Убежище
30 июня 2019 г. в 23:33
Итак, как я уже сказала, телега покачнулась, и мы тронулись. Прямо передо мной шли солдаты, видимо, готовые расчищать нам дорогу и следить, чтобы ведьму не растерзали еще до эшафота. Телегу ощутимо потряхивало, так что я чувствовала, как моя рубаха постепенно начинает сползать с плеч. Я в последний момент успела ухватить за край зубами, иначе предстала бы перед глазами нескольких сотен людей почти обнаженной. Даже для меня это был бы нестерпимый позор. Я не решалась поднять голову, рассматривая старые подгнившие доски, которыми было выстлано дно повозки. Каким-то невероятным образом глаза оставались сухими. Видно, я впала в такое оцепенение от страха, что даже плакать уже не могла. Мне вообще хотелось стать как можно незаметнее. Вот-вот я ждала, что меня ударит камень или кто-нибудь уже начнет проклинать меня.
Но к моему удивлению, никакой агрессии не было. Толпившийся на парижских улицах народ не трогал меня, и даже не кричал «Ведьма!», «Колдунья!». Люди провожали меня жалостливыми! взглядами, в толпе слышалось «Эсмеральда, это же Эсмеральда». Я даже успела мельком увидеть, как какая-то старуха быстро перекрестила меня, забыв, видимо, что цыганка была язычницей. Кто-то снимал с головы шапки, когда повозка проезжала мимо. Только вот легче мне не стало. В этот кошмарный момент я почему-то вспомнила, что на одном из балконов стоят Феб со своей обожаемой невестой и обсуждают меня. Но мысль эта не вызвала никаких эмоций, лишь пустое безразличие. Может, Эсмеральда и сходила по нему с ума, но у меня от нее были лишь воспоминания и, судя по всему, внешность. Толку от него сейчас мне не было никакого, и видеть его мне не хотелось от слова совсем. Точно так же, как и любого другого человека, попадавшегося на пути следования нашей процессии.
Господи, как же медленно мы движемся. Толпы народу практически не позволяли телеге проехать, несмотря на честные усилия моего конвоя. Я безумно хотела как можно скорее оказаться уже на месте покаяния, стараясь при этом не думать, что возможно, проживаю свой последний час. В голове всплыл образ горбатого звонаря, каким он запомнился Эсмеральде. Видимо, я безотчетно пыталась цепляться за свою единственную надежду в лице Квазимодо, что не могла не думать еще и о нем. Может, кому-то он показался бы чудовищем, но сейчас я жаждала его появления, как никогда в жизни еще никого не ждала.
Наконец, телега выехала на Соборную площадь. Какой-то человек, наверное, еще один помощник палача, подошел ко мне. Я точно не видела его прежде. Ни слова не сказав, он практически выволок меня из повозки, освободил мне руки и подтолкнул вперед. Только тогда я подняла голову и, если бы не была так напугана, то была бы до крайности потрясена: прямо передо мной возвышался сам Собор Парижской Богоматери. Я никогда не была во Франции, я в принципе не была за границей и собор видела впервые в жизни. Но, да простят читатели мое бескультурье, мне было не до осмотров местных достопримечательностей.
Я сделала несколько шагов вперед и замерла, не представляя, что мне делать дальше. Все мое внимание занимали две огромные башни собора, я тщетно пыталась найти взглядом звонаря. Он же должен быть там! Квазимодо, миленький, ну покажись же. Полуденное солнце слепило мне глаза, заставляя их слезиться, делая безрезультатными все мои попытки что-либо увидеть. Только тут я ощутила, что в руки мне суют здоровенную желтоватую палку. Я вздрогнула. Это оказалась восковая свеча, которую мне давал человек в длинном странном наряде. Мне начали читать какую-то непонятную речь, видимо, на латыни. Хоть я не могла разобрать ни слова, по спине пробежал холодок от одного только звучания голоса чтеца. Словно он заранее отпевал меня. Если бы вы только знали, что я чувствовала, стоя босая со свечой в руках и веревкой на шее, слушая латынь. Не дай бог вам такое пережить, друзья. Наверное, вся толпа видела, как трясутся у меня ничем не прикрытые колени.
