***
Этот мучительный разговор тянулся несколько часов. Подобного ещё ни разу не было: здравые, рациональные аргументы сменялись ласковыми уговорами и жёсткими ультиматумами. Они с Азрой оба были не в силах достучаться, докричаться друг до друга, и от этого в груди стыло холодное тяжёлое отчаяние. Было бы проще, останься каждый при своём, убеждённый в собственной правоте, да только мир никогда не был для них обоих чёрно-белым. Отчаяние превращалось в гнев, а он трансформировался в чувство вины перед тем, кого любишь — за то, что делаешь больно ему своим упрямством и нежеланием слышать правду, долю которой всё же чувствуешь в его словах. Оттого и наставал черёд объятий и отчаянных просьб о прощении, а затем, споткнувшись на том, с чего всё началось, спор повторялся заново. —...Но это не обычная эпидемия. В городе опасно, и мы должны уйти, — Азра опускается на пол перед Джун, сидящей на краю постели. Он обнимает её за талию и устало кладёт голову ей на колени. — Куда? Разве в мире найдётся место, где мы сможем забыть то, что здесь оставим? Они оба смертельно устали от этого спора. Отстранённо глядя на алые всполохи пламени в очаге, Джун молча проводит рукой по мягким, жемчужно-белым волосам Азры, по загорелой шее, напряжённой спине. Если бы только её магия была достаточно сильна, чтобы заставить время остановиться, чтобы застыть вот так, заключив друг друга в объятия, не думая о том, что на город наступает беспощадная болезнь. Если бы всё это оказалось лишь страшным сном, о котором можно было бы навсегда забыть, проснувшись в объятиях любимого человека. Но от реальности было не спрятаться: каждый день и каждый час жители города умирали от чумы в клинике, в своих домах — отдавая последние минуты своей жизни близким, на улицах — торопясь закончить важные дела, в тавернах и борделях — упиваясь последними в жизни наслаждениями. И с недавних пор Джун перестала интересоваться у редких нынче покупателей, как у них обстоят дела, прогоняя прочь мысль о том, что, возможно, это был их последний визит, а затем и вовсе закрыла магазин. — Алая вода, жуки — за всем этим скрыта какая-то недобрая магия. Джун, умоляю тебя… — Азра, родной мой, — Джун кажется, что её мир рушится, как будто плодородная твердь рассыпается безжизненным песком под её ногами, и она с трудом подбирает слова. Она собирается просить о невозможном и внутренне цепенеет от мысли, что разговор вновь повторится, замкнувшись в кольцо, словно пожирающий себя самого с хвоста змей уроборос. — Я понимаю, всё это понимаю. И твоя догадка о природе болезни, скорее всего, верна. Но оттого наш дар так нужен городу. — А мне нужна ты, — вздохнув, он поднимается, садится рядом с ней и берет её лицо в ладони, как перед поцелуем, не давая отвести взгляд. — Живая и невредимая. Кончики её пальцев касаются тыльной стороны его ладони, а затем скользят вдоль дрожащего от напряжения предплечья. — Если всё обстоит так, как мы думаем, то только магия сможет спасти Везувию. — Магия может всё, но знаешь ли ты, какова будет цена? В голосе Азры, вот-вот готовом надломиться, слышно отчаяние. И Джун почти готова отступить, лишь бы успокоить его, ведь она как никто другой знает цену его слабости. Знает, что это не спектакль, не попытка надавить на её эмоции. Всё это он говорит искренне, чувствует по-настоящему, и именно поэтому внезапно в сознание врывается страшное озарение. — Тебе плевать на них, — не спрашивает, констатирует она, ощущая, как слёзы разочарования берут горло в тиски. Он готов оставить всё, что столько лет было их миром, он способен разменять жизни их общих друзей, он собрался сдать город без борьбы. — Нет, — глухим, потухшим голосом отвечает Азра. — Мне тоже больно видеть наш дом таким. Но я не знаю, какова цена его спасения и по силам ли нам с тобой её выплатить. Фауст, обвившая предплечье своего хозяина, смотрит на Джун снизу вверх, изогнув своё серебристое тельце, как вопросительный знак. И у волшебницы действительно есть вопрос. Магия — талант, который даётся не каждому, оттого и накладывает обязательства. Они ведь оба никогда не отворачивались от