Наследница Бобрового утеса

10 лет назад. Винтерфелл. Тяжелый гребень скользит по отливающим медью прядям: густым, волнистым, ярко сияющим на темно-сером шелке платья. Затухающее пламя в камине дает приятное, расслабляющее тепло. — На сегодня ты свободна, Джейни, — день был хлопотным, и ей совершенно не хочется слушать бесконечный легкий щебет даже самых услужливых фрейлин. — Добрых снов, Ваше Величество, — та послушно приседает, тут же неслышно исчезая за дверью. Санса всматривается в зеркало напротив себя. Оно принадлежало еще ее матери. Чуть потускневшее стекло отражает то, что ей самой известно: она все еще хороша. Белый лоб гладок и чист, темно-рыжие брови и ресницы густы, как и прежде, линия рта не утратила девичьей мягкости. Пряди волос бросают тень на шею — на ней нет ни одной складки или морщины. Матовую белизну кожи на груди подчеркивает низкий вырез платья; его края по серому полю украшает вышивка: черные, серебристые, белые шелковые нити причудливо сплетаются в ветвистый узор. Кожа одного цвета с миндальным молоком, кувшин с которым отражается рядом, в зеркальной глади. Это лакомство — ее прихоть, неукоснительно исполняемая. Отборный миндаль доставляют с Юга, от лучших поставщиков Королевской гавани. Санса откидывает голову на высокую спинку стула, расслабляет плечи. Тонкий шелк будоражаще касается кожи ее упругой, по-девичьи высокой груди, словно напоминая для чего она была создана: мужских ласк и выкармливания младенцев. Всего того, чего была лишена ее жизнь — Королевы Севера и леди Винтерфелла. Стук в дверь заставляет вздрогнуть. Он не похож ни на легкую звонкую дробь Миры или Джейни, ни на деликатное постукивание мейстера Волкана. И Санса сразу понимает, кто это. Она распахивает дверь, через пару мгновений плотно закрывая ее на засов. Ее комната наполняется запахом меха, мускуса, терпкой кожи промокшего дублета. Запахом мужчины. — Прости. Не хотел тебя беспокоить. Но есть кое-что, что я должен тебе рассказать. В его глазах знакомое выражение грусти и смущения. — Я не сплю, Джон, — она рассеянно отводит прядь от лица и вновь садится к зеркалу. Сердце начинает стучать чуть быстрее. Много раз, вспоминая и думая о нем, она пыталась назвать его тем, другим именем, которое знала. Но это не получалось. Джон Сноу не был Эйгоном Таргариеном. Он был рожден Севером и принадлежал Северу. «Мне». Хотелось сказать так, но это не было так. От Стены не осталось и следа, но вольный народ по-прежнему жил так, как-будто она была. И за этой стеной ее не звали Королевой Севера. Управлять ими было бы все равно, что пытаться управлять снежной бурей. И она смирилась с тем, что ее власть имеет границы: незримые, но явственные. О запрете покидать Джону Черный замок было известно всем, но он ушел с вольным народом, и ни она, ни Бран не могли этому помешать. Да и не хотели. Дважды до сегодняшнего случая он бывал в Винтерфелле, и ворота замка были открыты для него. Кто-то мог говорить (а, может, говорили уже), что Старки презрели правосудие, но она бы не смогла затворить ворота Винтерфелла перед ним. И если кто-нибудь вздумал бы угрожать Джону Сноу, она бы не задумываясь подняла армию Севера. … Зеркало вдруг отражает его взгляд: пристальный, обжигающий, поспешно отведенный. Сидя на стуле у ее широкой, застеленной мехами кровати, он молчит. Крепкое дерево еще родительского ложа потемнело, отлакированные временем головы лютоволков у изголовья щерятся раскрытыми пастями, их незрячие зрачки словно следят за ними. К старой кровати Санса добавила только полог. Складки темно-голубой парчи, расшитой северными узорами, мягко спадают с обеих сторон. Королева Севера не признается, что иногда боится ложиться спать одна. Она слышит хриплое чавканье псов, раздирающих человеческую плоть или мертвящий вой нежити, снова и снова штурмующей Винтерфелл. Окутывающий балдахин дает обманчивую тишину и защиту. — Что-то новое за Стеной? — она поворачивает к нему голову. «За Стеной». Десять лет она говорит «за Стеной», хотя ее там нет. — Не совсем, — Санса видит, как Джон проводит крепкой, широкой ладонью по лицу и встречается с ним взглядом в зеркале. С годами он стал все больше похож на отца. Ее отца, напоминает она себе. Те же глаза, так же печально опущенная складка губ. Только волосы: вьющиеся кольцами, с редкими серебрянными нитями – другие. Наверно, мягкие, если к ним прикоснуться. Такие же, как его сердце. Слишком мягкое для мужчины, она всегда это знала. Да, в пылу битвы или гнева он бывал безрассуден, горяч, жесток. Она долго помнила лицо Джона — неузнаваемое в разводах грязи, крови и пота, его оскаленные зубы и заносимый раз за разом кулак над тем месивом, в которое превратилось лицо Рамси. Пожалуй, тогда она впервые увидела в нем не только брата — мужчину. Но Джон умел и любить. И в любви его сердце было мягче масла. Любил же он свою драконью королеву. Она ведь добралась не только до его тела, но и до его сердца, сжав его своими маленькими руками. Держит ли его до сих пор, даже мертвая? Этого Санса Старк не знала. В ушах до сих пор звучали его слова, горькие и твердые: «Она всегда будет моей королевой». Джон всегда оставался Старком, и Санса знала всю непреложную весомость этих слов. Молчание почему-то затягивается и Санса напоминает:  — Так что за новости? Как Тормунд? Не то чтобы ее интересовала жизнь этого шумного, грубоватого рыжего великана, но Джон явно не знал, с чего начать. — У него все хорошо, — Джон слегка улыбается, и глаза его теплеют. — Его Вэла родила ему сына две луны назад. — Еще одного? — Санса встает со стула и подходит к окну, перебирая пальцами послушные пряди, заплетая их в косу.