оттавио и Альфредо накрывают деревянный настил танцпола защитным тентом и заносят со двора столы и стулья.       Коннор вернулся в середине дня. Когда я поднялся к себе после ветреной прогулки по пляжу, он уже был в комнате и разбирал вещи из рюкзака.       Завидев меня, он радостно и как будто слегка смущённо улыбнулся, а затем оставил своё занятие, чтобы подойти ко мне. Я обнял его крепко и поцеловал; он нежно прильнул ко мне всем телом, подставляя лицо моим губам, и я увлёк нас обоих на кровать, где усадил его к себе на колени.       Он расставил ноги по бокам от моих бёдер и обвил мне руками шею.       — Я соскучился по тебе, — сказал я тихо, когда он оторвался на время от моих губ, и потянул наверх его футболку.       — Я потный и пыльный, — прошептал он, однако вжался пахом в мой живот.       Я лишь улыбнулся.       — Мне всё равно.       Пока мы занимались любовью, начался дождь, громко затарабанив по стеклу и перилам балкона. Коннор выбрался из кровати, чтобы закрыть окна. Небо почернело; внутри и снаружи стало темно, словно уже наступил вечер. Я был счастлив, что ребятам удалось добраться обратно быстро и без приключений. Не представляю, что делал бы я, если бы в такую погоду Коннор до сих пор был где-то в дороге.       Постояльцы Роверо, оставшиеся в своих номерах, притихли, пережидая ненастье. Никто даже не слонялся по холлу и коридорам, залитым приглушённым светом настенных бра. Отель казался будто опустевшим наполовину, и все мы здесь были скованы начинающимся штормом. Делать нам с Коннором было нечего, кроме как наслаждаться друг другом, согреваясь в этот прохладный и неприветливый день самыми приятными способами из существующих.       Утомлённый дорогой, после секса он немного подремал на моей груди, обвив меня руками и ногами под одеялом, пока я, стараясь не тревожить его сон, невесомо перебирал вьющиеся пряди. Однако первый раскат грома разбудил его; он вздрогнул от грохота и сразу потянулся ко мне за ленивым сонным поцелуем. Больше он спать не захотел.       Обед мы пропустили; из холла я принёс ему фруктов и сок. Пока он ел — прямо там, в кровати, полностью обнажённый, освещаемый светом прикроватной лампы, — он увлечённо рассказывал мне об античном очаровании Пьяцца делле Эрбе, где множество фруктовых лавок с говорливыми торговцами, задорно и втридорога продающими точно такие же персики и сливы, окружают изящную фигуру Веронской Мадонны. «Она прекрасна, ты увидишь её на фото, когда проявишь плёнку, Хэнк», — он брал мой фотоаппарат с собой. Он достал из рюкзака и протянул мне карандашный набросок статуи, наскоро сделанный Саймоном прямо там, на площади. Саймон запросто отдал рисунок ему — «он может нарисовать ещё хоть сотню таких», — а Коннор подарил его мне. «Вместо открытки», улыбнулся он, и я поцеловал его губы, пока он не успел слизнуть с них свежий плодовый сок.       Вкус его кожи, медово-терпкий от сока, пота и спермы, запах дороги и нашей постели, пропитавший его мягкие волосы, невыносимая лёгкость его улыбки, шёпот, срывающийся на стон, — всё отдавалось во мне сладкой болью. Он рвал моё сердце на части, он резал живое, и под языком мне чудился железный привкус, словно призрак крови его давно зажившей ссадины на пальце.       Я понимал отчётливо и ясно уже тогда, — понимал, быть может, раньше его самого, и, быть может, с самого начала: он не останется со мной.       Мы приняли вместе душ. Он беззаботно смеялся и массировал мне голову, запустив пальцы в намыленные волосы и не забывая сосредоточенно следить, чтобы пена не попала в мои глаза. Затем я ласкал его рукой под тёплыми струями, прижав к себе спиной, пока мой член скользил вдоль ложбинки между его мокрых упругих ягодиц. Он тёрся о мою промежность, в блаженстве откинув голову мне на плечо; он весь был в моей власти, как тогда, в роще. Мы были оба скользкими от мыла и расслабленными от влажного горячего пара, и быть может, он бы не стал сейчас противиться, позволь я себе большее. Но он шептал трепетное, исступлённое «папа», едва уловимое, тут же растворявшееся в шуме воды и раскатах грома, и я знал, что не посмею тронуть его.       