людей, которые нуждались в помощи. Что же изменилось теперь? Джун поднимается с кровати и отходит к закрытому окну, за которым безлюдная улица растворяется в ночном тумане, пронизанном светом фонарей, тусклым и белесым, словно саван. Опершись на подоконник, она в задумчивости прикрывает глаза и слышит, как Азра поднимается следом и делает шаг к ней. Инстинктивно вздрогнув, Джун зябко кутает шалью плечи, но уже в следующий миг слышит за спиной шорох ткани, негромкий лязг стеклянных флаконов в дорожной сумке и торопливые шаги — вниз по лестнице, прочь из дома. Сердце пропускает удар. В первое же мгновение Джун хочется броситься следом за Азрой, как хотелось в тот день, когда она впервые провожала его в путешествие. Но он, всегда возвращаясь, научил её ждать. На крыльце мелькает знакомая фигура и теряется в ночной мгле. «Вернётся», — успокаивает себя Джун. Одумается и вернётся, потому что не сможет бросить в беде её и город, ставший для них обоих домом.***
В тот вечер Джун ещё не осознавала, насколько Азра был прав. Не только насчёт чумы — ещё и насчёт её собственного запаса прочности, иммунитета к чужой боли и чувству собственного бессилия. Но, оставшись в Везувии, она была обязана сделать для города всё, что было в её силах. Иначе всё случившееся теряло свой смысл… Решительно поднявшись по ступеням клиники, Джун постучала в тяжёлую деревянную дверь. Через пару минут на пороге возник долговязый рыжеволосый чумной доктор в длинноклювой маске. — Добрый день, — инстинктивно привстав на цыпочки, волшебница попыталась заглянуть сквозь алые стёкла, вправленные в глазницы. — Вы ведь ищете помощников? — Да-да! Вы даже не представляете, как нам сейчас нужны руки… — искажённый маской голос нервно надломился — похоже, что волонтёров в последнее время сюда приходило немного. Клиника, с узкими коридорами, пропахшими травами, ладаном и чесноком, и невысокими потолками, своды которых доктор Деворак порой едва не задевал головой, казалась не самым приветливым и гостеприимным местом в Везувии. Но вот просторная комната с простой деревянной мебелью и полками, уставленными книгами, показалась даже уютной в своей обыденности. — Здесь можно переодеться в рабочую одежду и сменить фильтр в маске. Никогда не забывайте о дезинфекции, Джун. А в соседней комнате мы отдыхаем, когда выдастся свободная минутка. Правда, это бывает нечасто… — А книги? Их можно брать и читать? Если, конечно, будет время. — Да, читайте и задавайте вопросы. Главное, не стесняйтесь — я подскажу и помогу, — вздохнув, доктор задумался, словно припоминая что-то. — Мне самому многое пришлось изучать сразу на практике, и поверьте, это был не всегда приятный опыт… — Спасибо за поддержку, — сдержанно кивнула Джун, взяв с полки анатомический атлас. — Мне это тоже знакомо. — У вас есть опыт работы в медицине? — не пытаясь скрыть своей заинтересованности, спросил доктор Деворак. — Небольшой, — она задумчиво перевернула несколько страниц. — Я ещё только училась магии, когда тётушка первый раз взяла меня с собой, когда её позвали помочь при родах. С тех пор Джун стала желанной гостьей в любом городском доме, где ждали прибавления в семье. Она никогда не просила за помощь денег — забирала ровно столько, сколько ей были готовы дать благодарные семьи. Несколько раз ей приходилось вытаскивать мать и дитя с того света, и в те дни она возвращалась домой с кошельком за пазухой, туго набитым монетами. Уставшая и выпитая собственным волшебством до дна, она проваливалась в сон, только коснувшись головой подушки. В свою очередь Азра бросал все дела, окружая любимую теплом и магией. Вспомнив о тех днях, Джун почувствовала, как в груди разливается щемящая, холодная тоска. Доктор Деворак удивлённо вскинул брови, и волшебница поспешила пояснить: — Пока повитуха делает свою работу, магия может помочь роженице, уняв боль. Должно быть, это идёт вразрез с тем, чему учат врачей в университетах, но… — Все в порядке, Джун, — доктор дружелюбно улыбнулся ей, хотя из-за тёмных кругов под его невыспавшимися глазами улыбка вышла усталой. — Мы сейчас не в той ситуации, чтобы спорить о методах нетрадиционной медицины.***