Тут от стоящей у собора толпы священников или кто бы это ни был (я полная атеистка и ничего не понимаю в религии, тем более в католиках) отделился человек. Память Эсмеральды услужливо подсказывала мне, что это был Клод Фролло собственной персоной. Я совершенно позабыла о нем! Мужчина смотрел на меня так, как не смотрел еще никто и никогда. Казалось, он сожрет меня глазами или набросится на меня прямо там, на виду у всей толпы. И глаза у него были темные, пугающие, горящие недобрым огнем. Никаких диких восторгов я не испытала, архидьякон вызывал во мне содрогание и желание оказаться от него как можно дальше. Я понимала, как далеко пойдет этот человек, чтобы заполучить желаемое, так же как и знала, что он видел во мне красивую игрушку, которую уничтожит, не сумев получить. И я ничего не могла сделать. Чем ближе он подходил, тем сильнее у меня тряслись поджилки.
— Девица! Молила ли ты бога простить тебе твои заблуждения и прегрешения? — громко и торжественно обратился он ко мне. А затем, наклонившись ко мне, продолжил, — Хочешь быть моею? Я еще могу спасти тебя.
Пока он говорил, я ощутила его горячее дыхание на своей щеке, каким-то невероятным усилием воли заставив себя при этом оставаться на месте. Не буду описывать волну отвращения, которая окатила меня в тот момент. Мне было противно не от его внешности или возраста, а от мысли, что я должна была лечь в постель с чужим мужиком, чтобы меня не повесили принародно. В сотый раз мысленно попросив горбуна не опоздать, я ответила священнику лишь смелым (я надеюсь) и упрямым взглядом. Он только сжал тонкие бледные губы, задержав взгляд на моем лице. На миг мне показалось, что он не сделает этого, однако, после секундного колебания священник уверенно простер надо мною руку и громко объявил:
— I nunc, anima anceps, et sit tibi Deus misericors! — и чуть слышно добавил, — никто не будет обладать тобой…
Ко мне подошли сразу несколько человек. Мне заломили руки и начали связывать веревкой, а я мысленно попрощалась с плечевыми суставами. Я чувствовала, что в глазах у меня темнеет, видимо, слабенький организм Эсмеральды уже не выдерживал. Мостовая, дома, люди — все стушевывалось, расплывалось передо мной. Как только меня отпустили, я потеряла опору и больно упала на мостовую, кажется, губу разбила. Меня окутала непроглядная тьма.
Первое что я ощутила, придя в себя, это то, что меня явно держат на руках. Но это был не палач и не один из его помощников, которые до этого грубо хватали меня за волосы, толкали и тащили. Эти руки держали меня очень осторожно. Затем ко мне вернулся слух, и я услышала крики толпы «Слава! Слава!». Затем меня понесли. Ну как понесли… Со мной понеслись. Из-за хромающей походки горбуна меня нехило трясло, мысль о том, что он сейчас либо ударит меня обо что-нибудь, либо уронит, не давала мне покоя. Но я могла только тряпичной куклой висеть у него на руках, постепенно осознавая, что спасена. К тому же он продолжал обращаться со мной на удивление бережно, даже бешено несясь по собору. Мое сердце остановилось, когда я почувствовала, как он поднял меня над головой, громовым голосом прямо у меня над ухом крича: «Убежище!». Голова беспомощно запрокинулась, дыхание перехватило, я не смела шелохнуться, чтобы только ненароком не выскользнуть у него из рук. И тут мне хватило ума приоткрыть глаза. Я увидела землю, и эта земля была далеко, очень далеко. Я различала даже крошечных людей, толпившихся у подножия собора. Мне стало дурно. Крепкие руки звонаря были единственной опорой, удерживающей меня от полета в бездну. Я когда-нибудь упоминала, что боюсь высоты? Так вот, Я БОЮСЬ ВЫСОТЫ!!! Остолбенев от ужаса, я мысленно упрашивала Квазимодо опустить меня и унести подальше от края пропасти. Мне и так пережитого сегодня ужаса до конца жизни хватит.