Спустя час после ужина вслед за ослепительной вспышкой молнии, озарившей комнату белым всполохом, повсюду погас свет. Мы были в кровати, полуодетые и погружённые в темноту, и переговаривались о какой-то ерунде. Коннор устроился у меня меж ног, прислонившись спиной к моей груди и рассеянно гладя моё колено. Когда в нашу дверь постучали, сквозь очередной оглушительный раскат мы не сразу распознали стук.       Он повторился; мы переглянулись, а затем Коннор, плавно выскользнув из моих объятий, накинул халат и приоткрыл дверь — ровно настолько, чтобы тот, кто стоял снаружи, не смог заглянуть внутрь. Впрочем, в такой темноте и без того было трудно что-либо рассмотреть.       В щель пробился тусклый жёлтый свет от свечи. Я разобрал голос Саймона — он звал Коннора присоединиться внизу к тем, кто желает скрасить пережидание пугающей грозы в приятной компании. Погода уравнивала всех — и хозяев, и работников, и гостей. В своей обыденной «рутине», какой бы ни была она у каждого из нас — каждодневными заботами о хозяйстве и бизнесе или долгожданным отдыхом за границей, — буря была помехой нам всем.       — Приходите вместе с отцом, — услышал я, после чего Саймон отдал Коннору свою свечу.       Когда дверь за ним закрылась, Коннор вопросительно обернулся на меня — он знал, что я всё услышал. Я пожал плечами, но затем почти сразу согласно кивнул. Ему очевидно хотелось пойти, он этого не скрывал. Я не видел в этом ничего плохого, хоть и наше с ним отшельничество вдвоём мне было очень по душе.       Мы оделись при скудном свете дрожащего пламени и спустились со свечой вниз, ориентируясь на звуки голосов и смеха. Небольшая столовая, — та самая, у которой несколько дней назад я промывал его руки, чтобы обработать рану, — была уже прибрана после ужина. Вокруг широкого стола, составленного из нескольких, собрались, весело переговариваясь, несколько человек. Кроме Саймона, среди них были ещё пара гостей отеля, мне незнакомых — вероятно, прибывших только сегодня, — кое-кто из работников кухни, Джош, всё семейство Роверо, включая Норт, и, конечно, Маркус, взгляд которого едва заметно посветлел, стоило нам с Коннором войти к ним.       На столе были расставлены свечи, бликуя мягкими отсветами на лицах собравшихся. Джош тихо перебирал струны потёртой гитары, время от времени подкручивая колки. Завидев меня, синьора Имельда радостно всплеснула руками, и все поприветствовали нас дружно и говорливо, — так, как могут приветствовать вновь прибывших только в этих краях. Альфредо щедро плеснул нам своего вина из пузатой бутыли — точно такие же мы видели однажды ещё пустыми на его винодельне, — и протянул бокалы.       Нас тут же вовлекли в беззаботный разговор о разбушевавшейся буре за окном. Мы слышали завывание ветра даже здесь, в глубине старого здания. Каждый раскат грома все сопровождали дружными возгласами, словно соревнуясь в громкости с самой стихией. На второй раскат я заметил, как Коннор начал восклицать вместе со всеми, кинув на меня короткий шальной взгляд. На третий раскат воскликнул даже я, поймав на себе его широкую улыбку.       Итальянский с оттенком лигурийского вокруг перемежался с английским так естественно и непринуждённо, будто это был отдельный самостоятельный язык — язык крошечного государства, созданного здесь этой семьёй. Царила удивительная атмосфера: все понимали друг друга без проблем. Мы были среди итальянцев, а, как и говорила мне перед нашей поездкой Тина (о, каким далёким казался мне сейчас этот разговор), помимо языка у них было ещё множество способов выражаться с помощью других частей тела.       