С самого первого дня Джун старалась быть полезной, она не боялась крови и знала, как ухаживают за страждущими. И смерть тоже доводилось видеть: когда ей едва исполнилось восемнадцать, из жизни ушла тётушка — тихо, под утро, закрыв глаза и больше никогда не проснувшись. Это было страшно и тяжело, и, наверное, она не смогла бы справиться со своей потерей, не будь рядом с ней друзей и любимого. Но в клинике дела обстояли намного хуже. Поначалу Джун выворачивало от удушливого запаха болезни, пота и испражнений. А когда на её глазах остановилось сердце её первого пациента, она бросилась прочь из комнаты, ударив по стене кулаком, и глухо разрыдалась от ужаса и отвращения к собственной слабости. В тот момент на плечо робко легла чужая осторожная рука в плотной перчатке. — Эм-м… Прости, Джун… Сделав глубокий вдох, волшебница вытерла слёзы и обернулась. — Так бывает, Джун, — глядя на неё с искренним сочувствием, произнёс доктор Деворак. Без эмоций, как факт, как данность. Потому что с недавних пор именно так постоянно и происходило. Потому что в его душе ужас и болезненное сострадание к людям уже успели выгореть дотла — осталось лишь отчаянное стремление отыскать лекарство. — Но мы должны справиться. Кто, если не мы? — Понимаю, — опустив глаза, она кивнула, отступая на шаг назад. — Простите, что позволила себе сорваться. Доктор Деворак, производивший порой впечатление ранимого, излишне эмоционального человека, интуитивно чувствовал, как держать под контролем своё отчаяние. Он всегда был при делах. Порой он часами сидел за книгами или работал в прозекторской, куда не допускали младший персонал клиники, когда не был занят пациентами. Глядя на него, Джун тоже с головой погружалась в хлопоты. Дать снадобье по расписанию, принести воды, перестелить постель, вынести «утку» — с таким справлялись все медицинские сестры. Волшебница, способная магией унять чужую боль или ослабить приступ кашля, могла бы поберечь силы, не разменивая их на рутину. Но, глядя на этих женщин, молодых и пожилых, крепких и субтильных, ухаживающих за беспомощными лежачими больными, утешавших своей заботой людей, стоящих на пороге смерти, смотревших этой самой смерти в глаза без страха, она хотела быть рядом с ними в строю, плечом к плечу против общей беды, и не гнушалась такой же тяжёлой работы.***
Под низкими каменными сводами коридора клиники, за спиной, звучат торопливые гулкие шаги и слышится нервный, высокий голос. — Джун! Вот ты где! — лицо коренастой старшей медицинской сестры наполовину скрыто белой маской с небольшим птичьим клювом, но яркие голубые глаза смотрят с осуждением. Джун обернулась и внимательно посмотрела на неё, прижав к груди папку с бумагами. В ней — подробный отчёт для доктора Деворака о состоянии пациентов, о количестве поступивших и выбывших. А причина и диагноз всегда одни, поэтому проследить динамику смертности несложно. Кому-то это могло бы показаться бесполезным занятием, однако, за каждой цифрой, за каждым изломом графика были не только потерянные жизни, но и информация о том, как протекает болезнь и как долго длится развитие симптомов. Эти наблюдения позволили чётко описать клиническую картину, и, опираясь на неё, Джун искала сведения о чуме во всех доступных ей магических трактатах. — Бегом в восьмую палату — там новенькая, тяжёлая. Спрашивала тебя. Каждый раз, когда Джун получала такие известия, в груди словно что-то обрывалось. Было бы лицемерно говорить, что её сердце болело за каждого жителя Везувии. Но она переживала за город, частью которого был любой из них, за то, чтобы видеть знакомые лица в магазине и на улицах, залитых утренним светом, за аромат тыквенного хлеба на рынке, за место, которое много лет было их с Азрой домом. За порядок вещей, такой привычный и родной для неё. Кивнув медсестре, волшебница поспешила по коридору. В палате «тяжёлых» был лишь один смысл — другие пациенты не видели, как стремительно сгорают от чумы её постояльцы. Врачи пока ещё не могли их исцелить, поэтому старались до последнего не отбирать надежду, отодвигая момент, когда те столкнутся лицом