MathTale

В зале царила густая тишина. Этот мир обычно был полон звуков. Дрожание рёбер вероятностных графов-деревьев в снежном лесу. Журчание синусоид в водопадах Линейного пространства и шелест цветов-конспектов. Шипение однородной массы функций Дифленда при попадании в них хотя бы одного знака производной. И разговоры, разговоры, разговоры монстров о математике. И против этого — абсолютное, непроницаемое беззвучие. Оно поразило меня, как и в первый раз, но теперь я был готов и не подал виду. Хоть Альфис и заверила меня, что я смогу найти здесь Санса, зал пустовал. Я нахмурился и отошёл на пару шагов от двери. Она захлопнулась. Я обернулся стремительно и сумел заметить на самой периферии поля зрения знакомую фигуру, которая опять исчезла, стоило мне сфокусировать взгляд. — И снова здравствуй, — проговорил я, оглядываясь. — Разве ты не знаешь, как надо приветствовать старого друга? Прекрати убегать от меня и покажись. И он действительно показался. Та же старая куртка: похоже, он успел забрать её у Альфис, пока я шёл сюда по коридорам дворца. Та же улыбка — теперь она казалась мне не дружеской, но снисходительной или даже… горькой? И те же нелепые тапочки. В глазницах горели огоньки — значит, пока что он хочет поговорить без угроз. — Привет, — он махнул мне рукой, не подходя, так что нас разделяли несколько метров. — Последний раз, когда я видел тебя, ты производил впечатление смышлёного малого. По крайней мере, ты не страдал забывчивостью. Значит, я не могу списать то, что ты вернулся, на твою плохую память? — Нет. — Жаль. А я бы очень хотел. — Я пришёл за ответами. Он стоически вздохнул. — Ты не сможешь задать правильный вопрос, пока… — Я знаю большую часть ответа, — перебил его я, делая шаг вперёд. — Я не говорил тебе раньше, но в Линейном пространстве я встретил Гастера. Он мне кое-что рассказал. «Всему виной Санс», да, приятель? — я вытащил из кармана измятый лист с окончательным текстом послания. — Вы с Папирусом когда-то были людьми… Не исключено, что вообще все монстры когда-то были людьми. Но ты первый из них, кто не потерял память о жизни на поверхности. Ты исследовал Абстракцию и проводил опыты. Но не смог спасти Папируса, потому что он этого не захотел. А потом… А потом появился я. И ты ничего не сказал мне! — я почти прокричал последнюю фразу. — И Гастер считает, что я повторю твою ошибку… Но он ошибается! Если ты сейчас мне всё расскажешь, то… Я замолк, услышав отрывистые смешки. Санс прикрыл лицо ладонью и смеялся тихо и печально. — Что теперь не так, Санс? — я всплеснул руками и, не найдя выхода лучше, просто сел на пол. — Или, может, мне называть тебя профессор Санс? Кто в итоге из вас с Гастером носит этот высокопарный титул? — Спокойно, — удержал меня от ещё одного комментария Санс. — Тебе нужно будет много спокойствия для того, что ты услышишь. Может, даже, решимости. Он последовал моему примеру, сев и прислонившись спиной к одной из колонн. — Значит, были людьми, — задумчиво произнёс он. — Один из немногих твоих верных выводов, малой. Да, это правда. Все монстры когда-то были людьми. Я сам видел, как происходит превращение. Если честно, не самое приятное зрелище. Собственный переход не так явно замечаешь. А что до остального… чушь. — От начала и до конца? — мрачно уточнил я, смяв лист с расшифровкой. — Хочешь сказать, Гастер мне солгал? — Нет, это ты его не понял. У тебя было не очень-то богатое поле для выводов, так что ничего удивительного. На самом деле я больше удивлён, что он в кои-то веки сказал правду, — последнюю фразу он пробормотал себе под нос. — Так расскажи! — я снова, не выдержав, повысил голос. — Почему ты упорно не хочешь этого делать?! — Во-первых, это долго, а я слишком ленив для пространных историй, — пожал он плечами, подмигнув. — А во-вторых, — и снова его тон стал сдержаннее, — это позволит таким, как ты, прийти к выводу, опасному для твоей жизни. Я знаю. Я был когда-то таким, как ты. Я возвёл глаза к потолку, но сдержался. Вместо этого лишь поинтересовался: — А что, теперь, закостенев, ты можешь делать правильные выводы? — Нет. Но по крайней мере они больше не ведут ни к чьей смерти. Санс помолчал, похоже, погрузившись в воспоминания о не лучших временах, но затем, встряхнув черепушкой и отогнав дурные мысли, вновь воззрился на меня. — Ты удивительно упертый малый, — невесело заметил он. Его глазницы опасно потемнели. — Смертельно упертый. Ты действительно хочешь знать всю правду? Не задумывался, что это не рационально? У тебя на руках так много деталей, но ты не можешь собрать целую картину. Натуральная пытка, да? — Да, — ответил я, сжав правый кулак. — И я хочу покончить с ней. Санс присвистнул; в его глазах вновь зажглись зрачки. — Что ж, ты сам нарвался, малой. Как тебе такая сделка: чтобы узнать правду, победи меня. Я кивнул, полностью уверенный в новой силе, перед которой до сих пор не смог устоять ни один монстр. Абстракция не может подвести меня сейчас. Разве что… — А ведь на поверхности, наверно, чудесный денёк, — Санс улыбнулся, и впервые от него веяло не только дружелюбным расположением, но и неприкрытой опасностью. — Птицы поют, цветы благоухают. В такие дни такие студенты, как ты… Свет погас. Единственный оставшийся огонь, отливающий голубым и жёлтым, — в левой глазнице его черепа. -…уходят на пересдачу. Гравитация