Главной темой разговора, что не удивительно, была Верона. Весело перебивая друг друга, парни рассказывали о бронзовой груди Джульетты, начищенной до блеска руками радостных туристов, о подъёме на Сан-Пьетро в ветхом фуникулёре, о том, как они заблудились и потеряли Саймона, пока искали дом родственников Джоша, как они танцевали ночью на мощёной мостовой вместе с какими-то случайными знакомыми под песню из их автомагнитолы. За одни только неполные два дня у них было столько впечатлений, что их хватило бы на целый маленький городок.       Коннор сидел рядом со мной и покачивал в руке свой бокал, расслабленно закинув одну ногу на другую и опираясь лодыжкой о колено. На его лице плясали отсветы живого пламени свечей, которыми был уставлен стол, и в этом свете он казался мне таким тёплым и таким родным. Я смотрел украдкой, как он смеётся, как двигаются его губы в оживлённом разговоре, как падают на глаза непослушные пряди, как движется кадык за распахнутым воротом рубашки, когда он делает глоток вина. Время от времени он ловил на себе мой взгляд и тогда улыбался едва заметно уголком рта и слегка опускал ресницы, словно позволяя себе на миг, втайне от всех, окунуться в моё упоительное и осязаемое любование им. Осознавал ли он, как нравилось ему быть желанным и недосягаемым, или он делал так лишь по наитию — просто потому, что это было частью его сути?       Когда в шутливом жесте он перегнулся через стол, чтобы со звоном чокнуться своим бокалом с бокалом Маркуса, через край в бокал с его белым вином плеснуло другое — ярко-красное, как форменная футболка спасателей, насыщенное и терпкое даже на вид. Коннор, кажется, даже не заметил.       Маркус пригубил своё вино словно впервые за весь вечер. На руках его я заметил свежие следы краски.       Вернувшись домой с долгой дороги, он сразу бросился к кистям. Кого он рисовал на этот раз, Коннор?       Гуляя по городу, исполненному духом юной любви, переплетал ли ты с ним пальцы, пока никто не видел ваших рук? Давал ли ты прижимать себя к прохладным стенам в тихих тёмных закутках и целовать твои улыбающиеся губы?       Меня отвлёк шум на другом конце стола, где синьора начала о чём-то громко ругаться с Норт. Обе они взвинченно жестикулировали, совершенно не стесняясь никого вокруг, однако я всё равно не смог разобрать их суетливого говора. Имельда сыпала на племянницу шквалом слов, которые Норт, очевидно, совсем не нравились, и та упрямо отвечала ей что-то, хмурясь и разгневанно сверкая глазами. Время от времени к спору присоединялся Оттавио, и тогда повышенные тона превращались в воистину оглушающие.       Я с удивлением огляделся, но никто не обращал на них внимания. Видимо, их междоусобицы были давно в порядке вещей, и эта схватка была лишь очередной из многих, потому что Саймон порой поглядывал насмешливо в их сторону, а Маркус качал головой, когда Норт или её тётка выкрикивали что-то особенно громко.       — Почему синьора называет вашу подругу другим именем? — поинтересовался я у Саймона.       — Норина — её полное имя. Её назвали в честь бабки, — ответил тот, после чего Джош почему-то засмеялся, а Маркус попытался сдержать улыбку. Саймону пришлось пояснить: — Она его ненавидит. Всегда бесится, если её так называют.       Я усмехнулся, переглянувшись с Коннором. Он беззаботно пожал плечами, делая глоток из своего бокала, — конечно, он уже знал этот факт о ней.       — Они ссорятся из-за имени? — спросил я.       — Нет, — Саймон покачал головой. — Они ссорятся потому, что Норт хочет бросить университет.       Я поинтересовался о причине, и Саймон бросил короткий, словно бы немного неуверенный взгляд на сидящего слева от меня Маркуса, затем на Джоша.       — Из-за наших планов на ближайший год, — ответил он наконец после небольшой паузы.       