Signal Lost (& Found)

Чонин, будучи в полнейшем ужасе, понимает, что он не в силах избегать кафе. Его притягивает к этому месту, к тому, как там комфортно. Там будто его второй дом. На протяжении следующей недели он ходит туда каждый день, делая это частью своей послеобеденной рутины. Он узнает, что в понедельник у Кёнсу выходной, и в этот день (не удивительно) он успевает сделать намного больше. Все его химические формулы уже исчезли. По крайней мере, так Чонин думал. Потом он замечает, что кожаное кресло расположено немного в другом месте. Когда он отодвигает кресло на прежнее место, то обнаруживает одну формулу дофамина, которая была прикрыта спинкой. Не прикрыта — защищена. Чонин улыбается, а сердце согревается от мысли, кто это, возможно, сделал. Он пододвигает кресло обратно, сохраняя их общий секрет, защищая от суетливого мира. Он работает над заданными заданиями и пробует разные виды кофе. Черный без сахара — отвратительно. Чондэ смеется над его выражением лица, уносит чашку и приносит позже кофе с молоком. Это, несомненно, намного вкуснее, хотя все ещё не его любимый. На следующий день Чонин заказывает у Кёнсу капучино и ждет у стойки, наблюдая за тем, как бариста готовит его, и обсуждает с ним фильмы о супергероях, которые вышли летом. Чонин наслаждается тем, как увлеченно Кёнсу говорит про фильмы, особенно иностранные. Его большие глаза горят воодушевлением, когда он перечисляет достоинства фильмов японского кинематографа, о которых Чонин никогда не слышал, и ему кажется, будто тот смотрит прямо ему в душу. Бариста замедляется, заканчивая, рисуя замысловатый абстрактный узор пеной, посыпая сверху корицей и вплетая в рисунок. Такое чувство, будто он делает это специально. В качестве предлога, чтобы поговорить подольше. (Как будто Чонин не торчал бы здесь практически целый день, просто чтобы послушать его бархатный голос.) Он опирается локтями на стойку и смотрит, как привлекательно изгибаются брови Кёнсу, когда он оживленно рассказывает про использование цвета в итальянских драмах. Сегодня он уже совсем немного начинает разбирается в учебной терминологии. А капучино считает очень вкусным. Неделя продолжается том же темпе: Чонин иногда сталкивается с Чанёлем в кафе и учится вместе с ним за столиком, но в те дни, когда он здесь один, он зависает у стойки всё больше и больше. К концу второй недели он обсуждает с Кёнсу всю историю американского кинематографа и узнает его любимые фильмы из каждой эпохи, но, несмотря на целенаправленные усилия общаться также и с Чондэ, единственное, что он узнает о нём: у того есть старший брат и он предпочитает музыку фильмам. Честно говоря, Чонин тоже обычно предпочитает музыку фильмам. Но не тогда, когда он смотрит фильмы глазами Кёнсу. Он всё меньше говорит с Сехуном по вечерам, будучи поглощенным теми фильмами, что порекомендовал Кёнсу, ведь для большинства из них требуется полная концентрация, ведь можно смотреть только с субтитрами. Сехун добродушно над ним подшучивает. — Я теряю тебя, придурок. В угоду бариста и горячих парней из инди-фильмов. Это отстойно, чувак. — Никто не заменит мне тебя. Ты как то раздражающее родимое пятно на заднице: как бы я ни хотел, чтобы оно исчезло, оно всё ещё там, — подшучивает Чонин. — Говоря о пятнах на коже, просвети меня насчет твоих соображений обо всех этих сигналах. Они начали появляться чаще, теперь практически каждый день. Но рисунки были самыми различными. Нет какой-то определенной связи между ними, кроме того, думает Чонин, все они связаны с Чондэ. Карикатура кота, который был похож на бариста, появилась на следующий день после того, как он услышал от пожилой женщины, что у Чондэ «милая улыбка котёнка». У него даже однажды появилась тату-фраза «Млечный Путь», написанная изящным почерком. Но он не знает, как её понимать. — Ты не писал мне ни про вчерашнюю, ни про сегодняшнюю