Наконец, он ловко перехватил меня и уже спокойно куда-то понес, хочется верить, что в убежище. Я только почувствовала, как меня крайне бережно опустили на шершавый каменный пол, как он на удивление осторожно развязал мои онемевшие руки, а потом приподнял мне голову, снимая петлю. Затем он оставил меня в покое, но я слышала сдерживаемое тяжелое дыхание, подсказывавшее мне, что Квазимодо все еще рядом. Тогда я открыла глаза и взглянула, наконец, на своего спасителя. Пусть его образ и не был для меня сюрпризом, но мне все же стало не по себе. Он действительно был огромен и теперь возвышался надо мной как скала. Широкий разворот плеч только добавлял его фигуре внушительности. Если бы не горбатая спина, это был бы настоящий великан, но даже такой он явно был выше меня. Не буду врать, он пугал меня. Не до дрожи, все-таки я из 21 века, видела фильмы ужасов и далеко не такая нежная натура, какой была Эсмеральда, да и лет мне побольше, но с непривычки я чувствовала себя неловко в его присутствии. Не отдавая себе отчета, я разглядывала горб, искривленные колени, бородавку на глазу и всклокоченную рыжую шевелюру. Наверное я слишком увлеклась, потому что щеки горбуна вдруг слегка покраснели, и он как-то странно дернулся, явно борясь с желанием отвернуться от меня.
Этот невольный жест вызвал у меня удивление. Так не сочетался он с пугающим и грозным образом звонаря. И у меня прошел даже намек на страх перед ним, стоило мне только увидеть, как он смущается от одного моего взгляда. Так, что же дальше? Что там вообще происходило? Я напрягла память. Он должен был принести мне одежду. Одежду?! Тут до меня дошло, что я перед ним почти нагишом. Я ничего не могла поделать с тем, что краска медленно, но верно стала заливать теперь уже мои щеки. Рубашка никак не желала прикрывать мне то, что посторонним видеть не полагалось. Горбун молча опустил голову, закрыл ладонью глаза и вышел. Но я все же успела заметить, что его взгляд невольно зацепился за мое лицо, и в единственном глазу отчетливо промелькнуло беспокойство и что-то похожее на злость. Что бы это могло значить?
Он принес мне сверток и, не глядя на меня, положил его у входа в келью. Затем снова оставил меня в одиночестве. Я быстро развернула простое белое платье и натянула его прямо поверх рубахи, пока Квазимодо не вернулся. Вот он снова появился передо мной уже с корзиной и матрасом.
— Ешьте, — произнес горбун, ставя корзину на пол. — Спите, — прибавил он, расстилая матрас на каменных плитах. Только тогда я заметила у него в руке белый кусочек ткани. А это зачем? По сюжету я такого не припомню. Квазимодо смотрел на меня настолько робко, что, несмотря на мое состояние, мне опять стало не по себе. Наконец, он нерешительно протянул мне лоскут.
— Возьмите, они поранили Вас. Приложите и все пройдет.
Только сейчас я вспомнила, что, падая, разбила губу. Взяв у него тряпочку, я тут же приложила к ранке. Предварительно намоченная в холодной воде ткань приятно холодила припухшую губу.
— Спасибо, — на автомате отозвалась я, взглянув прямо на Квазимодо, чтобы он смог понять меня. Но горбун на удивление не принял моей благодарности и лишь покачал головой:
— Не нужно на меня смотреть. Я не хочу, чтобы Вы боялись. Послушайте меня только. Я принес Вас в убежище. Днем оставайтесь здесь; ночью можете гулять по всему храму. Но ни днем, ни ночью не покидайте собора. Вы погибнете. Вас убьют, тогда и мне незачем будет жить!
И он опять ушел. Голос у него был низкий, хрипловатый, но грубость звучания скрадывалась нежностью, которая сквозила буквально в каждом слове. Звонарь, казалось, весь состоял из контрастов. На его последних словах сердце у меня екнуло, но я не стала останавливать его, так как мне нужно было побыть одной и все обдумать.