Маркус поднял вдруг на меня свои разноцветные глаза. Вино в его бокале сверкало густым рубиновым цветом.       — Мы собираемся объехать полуостров. Поедем на машине Джоша вдоль западного побережья через все регионы до самой Калабрии, затем вернёмся по восточному назад, — сказал он. — Потом, если получится, двинемся дальше через границу.       Краем глаза я заметил, как Коннор потупился на краткое мгновение. Этого мгновения мне было достаточно, чтобы понять: Маркус уже успел его позвать в это путешествие с ними. Возможно, вчера в Вероне, возможно — раньше.       Скорее всего, Коннор уже дал ему свой ответ.       Неясная тревога, отступившая было за этой уютной встречей на второй план, вновь нависла надо мной грозовой тучей — подобно той, что сейчас исторгала из себя потоки воды на наше побережье.       Я усмехнулся, давя в себе горечь, не позволяя затопить ей себя раньше времени и омрачить этот вечер.       — Однажды я тоже бросил университет, — произнёс я, покачивая в руке бокал и наблюдая за потёками вина на стеклянных стенках. — Это не так страшно, как взрослые малюют своим детям. Хотя мой отец был в ужасе — наверное, он считал, что я рождён стать величайшим юристом.       В итоге вышел средней паршивости журналист и несостоявшийся писатель, подумал я безрадостно.       Все трое парней рассмеялись с моих слов — сказал я их довольно весело, да и шутка была неплоха. Коннор лишь легко улыбнулся мне; я видел, как он нахмурил брови, вновь переведя взгляд на дно своего бокала.       Вероятно, синьора не обрадовалась бы, узнав, что я говорю такие вещи молодому поколению — однако, будем откровенны, я никогда не стремился стать для кого-то образцом для подражания. А о том, каким я был родителем, лучше было сразу забыть.       — Норт намерена ехать с нами, но её тётка вместе с матерью и слышать об этом не хотят, — сказал Саймон, а после хмыкнул: — Но если Норт чего-то хочет, то можно не сомневаться: она это сделает.       Словно в подтверждение его слов Норт выкрикнула что-то особенно яростное, вскочив из-за стола. В тот же самый момент ей вторил раскат грома, как будто её слова были заклинанием, которым она призвала бурю себе на помощь. Это было так неожиданно и забавно, что все удивлённо замолчали на мгновение, а затем тотчас расхохотались. Засмеялась даже синьора Имельда, а затем и сама Норт.       Джош, наконец настроив гитару, начал играть на ней и напевать какую-то старую народную песню. Паренёк, которого я прежде видел среди работников кухни, где-то раздобыл губную гармонику и подстроился к гитаре Джоша. Кто-то одобрительно хлопнул его по плечу.       — Per lei, signora! — меж строчек крикнул Джош, искоса глянув на Имельду.       Он озорно подмигнул ей, и все тотчас повернулись в её сторону, обратив всё своё внимание на хозяйку этого славного места. Имельда закатила глаза, недовольно скрестив руки на груди, но уже спустя несколько секунд не выдержала и запела вместе с остальными, неожиданно выразительно и проникновенно, притоптывая в такт ногой. Оттавио вторил ей чуть тише приятным баритоном. Норт тоже запела, положив руки тётке на плечи и словно забыв об их извечных распрях.       Из всей их семьи не пел только Альфредо — он лишь немного пританцовывал на месте. Как-то он говорил мне, что был единственным из всех Роверо, кому на ухо наступил медведь. Что ж, ответил ему я тогда, зато он делал прекрасное вино и был достойным соперником в шахматах.       Песня о партизане, обречённом на погибель, не должна быть такой задорной, — отстранённо думал я, глядя на Коннора, охотно напевающего слова. Откуда только он их знал? Впрочем, они не были сложными и для меня — к концу песни я, слегка захмелевший от вина, тоже подпевал незамысловатым куплетам вместе со всеми. O bella ciao, bella ciao, bella ciao ciao ciao!       Прощай, красавица!       Прощай, прощай, прощай...       