Замыкая круг

— Оззи, дорогой, что ж ты так неаккуратно, — укоризненный голос становится первым, что слышит Освальд, выплыв из тумана беспамятства. Там, где он очнулся, не видно ничего, и сперва он не может понять, как похититель вообще узнал, что он пришёл в себя, пока не слышит писк некоего прибора и не чувствует нечто инородное в вене — очевидно, катетер. Попытка дернуться не приводит ни к чему — он мастерски примотан к койке, пошевелить даже пальцем удаётся с трудом. — Ты так сильно сопротивлялся, что предпринятые меры едва не отправили тебя на тот свет, — продолжает Джером (а кто ещё это может быть?!), — а ведь мы ещё не успели побеседовать, знаешь ли. Нам обоим, уверен, было бы жаль столь неосмотрительно лишиться подобной пленительной возможности. Определить источник звука никак не удаётся. По ощущениям голос идёт со всех сторон одновременно, и это пугает — уж самому себе-то Освальд никогда не стыдится признаться. — Что скажешь в своё оправдание, Оззи? — от безэмоциональности невидимого собеседника бросает в дрожь. — Я не... Что я сделал? Джером, объясни... — Так значит, это не ты уведомил Джима Гордона о чем-то, что его совершенно не касается? — Не я! Клянусь, Джером, не я! Понятия не имею, как он узнал, но... — мужчина обливается холодным потом. Как этот клоун, черт возьми, выяснил это? Должно быть, чертов комиссар опять где-то прокололся или один из его «доверенных» людей сливал информацию культистам, как это уже бывало. — Я бы, может, и поверил тебе, Оззи, если бы в ночь после твоего исчезновения Джимбо с напарником не заделались чёрными археологами. Как думаешь, что они нашли? И что важнее, кого проклинали за наводку, мм? — Это не я! — Кобблпот отчаянно вырывается всем телом с тем же — нулевым — результатом. — Клянусь, меня предали, я бы никогда... — Освальд-Освальд, успокойся, неужели ты думаешь, что сможешь переубедить меня? К тому же, не то чтобы у меня оставались сомнения и до нашей импровизированной сценки из хоррора, но детектор лжи, к которому ты подключён, не оставляет места для манёвра даже такому искусному лицедею, как ты. Освальд молчит. Понимание обрушивается на него гранитной плитой, крышкой гроба Джерома. Как выйти из сложившейся ситуации живым, он не знает. Но, с другой стороны, не только лишь для ненужного признания и несколько театрального эффекта Джером пошёл на все эти сложности, верно? — Что тебе нужно? — хрипло выдыхает Пингвин, надеясь, что его голос звучит не настолько отчаянно, как ему кажется. Холодный смех с маниакальными нотками доказывает всю абсурдность подобного предположения. Что ж, он хотя бы попытался. — О, не трясись так сильно за свою гнилую шкурку, предатель, у тебя ещё есть шанс покинуть нашу скромную обитель живым. — В-вашу? — Где мои манеры? — сокрушается невидимый собеседник. — Джеремайя Валеска, к отнюдь не вашим услугам. Брат передаёт привет и пожелание испытать на себе пушки мистера Фриза и его огненной подружки одновременно. В этот момент Освальд понимает, что живым с такой информацией его отсюда не выпустят, но бояться не остаётся сил. Он иррационально сочувствует, по-видимому, действительно обработанному Стрэнджем юноше и понимает, почему в конечном итоге оказывается прикованным к койке посреди бесконечного нигде. — Итак, почему же вы в итоге обратились к Гордону, мистер Кобблпот? Только не говорите мне, что не нашли следов Стрэнджа, умоляю, — в его словах слышится что угодно, но не мольба, но Освальд не огрызается. Он понимает, каково это — потерять самого себя, но и представить себе не может, что чувствует человек, который не был собой не месяцы, а долгие годы, и вдобавок не может поручиться за собственную память. — Зачем вам это теперь, мистер Валеска? Как я понял, план Джерома, в чем бы он там ни заключался, сработал, вы вернули себя и... — Мне нужны мои воспоминания, — шипит Джеремайя. — И он единственный, кто может знать, как их вернуть. Поэтому будь добр, Оззи, скажи мне где он!! Освальд, сдавшись, выдавливает из себя всё, что знает (не так много, но достаточно для осознания какого-то липкого пиздеца, от которого лучше держаться подальше), и начинает засыпать с подачей какого-то раствора в капельницу. — Ну что ж, посмотрим, что там такое, брат, пока копы гоняются за ветряными мельницами, — уплывающее сознание не успевает зацепиться за скребущуюся мысль — как смутно ощущает Освальд, очень важную. Когда Кобблпот в следующий раз приходит в себя, кромешной тьмы вокруг больше нет. На внутренней поверхности бедра саднит какая-то точка, от которой волной с неприятным