будто увеличилась раза два, и меня придавило к полу. Оттуда мне навстречу уже устремились многомерные векторы. Они ранили, ранили несмотря на то, что я не верил, что они могут ранить. Едва они пропали, меня едва не разрезала на мелкие части эпсилон-сеть, прилетевшая откуда-то справа. И в довершение всего — лучи, слишком хорошо знакомые мне, ослепительно-тёмные лучи света самой Абстракции. Я хотел защититься, извернуться, вызвать сверкающий абстрактный меч и отбить атаки или хоть раз выстрелить сгустком тёмного света в замершее лицо скелета, но ничего не чувствовал в руке, ни намёка на былую силу. Я был абсолютно уничтожен первой же атакой Санса. — Почему… Почему так больно? — я смог говорить только через пару минут. В горле свербило, а грудную клетку разрывала мечущаяся душа. — Ты и тут солгал мне, когда сказал, что штрафов нет… — О, я никогда не лгал тебе, малой, — развел он руками. — То, что другие называют штрафом — сущая выдумка. А больно твоей человеческой душе от воздействия Абстракции. Ты не умрёшь от него, но и не сможешь защититься — это место экранировано, только я могу использовать здесь ее силу. И я очень хорошо знаю дозу, при которой душа разрушается. Теперь его улыбка нравилась мне ещё меньше. Он… ему приходилось убивать людей? — Твоя смерть — последнее, чего я хочу. А первое — чтобы ты ушёл и никогда не возвращался, — тем временем закончил он. — Я никуда не уйду без ответов, — твердо сказал я, понимая, что, стоит мне подняться, наш «экзамен» начнётся заново. — Тогда ты обречён на бесконечное повторение одного и того же, — покачал он головой; в его голосе я с удивлением услышал сожаление. — И однажды ты будешь вынужден уйти, чтобы с ума не сойти, — даже сейчас он был способен неостроумно шутить. Значит, никакой Абстракции. Значит, всё по-старинке: я, моя верная ручка и голова, способная решить все поставленные передо мной задачи. Я, покачиваясь, встал, готовый отправить первые векторы в параллельное подпространство. Но новую атаку Санс начал не с них, а с режущих, словно циркулярные пилы, циклоид. Когда, устояв на ногах, я возмущённо посмотрел на него, он усмехнулся: — А ты что, думал, что я буду так любезен, что позволю тебе запомнить последовательность задач? По крайней мере, достаточно любезен, чтобы использовать лишь конечное число их типов и менять очередность по одному алгоритму. Угадаешь закономерность перестановок — получишь плюс в уме за находчивость. Я скрипнул зубами. Он подготовился слишком хорошо и даже не подумает отступить. Истинно, у решительности было лицо, и сейчас оно с никогда не исчезающей улыбкой смотрело на меня и слало один-единственный мысленный зов: «Прошу, сдайся, уйди и не возвращайся». Но Санс тоже кое-что понимал, думаю. А именно — то, что у решительности есть и имя. Моё имя. Спустя десять попыток я знал все типы задач, которые мог предложить мне Санс. Не такие уж и сложные, они порой выбивали из колеи своей неожиданной постановкой или внезапным появлением. Абстракция была не на моей стороне, и приходилось противостоять полчищам матриц и графов в одиночку. На двадцатой попытке я смог справиться абсолютно со всеми типами задач. Санс вздохнул и сообщил: — Похвально, твои навыки вполне удовлетворительны, — с этой характеристики я натурально выпал. — Малой, может, прекратим этот бессмысленный цирк? Прямо сейчас. Я покачал головой: мне всё ещё были нужны ответы. — Тогда посмотрим, насколько ты хорош, — левый глаз вновь блеснул голубым и жёлтым. И на меня налетели новые задачи. Гораздо хуже тех, что были раньше. Самое обидное было то, что при каждом провале приходилось начинать заново, с задач «на троечку». В перерывах между попытками я исписывал лист за листом, решая не поддавшиеся задачи и вычисляя алгоритм, по которому Санс в псевдослучайном порядке выдавал их мне. Сам же мой мучитель на это время исчезал, видимо, отправляясь к остальным монстрам или вовсе к Гриллби за кружкой пива. Я, закусив губу, лишь хмыкал: как бы скоро ему не понадобилось что-нибудь покрепче. От меня он так легко не отделается. Попытке на сороковой или пятидесятой я решил задачи второго этапа и победоносно сложил руки на груди. Санс же только ещё шире улыбнулся. — Думаешь, это всё? Тебе не остаётся ничего иного, кроме как отличиться снова. Задача, обрушившаяся на меня, смела меня и перемолола с потрохами. Пространство свернулось и перешло не то в сферические, не то в цилиндрические координаты, в один момент я почувствовал, что мое «снаружи» и «внутри» слилось воедино, словно я стал бутылкой Клейна. Я оказался распят на графике нормального распределения, от простых чисел зарябило в глазах, и, заваливаясь на бок, я с обречённой уверенностью подумал: скорее всего, это даже не половина того, что маэстро Абстракции может мне предложить. И мне ничего не остаётся, кроме как решить и эту задачу. Кажется, мне даже начинал нравиться этот экзамен. И, как бы безумно не было это предположение, я подумал, что и Сансу тоже. Его глаза все больше горели азартом и верой в мои силы, они вытесняли укоризну и обречённую просьбу уйти. — Что, ещё надеешься, что я сдамся? — хватая ручку и бумагу, с почти детским вызовом спросил я. Он улыбался. — Ну, я немного расстроюсь, если это произойдёт. Примерно на пять процентов. На девяносто пять я буду рад такому исходу.