Голоса наши перекрывались громом и порывами ветра, хлеставшего в плотно закрытые окна косым градом и дождём, а мы пели песни в полумраке маленькой столовой, нестройно и дружно, укрытые от бушующего снаружи шторма теплом свечей и домашнего вина. Я думал о том, что роднит нас всех, собравшихся здесь — представителей разных народов, разных цветов и меньшинств, разных возрастов, разных семей. Все мы были там, под одной крышей, и пели песни о любви к человеку и к родной земле, песни о войне, о свободе и о верности, о смерти и о сиюминутной радости каждого дня. Мы пели на языке, который был понятен всем без исключения, и все мы могли говорить на нём, и все мы могли на нём петь. И я представлял, сидя там, глядя на окружавших меня людей: спустя годы и годы здесь будут сидеть их дети, или другие люди, или дети других людей. Кого-то из нас в тот момент уже не будет в живых, кто-то будет в тысячах миль отсюда, а они — эти новые, другие люди — будут петь те же самые слова под те же самые аккорды, и чувствовать то же, что чувствую сейчас я, что чувствует сейчас мой сын, что чувствуют сейчас все, разделившие этот вечер здесь друг с другом.       Мы разбрелись почти под полночь, расставив по местам стулья и столы, слушая вполуха негромкие сетования Имельды о том, что из-за бури ей предстоит завтра переделать множество накопившихся дел. Коннор обнялся с друзьями на прощание; они звали его куда-то с собой — разумеется, ведь им было по двадцать лет и в полночь ещё никто из них не хотел спать, — но Коннор мягко отказался, сославшись на усталость и крепкое вино.       На прощание Маркус скользнул по мне странным взглядом, а после Норт увела их всех куда-то вглубь отеля.       Тревожное предчувствие, мучившее меня в последние дни, усиливалось.       Когда мы поднимались наверх, Коннор продолжал тихо насвистывать прилипчивый мотив. В темноте коридора он оступился и прижался к моему боку, словно ненароком, и я бережно приобнял его за плечи. Его слегка покачивало на ногах — мы оба были нетрезвы, и я просто собирался уложить его спать подле себя. Распалять друг друга ещё больше нам не стоило, но у самой нашей двери я всё-таки не удержался и коротко поцеловал его, чувствуя во рту развязный более обычного язык и горячее дыхание на своих губах.       В номере я зажёг свечу и, поставив подсвечник на стол, раздел Коннора до белья. Он с улыбкой поддавался мне, молча и расслабленно, его глаза опьянело блестели; голова у меня кружилась — то ли от него, то ли от выпитого вина.       Когда мы оказались в кровати, он снова потянулся ко мне, но я мягко сказал в его губы:       — Мы сейчас ляжем спать, Коннор.       Он приподнял брови, затем, косо ухмыльнувшись, оттянул край резинки своих трусов, демонстрируя возбуждённый член.       Если бы он только знал, как крепко стояло у меня.       — Уверен? — бессовестно поинтересовался он.       Он продолжал играть со мной в нашу игру — мне больше играть не хотелось.       — Да, сынок, — усмехнулся я. — Я уверен.       Я хочу, чтобы ты хорошо запомнил каждый наш раз, мой милый. Вплоть до момента, когда нам придётся расстаться, я сделаю каждую нашу близость особенной для тебя.       Он долго смотрел на меня, внимательно, постепенно серьёзнея. Затем улыбнулся мне спокойно:       — Хорошо.       Я обнял его, поцеловав в висок с уже едва различимой звездой, и лёг рядом.       За нашим окном буйствовал тропический ливень, где-то у подножья горы море выходило из своих берегов и ветер безжалостно трепал выставленный на пляже, невидимый в ночи красный флаг. Мы должны были спать, но не спали, вслушиваясь в бурю; я смотрел на его профиль, выхваченный из темноты пламенем нашей одинокой свечи, на родинки на его щеке, на крохотную складочку у края губы. Коннор смотрел в потолок.       Мы оба понимали, что должно сейчас произойти, и оба оттягивали этот момент.       