татуировку. Они временно перестали появляться? — спрашивает аккуратно Сехун. Он не писал вчера, потому что это член. В буквальном смысле эрегированный член, да такой детализированный, что Чонин упал с кровати от смущения, когда впервые увидел. Он обмотал запястье бинтом ради душевного спокойствия и сказал Минсоку, когда тот спросил, что у него болит запястье. Он продолжал ходить в кафе, но торчал за столиком большую часть дня, не способный посмотреть Чондэ в глаза, когда тот подходил с заказом. — Нет, не прекратили. Просто забыл сфотографировать. Вчера был фи́говый лист, — врёт он. Сехун никогда бы не забыл ему член, если бы узнал. — Ну, как у тебя дела с мистером Брови, я знаю. Что насчёт мистера Тучей? — Всё… нормально. Я думаю, нас уже можно считать друзьями? То есть мы хорошо ладим, и у нас даже есть свои шутки, но выглядит так, будто он просто бросает в меня какие-то штики в самое неожиданное время и смотрит, поймаю ли я. — И какой счет? — У меня двенадцать, у Чондэ четыре. — Он в совершенстве овладел умением ловить пакетики с сахаром и столовые приборы, но мешалочкам всегда удается пролетать мимо и попадать ему прямо по лицу, к большому удовольствию бариста. — У парня или слабый бросок, или он просто позволяет тебе выиграть, потому что ты ему нравишься. Ты всегда дерьмово играл в бейсбол в школе. — Ага, как будто бы ты был О Се-Кансеко[1]. Ты просто агришься, потому что всегда промазывал по мне в вышибалы. — Это просто потому, что ты с каждым годом посещения танцев становился всё более проворным. И потому, что природа щедро одарила меня крупной площадью для попадания по сравнению с твоей плоской задницей. — Отговорки, Хунни. Нелепые отговорки. — Они замолкают. Чонин переворачивается на кровати, чтобы сжать подушку, прежде чем поделиться тем, что его действительно беспокоит. — Я тут думал. Что, если… что, если я — соулмейт Чондэ, но он не мой? — Вот о чем он беспокоился уже какое-то время, но не находил смелости озвучить. — Что ты имеешь в виду? — Может, нити судьбы перепутались, и поэтому мы на самом деле не подходим друг другу так, как это должно быть. Может, я получаю сигналы, потому что я — то, что нужно ему в жизни … но мне, на самом деле, нужен кто-то другой? — Что-то типа любовного соулмейт-треугольника? Это довольно хреново, Джинго. — Ну… мне было довольно хреново после смерти папы. — Чонин всегда знал, что тот ужасный день изменил его жизнь навсегда. В тот день соулмейт-просвещения он только убедился в том, что тогда он потерял не только своего отца, но и своего соулмейта. «Когда один из соулмейтов переживает настолько глубокое моральное потрясение, что это, как бы драматично ни звучало, полностью его меняет…» — Ты ещё не говорил со своей мамой? — Он понимает, что подразумевает Сехун. Она знает про сигналы? — Лишь вкратце. — Нет. — Сейчас только девять вечера. Может, тебе следует позвонить ей. Передать привет от названного сына. — Ладно, нежеланный надоедливый братишка. — Неважно, ты любишь меня. Сехун отключается, но Чонин всё равно говорит гудкам в телефоне:  — Люблю… Он садится на кровати и опирается на стенку, чтобы подумать. Он смотрит на семейное фото в маленькой черной рамке на столе. Это его любимое фото ещё полной семьи. Они на аттракционе, на фоне большое колесо обозрения и куча счастливых людей. Чонин стоит между мамой и папой, держит сахарную вату в форме медведя и широко улыбается. Его папа держит руку на его правом плече и широко улыбается маме. Она едва сдерживает смех, за ухом у неё цветок, который сорвал Чонин. Они были так счастливы. Жизнь была идеальна. Автобус, внезапно выскочивший на переполненный пешеходный переход, отбирает у него то блаженство счастливого детства. Чонин вертит телефон раз за разом в нервной привычке. Он не уверен, что справится с тем, чтобы ворошить болезненные воспоминания своей матери. Но она хотела бы знать про это, про сигналы. Наверное, она была бы действительно в восторге. Может, даже слишком. Что, если это плохая идея — давать ей ложную надежду, ведь связь может оказаться… не совсем традиционной? Он вздыхает и ударяется головой о стенку, перед тем как всё равно набрать.  — Привет, мам. — Чонини! Прошло немало времени с нашего последнего разговора, — восклицает она. Они моментально завязывают разговор, обсуждая его учебу, её кулинарную книгу и правильно ли он питается. Естественно, мама спрашивает, завел ли он новых друзей. — Да. Да, завел… но я хотел спросить тебя про… про соулмейтов. — Он осторожно продолжает: — Я начинаю задумываться, возникнет ли у меня правильная связь. Она слабо угукает. — Я думаю, все об этом переживают. Я в твоем возрасте, например, тоже переживала. Из-за того, что его отец умер раньше, чем Чонин узнал про соулмейтов, а его мама никогда не делала попыток снова с кем-то встречаться, он подозревал, но никогда не знал наверняка, были ли они связаны. И, конечно же, он никогда не смел спрашивать про её поиски родственной души. Сейчас уже сделан первый шаг, и он не будет терять ни минуты. — Ты училась в колледже, когда вы встретились? — Да, я была на последнем курсе. Мы с твоим отцом были единственными старшекурсниками на философии среди первогодок. Эту дисциплину мы должны были изучать ещё в самом начале, но никак не находили время. Так что профессор заочно невзлюбил нас, ведь думал, что мы отлынивали, — в её тоскующем голосе слышится намёк на удовольствие. — А потом твоему отцу нужно было всё усугубить, посылая сигналы на каждой паре. — Какие сигналы он отправлял? — Бородатые анекдоты. Я слышала их у себя в голове. Нелепые потоки осознанных комментариев внезапно превращались в действительно убогие, но ужасно очаровательные бородатые шутки. Я не могла контролировать свой смех. Представь себе, как при этом чувствовал себя профессор. Чонин улыбается, смотря на семейное фото, и вспоминает, как казалось, что в детстве родители вели странные мысленные диалоги за обеденным столом. — Твой отец единственный, кто понял, что я всегда смеялась над его шутками, которые не должна была слышать. Он первым отправил сигнал и так же первым осознал, что я его родственная душа. Так случается редко. Он любил дразнить меня из-за того, что наше «долго и счастливо» — это полностью его заслуга, — её голос, полный эмоций, стихает к концу. Чонин хотел бы сейчас сжать её руку. — У него действительно было самое лучшее чувство юмора. — Она делает паузу перед тем, как полностью открыться: — Я, должно быть, потеряла всё своё чувство юмора, когда он умер. Я была так зависима от его присутствия в моей жизни каждый день… — Прости, мам. — Не нужно. Я удивлена, что ты никогда не спрашивал об этом. — Мне казалось неправильным напоминать тебе… — Чонин, каждый день напоминает мне, что моя вторая половинка умерла, — чистосердечно признается она. — Такое чувство, будто сердце из раза в раз ищет его по утрам, не желая принимать то, что половина кровати пуста — и пустует уже десять лет. Чонин вытирает одинокую слезу. — Мне не стоило начинать этот разговор. — Вовсе нет, я рада, что ты это сделал. Дорогой, родственная душа — это удивительная вещь, но также большая ответственность и ноша. После целостности может наступить опустошение, если карты так выпадут. Так что важно уметь жить счастливо с родственной душой или без неё… Не уверена, что у меня это действительно получилось. Он чувствует, что мама переживает за то, не потерял ли он своего соулмейта навсегда. Вспоминает, как она плакала, когда он сказал, что его обожаемые узоры пропали. Он уже собирается сказать ей, что те вернулись обратно, как она снова говорит: — Пожалуйста, не мучай себя этим. Больше всего я хочу, чтобы ты был счастлив. В другой раз. Он расскажет ей в другой раз. — Хорошо, мам. Я буду иметь в виду, — искренне говорит он.