к лицу с неизбежностью. Белокурая девушка в простой, но добротной одежде, измаранной на груди кровью, которую исторгли её измученные болезнью лёгкие, слабо улыбнулась в ответ, когда Джун подошла к её низенькой койке и подоткнула одеяло. — Удобно? Не холодно? Пациентка кивнула, взгляд голубых глаз с алыми чумными склерами стал спокойным, почти умиротворенным. Заметив это, Джун дружелюбно поинтересовалась: — Как вас зовут? Вы столько раз приходили к нам в магазин, а я, глупая, даже не спросила. — Рина. Рина Бьянки. Родных ко мне не пустили, но вы пришли, и мне стало спокойнее. Не так страшно. — Все правильно — бояться не надо. Казалось бы, толку в таких разговорах, но в клинике хорошо знали, что с пациентами нужно говорить, отвлекая от боли и страха. И Джун, стараясь найти подходящую постороннюю тему, порой чувствовала, что вновь вернулась в магазин и беседует с очередным посетителем, пытаясь разговорить его и понять, что он ищет. За спиной один из пациентов разразился страшным кашлем, и, извинившись перед Риной, волшебница отбежала к нему, чтобы вытереть полотенцем кровь на его губах и подать плошку на случай, если его начнёт рвать. А вернувшись к девушке, она заметила, что в её глазах вновь появился испуг. Не все пациенты принимали свою участь стоически, да они и не были обязаны. «Я скоро умру?» — этот вопрос не раз заставлял цепенеть, однако сейчас он остался несказанным. — Где у вас болит? — спросила Джун, чтобы он так и не сорвался с губ пациентки при других обречённых. Почти каждый в этой палате чувствовал и понимал, что прогноз для него неутешителен. Так к чему лишний раз говорить об этом? — Здесь, — Рина положила руку на грудь. — И ещё глаза… — Сейчас станет легче. Расслабьтесь, — пообещала Джун, проводя рукой вдоль тела больной, в дюйме над ним, и чувствуя, как, собирая и плотно обволакивая чужую боль, между пальцев струится её магия. Волшебство Азры всегда было связано с водой, её же — с воздухом. Потоки энергии были похожи на ласковый тёплый ветер — она сама любила подставлять лицо такому, гуляя по берегу. Дыхание Рины выровнялось, озноб слегка отпустил её тело. — Отдохните, — дружелюбно посоветовала ей Джун. — А я пока проверю других пациентов. Обойдя шестнадцать коек и оставаясь возле каждой на несколько минут, Джун потеряла счёт времени. Но обделить вниманием кого-то из пациентов было невозможно — и не только из-за того, что они страдали. Она не жалела для них своей магии, чтобы выйти из этой чёртовой палаты без угрызений совести за то, что всё ещё здорова, но не может исцелить их. Усталость — лучший способ притупить такие чувства.***
— Джун, проснись! Разлепив глаза и оторвав голову от жёсткой кушетки в комнате отдыха, Джун увидела, как над ней склонилась старшая медсестра. — У нас там ещё пятеро… Выбыло. — Хорошо, я сейчас помогу. — Тела уже вынесли. Займись вещами. Джун кивнула. Поднимаясь на ноги, она на миг потеряла равновесие. — Спать надо больше, а колдовать — меньше, — буркнула старшая медсестра. Джун сокрушённо вздохнула за маской. Вещи умерших уничтожались в отдельной печи — в обычном небольшом мусоросжигателе на заднем дворе. На улице стоял поздний вечер, в садах шумела листва, стрекотали цикады, издалека лилась песня соловья. До эпидемии горожане никогда не спали в это время, наслаждаясь песнями и музыкой. Порой Джун окатывала грязной водой из ушата пьяниц, шумевших под окнами магазина, не считая нужным тратить на них магию. Теперь стало тише. Но никому от этого не было легче. Перед тем, как забросить одежду и личные вещи в печь, сестры обычно просматривали, нет ли в них чего-то, что могли затребовать родственники, или что могло бы помочь в опознании тех, кто поступил в клинику в беспамятстве. В склянку с дезинфицирующим раствором упало простое кольцо с яшмой, а в журнале сделаны две записи с именем и датой рождения, выписанными из церковной метрики. Джун бросила в печь красную рубаху и шаровары. Но в следующий момент её взгляд остановился, прикованый к содержимому корзины. Внутри, поверх скромного, но добротного платья Рины Бьянки, лежала вертушка-талисман. Её рука была в перчатке, но Джун почти что почувствовала тепло раскрашенной древесный коры, из которой были сделаны лопасти. Первое время после их прощания, Азра не покидал её мыслей. Джун пыталась выбросить его из головы, погрузившись в работу, и это даже почти получилось. — Хвала всем богам, что ты далеко отсюда, — прошептала она, отвернувшись, чтобы не смотреть, как раскрашенные лопасти вертушки вспыхнули и утонули в пламени.***