Я приблизился к нему и прошептал — вот только совсем не то, что мне хотелось ему сказать:       — Я потерял свой зонт. Дома придётся покупать новый.       Это было в Дольчеаккуа. Я случайно оставил его в лавке, где покупал открытку для Коннора, и вспомнил об этом лишь на обратной дороге.       — Можешь взять мой, если хочешь, — отозвался он.       Боль скрутилась во мне тугим безжалостным узлом. Я выдохнул и постарался улыбнуться, чтобы она не слышалась в моём голосе.       — Только посмотри за окно, Коннор. Твой зонт тебе понадобится и здесь, — проговорил я. — Ведь ты поедешь с ними, так?       В этот момент не грянул гром и не сверкнула молния, не погасла от внезапного порыва ветра свеча и не обрушилась земля под нами.       А затем пришло осознание.       Оно накатило бесшумно и плавно, неотвратимо, как морская волна, — за мгновение до того, как Коннор повернулся ко мне и кивнул.       — Я не вернусь в Детройт, Хэнк, — сказал он негромко. — По крайней мере, сейчас.       Так просто и бесхитростно, как всё, что он делал и говорил. Он даже не полетит со мной в Штаты, чтобы вернуться потом сюда.       Он просто останется здесь.       — Когда вы выезжаете? — тихо спросил я.       — В воскресенье утром. Послезавтра.       Глухая тоска сжала моё сердце. Когда хотел он мне сказать об этом? Принял он решение будучи здесь или ещё до нашего отлёта сюда?       Почти четыре недели назад благодаря меня с улыбкой за билеты, знал ли он, что воспользуется лишь одним из них?       Рано или поздно он оставит меня — это знание действительно жило во мне всегда, оно крепло в его беспечном танце, пряталось в разноцветных мазках его портрета, оттеняло горьким привкусом его поцелуи, — но я не ожидал, что это случится так скоро…       В душе я глупо надеялся, что у нас ещё будет время в Детройте — я помог бы ему собрать вещи, ведь он взял их с собой совсем немного, помог бы ему подготовиться к этому путешествию... Но подготовка нужна была мне, а не ему.       Я смог сказать лишь:       — Наш самолёт улетает в воскресенье днём.       — Я помню, — Коннор улыбнулся. — Я съезжу завтра в аэропорт и верну билет.       Моя надежда на то, что вино сможет притупить боль этого разговора, растворилась в его ясном взгляде; в нём не было недавнего дурмана — никто из нас больше не был пьян.       Когда дома сменяют друг друга так часто, что размываются в памяти и перед взором, словно в окне скоростного поезда, подумал я, они сливаются в бесконечный путь — и путь становится твоим пристанищем и обителью. В замкнутом круге потерь и обретений, оставив позади очередных друзей, очередных возлюбленных, очередные судьбы и мечты, ты возвращаешься к истоку — ты возвращаешься к матери.       Но если есть лишь она одна — очаг в ночи, маяк, ведущий к крову и теплу, — что будешь делать ты, когда этот очаг погаснет? В чём будешь искать смысл, если превратится в могилу твоя колыбель?       Коннор ждал. Я легко потянул его на себя, и он, подчинившись, прильнул ко мне всем телом, укрывая лицо где-то у моих ключиц.       — Съездим вместе, — шепнул я в его макушку, затем прижался к ней губами.       Это не было наше последнее объятие — это было объятие, с которого начинался конец.       Мой сын не останется со мной, мой сын не вернётся ко мне в дом — то был лишь мой дом, не его. У моего сына никогда не было дома; он не принадлежал мне никогда — и не принадлежал никому.       — Хорошо, — отозвался он тихо, и я чувствовал на своей коже касание его губ — так близко был он ко мне.       В наше окно шумно хлестал ливень; я протянул руку поверх плеча Коннора и, зажав пальцами фитиль, погасил свечу.       В то мгновение, когда темнота ночи полностью окутала нас, я осознал: он отказал сегодня друзьям и выбрал меня, потому что перед нашей разлукой оставался всего один день.