– Это же третий? И дочь? — Да, — подтверждает Джон. — Третий. Такой же здоровяк, как и остальные. И дочь, ей уже восьмой год. Его любимица. — Это верно, что он назвал ее Бриенной? — она вновь оборачивается к нему. — Да, — по-прежнему, чуть улыбаясь, пожимает плечами Джон. — Но северяне зовут ее иначе. Хогаэль — на их наречии это «храбрая». «Три сына и дочь, — горечь подступает к горлу, застревает там непроглатываемым комком. — Сын Яры Грэйджой, по слухам, уже встает к морскому штурвалу, а ему только минуло семь. В Орлином гнезде подрастают двое наследников. В Солнечном копье своей очереди ждут двое принцев и принцесса. Наследница Ланнистеров отплыла в Утес. Девочка, но крепкая и сильная. Если Боги будут милостивы, без их дурного яда в крови… И пустое волчье логово здесь, в Винтерфелле». Боги — свидетели, она пыталась. Сир Мандерли был растерзан на охоте медведем перед самой помолвкой. Этан Гловер, который не отличался красотой, но впечатлил ее умом и своей галантностью, за два дня сгорел от внезапной хвори, когда свадьба была уже назначена. Санса передергивает плечами, как от холода, хотя камин дает сухое, обволакивающее тепло. Слышит, как Джон тихо подходит сзади, останавливается прямо за ее плечом, глядя в окно, на горящие факелы на стенах. — Я заметил, что ты укрепила две сторожевые башни и ворота. Отец бы одобрил. И внутренний двор... Я никогда не видел его таким красивым. Он стоит так близко, что его дыхание касается шеи, отчего кожа идет мурашками. Санса резко оглядывается, встречаясь с ним взглядом в упор. Родные, понимающие и любящие глаза. Только для них двоих Винтерфелл всегда был больше, чем просто дом. Они готовы были умереть, отбивая его у болтоновского бастарда, они видели его в снах (Джон сам признавался ей в этом), и знали здесь каждый камень. Ни Брану, ни Арье эти камни были уже не нужны. Одной рукой Санса все еще перебирает концы полузаплетенной косы, а другой прикасается к его щеке в месте давнего, тонкого шрама. Гладит, не отводя от него взгляда, и эта ласка постепенно теряет родственную небрежность, становится горячее. Концы пальцев начинают пылать, как обожженные, когда она ведет ими ниже, к его подбородку, к шее в круглой выемке его рубахи. Его губы вздрагивают, Джон резко и крепко перехватывает ее запястье. — Ты нужен мне, — шепчет Санса. — Ты так нужен мне. Веки тоже обжигает — слезами, горячими, как расплавленный воск. Ей кажется, что они оставят следы на ее щеках, которые будет не смыть — следы отчаянья, стыда и вязкого, обжигающего кровь желания. Санса замечает, как учащается его дыхание, но глаза по-прежнему смотрят растерянно и беспомощно. Конечно, он понимает, о чем она — это призыв женщины, готовой отдаться, и им обоим не спрятаться от этой обнажившейся правды. Санса чувствует, как колотится сердце и слабеют ноги, а лицо Джона сквозь пелену слез теряет свои очертания. — Нужен, — упрямо шепчет она. И когда его сильная ладонь обхватывает затылок, а сухие, обветренные губы, оказавшиеся мучительно нежными, накрывают ее рот, это единственное слово все-то бьется в ее голове, трепеща, словно пойманная птица. … Еще даже не рассветает, когда она чувствует прикосновение его руки к своему плечу. Тело, налитое блаженной усталостью, не хочет слушаться. — Мне нужно уйти сейчас, — шепчет он. – Меня не должны здесь увидеть. — Постой, — руками она зарывается в его волосы, такие мягкие и жесткие одновременно. — Еще рано. — Нет, — он приподнимается и прислушивается. — Скоро будет светать, и замок проснется. Он, конечно, прав. Вот-вот у дверей появятся рыцари ее гвардии, которых она отпустила накануне. — Санса… — он медлит. — Почему ты позволила мне? Почему не дала мне…отстраниться, остановиться? Ты уверена, что не будет последствий? Джон прикасается теплыми, ласкающими пальцами к ее лону, еще влажному от его семени и ее соков. Вопросительно смотрит на нее через плечо. Санса прикрывает глаза. «Потому что я решила за нас обоих. И пусть меня покарают Боги, старые, новые, пусть слово Старков ничего не стоит, пусть будет что угодно, но не пустота в моем чреве». Стараясь как можно дольше удержать в памяти все, уже уплывающее — его руки на своих бедрах, очертания глубоких шрамов под своими пальцами, победный стон своего содрогающегося в наслаждении тела, чуть слышно шепчет: — Иди. Все будет хорошо. Дверь за ним закрывается едва слышно. Санса прижимается щекой к влажной, смятой простыне. Воздух в ее покоях остывает, и этот тоскливый холод напоминает ей, как всего полчаса назад ее голова покоилась на мужском плече и жар его тела прогонял все тени, сгустившиеся за балдахином. «О нет, Джон. Я буду молиться день и ночь Старым богам, богам Старков и вольного народа, чтобы то, что случилось между нами этой ночью, имело последствия».