«Хвала всем богам, что ты далеко отсюда», — это была единственная мысль, навязчиво пульсировавшая в мутной от болезненного жара голове. Перед глазами вздрогнули и качнулись затянутая зыбкой дымкой утреннего тумана набережная, стоявший у причала паром, тусклый золотистый круг поднимающегося над морем солнца. Джун замедлила шаг, едва не попав под ноги идущим за ней следом мужчинам, женщинам, детям и старикам, которым граф выписал билет в один конец. Впрочем, если поставить себя на его место — на место правителя охваченного эпидемией города, — то жёсткий карантин с границей по воде переставал казаться бесчеловечным решением. Можно было понять и людей, позвавших городскую стражу, когда Джун стало дурно на улице. Трудно было понять другое — к чему было откладывать неизбежное? Большинство больных в муках погибали в течение трёх дней острой фазы болезни. Так почему бы не сделать эту смерть быстрой и милосердной? Грудную клетку словно вывернуло изнутри, когда Джун зашлась хриплым кашлем. На траверзе правого борта остался город, укутанный плотным туманом, словно одеялом. Шпили дворца и собора слабо блестели сквозь сизую пелену. За бортом парома, у самых ног, плескалась прозрачная и холодная с ночи вода. Одно последнее усилие, последний отчаянный рывок — и всё закончится. Осталось лишь набраться смелости, чтобы сделать его на глазах трёх десятков людей… Но в этот момент её рука почувствовала лёгкое, слабое прикосновение. — Ты же волшебница из лавочки у рынка? Не сразу тебя узнала. Джун обернулась на голос, с трудом фокусируя больные глаза на своей собеседнице. Хрупкая девочка лет десяти на вид, с растрёпанными косичками попыталась улыбнуться ей. Джун хорошо помнила эту малышку — её звали Малика. Вместе со своей матерью, придворной белошвейкой, она нередко заходила в магазин после того, как их помирил сеанс гадания на таро. — Она самая, — ответила Джун. Вот только толку было с её волшебства. Но взгляд чумных глаз девочки тронула тень настолько пронзительной надежды, что она не посмела произнести это вслух и попыталась улыбнуться в ответ. — Что, так плохо выгляжу? Лика смущённо шмыгнула носом и улыбнулась. Почувствовав, что обстановка чуть разрядилась, Джун перевела тему: — Хочешь задать вопрос картам? Колода таро лежала кармане, несмотря на то, что с тех пор, как в город пришла чума, к ней не хотелось лишний раз обращаться, зная, что ничего доброго арканы не скажут. Но отчего бы не занять девочку в дороге, предложив ей, к примеру, рассмотреть картинки? Только Лика покачала головой, легонько потянула Джун за кончики шарфа с бахромой, заставляя наклониться ближе. — Нет… Мне нужна серьёзная магия, — улыбка пропала с её лица, на глаза навернулись слезы. — Мне нужна магия, которая вернёт мою маму. Сколько денег ты хочешь? У меня они есть. — Я не умею творить такие чары, — мягко перебила её Джун. — Как видишь, мы с тобой в буквальном смысле в одной лодке. Лика задумалась и, кажется, приняла аргумент, но ненадолго. — А твой друг из лавки? Он умеет? Джун отвернулась, провожая последним, прощальным взглядом город. — Да, — недолго думая, без единого угрызения совести солгала она. Они обе не протянут и недели, так пусть в последние дни хотя бы одна из них не узнает, каким глубоким может быть отчаяние. — Когда он вернётся, мы с тобой скажем ему о твоей маме. Девочка ничего не ответила, но её взгляд оживил отблеск слабой надежды.***
Даже ночью в проклятых стенах Лазарета никому не было покоя. Шелестящий листвой за окном дождь не мог заглушить скрип металлических коек под теми, кто ворочался и не мог уснуть, надрывный кашель, тихий плач и страшные стоны. Джун сидела на полу, у постели своей маленькой подруги, после нескольких часов агонии переставшей её узнавать. — Мама, мамочка, — срывалось в бреду с пересохших губ. — Принеси воды… — Сейчас… Сейчас, хорошая моя, — пытаясь справиться с головокружением и подняться на ноги, шептала в ответ Джун. Когда паром приблизился к берегу три дня назад, в воздухе повисла тишина, такая плотная, осязаемая, что было слышно, как волны накатываются на песчаный пляж. За кружевом ветвей и листьев было видно здание из тёмного камня, устремившее в летнее голубое небо высокие печные трубы. Внутри больных ждали узкие окна, почти все запертые, душные палаты, пропитанные запахом смерти, жёсткие скрипучие койки, на которых было невозможно спать. Но Джун пыталась — сон был единственным местом, куда можно было сбежать с этого острова. Чтобы уснуть, она старалась устать: носила лежачим воду, помогала дойти до уборной тем, кто не мог самостоятельно держаться на ногах, пыталась унять магией чужую боль, пока это было возможно. Это место похитило остаток её сил и эмоций, превратив её в иссохшую оболочку, бесцветную и безжизненную тень себя-былой. Всё, что было её жизнью, всё, что радовало её, осталось в прошлом. Это только в грустных менестрельских песнях героини умирают с именем возлюбленного на устах. А в жизни… Коснешься шарфа с бахромой — пусто и глухо, словно и не было ничего, словно всё потеряло свой смысл и значение. — Сейчас, моё солнышко, будет тебе вода. Опершись на грядушку койки, Джун рывком поднялась на ноги и на несколько секунд замерла, ожидая, когда пройдёт головокружение. Наткнувшись на чью-то брошенную на пол обувь в полумраке палаты, она потеряла равновесие и едва не упала. Сердце зашлось, словно сумасшедшее, отстукивая безумный, быстрый ритм. Кое-как добравшись на слабых, ватных ногах до глиняного кувшина с водой, стоявшего на подоконнике, Джун обнаружила, что он пуст. Выпит досуха. Развернувшись, она пошла вдоль стены, одной рукой опираясь на неё, другой — прижимая к груди кувшин, словно он был сокровищем, словно он был сделан из хрусталя. Коридор озарила вспышка молнии, когда она вышла туда, а в её бледном холодном отблеске на стены и пол упали силуэты перекрещенных в хаотичном орнаменте ветвей. С губ сорвался вздох, дрогнувший от спазма, пережавшего горло — вон сколько воды снаружи, сколько свежего, напитанного прохладой воздуха! Джун попыталась открыть окно — бесполезно, рама закрыта плотно, а то и парой гвоздей подбита — и замерла, опершись на подоконник и захлебываясь хриплым кашлем. Лазарет — негостеприимный дом, и многие люди, нашедшие приют под его крышей, не переживут эту ночь. Так может быть, стоит дать им хотя бы глотнуть воздуха? Поставив кувшин на пол, она дождалась, пока ощущение уходящего из-под ног пола пройдёт. Загрубевшие сухие ладони скользнули по холодному стеклу — под ними забрезжил бледный дрожащий свет. Чувствуя потоки ветра за окном, Джун сделала глубокий вдох, с трудом не позволив новому приступу кашля сбить правильное дыхание… Когда ставни со звоном распахнулись, а в душный, пропитанный сладковатым чумным зловонием коридор ворвался свежий ветер, который принёс запахи дождя, солёной морской воды и цветущих акаций, она не удержалась и сделала жадный, глубокий вдох, но уже в следующий миг согнулась пополам, захлёбываясь в новом приступе кашля. А после, когда прохладные капли заструились по коже дрожащих рук, выставивших наружу кувшин, Джун впервые за последние дни осознала, что хочет жить — отчаянно, сильно. Хочет пройти по обогретым ласковым солнцем улицам исцелённого города и, вернувшись домой и постучав в дверь магазинчика, увидеть Азру и крепко обнять его. И если вдруг случится такое чудо, то больше она не отпустит его так далеко одного. И с каждым отчаянным ударом измученного болезнью сердца это желание лишь крепло. Но пол неожиданно ушёл из-под ног, кувшин выскользнул из руки и разбился. Джун тщетно попыталась удержаться за стену и рухнула на мокрые от дождевой воды доски, проваливаясь в плотную алую мглу. Последним, что она услышала, были шаги и слова: «Закрой ей лицо шарфом». Последним, что она почувствовала, был нестерпимый жар.