покалыванием растекается тепло — очевидно, ему сделали инъекцию для возвращения чувствительности. Мужчина поспешно отгоняет от себя мысли о том, для чего это могло понадобиться похитителям. — Дьявол, сколько же меня тут продержали!? — бормочет он, когда боль в затекших конечностях приближается к отметке «невыносимая». Остатков гордости хватает лишь на то, чтобы, стиснув зубы, не застонать. — Не так уж и долго, как могло бы показаться, — совсем рядом хмыкает... Джеремайя? Голоса братьев слишком похожи, но всё же Освальду кажется, что он может заметить еле слышимые отличия. И в этот момент до пробудившегося мозга доходит происходящее. Кобблпот распахивает слезящиеся глаза, бешено впитывает в себя всю обстановку маленькой комнаты (камеры), не запоминая ничего из увиденного, и останавливает взгляд на изящном силуэте в превосходно скроенном темно-зеленом костюме (грудь на миг сдавливает от воспоминаний). Кожа Джеремайи будто лишена всякого пигмента, даже волосы, некогда, вероятно, насыщенно рыжие, как у брата, теперь потускнели и в электрическом свете отливают болотно-зеленым. На бледном полотне выделяются лишь совершенно нездешние, потусторонние глаза и карминные губы, словно вобравшие в себя весь цвет. Да, он красив, Освальд знает толк в таких вещах, но красота эта неживая, и человеческие рамки к ней не применимы. И этот образ, сам по себе угрозы не несущий, отчего-то пугает, пробуждая глубинные страхи вроде тех, когда маленький Оззи трепетал перед Монстром-из-шкафа — до тех пор, пока не решил стать монстром сам. Монстр напротив чувствует страх и, должно быть, наслаждается им — уголки его губ приподнимаются в карикатуре на улыбку, но в остальном и лицо, и взгляд остаются совершенно пустыми. Освальд, не выдержав нарастающей беспричинной паники, вскрикивает, и в глазах Джеремайи наконец проявляется хоть что-то — те самые искорки, что пугали (но никогда так сильно) в глазах Джерома и в конечном итоге склонили к предательству. Валеска холодно и безэмоционально смеётся, скорее даже декламирует, четко разграничивая каждое «ха». Пингвина трясёт, хоть он и никогда не относил себя к пугливым, но предпочёл бы умереть, оказаться где угодно, хоть в Аркхэме или на том злополучном пирсе, но не наедине с этим... существом. Всё заканчивается так же внезапно, как и началось. Джеремайя отводит взгляд, и тиски позорного беспричинного ужаса тут же разжимаются. — Забавно, правда? Я заметил, что, если смотрю в глаза человеку, его охватывает слепая нерассуждающая паника. Пробрало даже тебя, Освальд, — он издевательски покачивает головой в излишне нарочитом фальшивом недоумении. — Занятный косметический эффект. Словно я — газ Крейна, облеченный плотью. Ну и превосходящим интеллектом, разумеется. Освальд не обращает внимания на его слова: в чем смысл искать логику в бессвязных репликах безумца? Он устал и хочет домой, где бы этот дом не обнаружился на сей раз. Из глубин памяти тоскливо выплывают образы, связанные с особняком отца — его короткое абсолютное счастье. — ...о Нигме. — Что? — имя бывшего друга резко выдергивает его из галереи пленительных видений. — Ты не слушал меня! — Джеремайя шипит от раздражения, стискивая пальцы на шее беспомощного Пингвина, всё ещё прикованного к постели. Это о чем-то напоминает, но Освальд слишком занят тем, что пытается вдохнуть, чтобы позволить себе посторонние мысли. — Я хотел, чтобы ты рассказал мне об Эдварде Нигме, — спокойно повторяет Джеремайя, когда в глазах у Освальда уже темнеет, кажется, навсегда. По лицу Валески совершенно невозможно сказать, что он только что разжал пальцы, сомкнутые на чужой шее, и эта внезапная смена настроений категорически не нравится пленнику. — З-зачем он т-тебе? — не своим голосом выдавливает Освальд между хрипами. Этот безумец убьёт его, в этом не может быть никаких сомнений, и всё же Кобблпот отчего-то не может выдать бывшего друга, растоптавшего его ради памяти девушки, с которой был знаком всего несколько дней. Неужели всё ещё... любит? — Мы пытаемся сотрудничать. Взаимовыгодно. Доктор Стрэндж, увы, оказался не в силах... — он прерывается, наткнувшись на вопросительный взгляд пленника, и раздраженно отмахивается. — Что? Да-да, потребовалось некоторое время, но я смог добиться необходимых результатов благодаря твоим неудобоваримым ошмёткам информации и вычислить его местонахождение. К сожалению, любезный доктор не оценил моей щедрости и отказался помочь. А Эдвард, как я слышал, прежде славился своим умом. — Что ты с ним сделал? — тихо спрашивает Освальд, удивленный тем, что ему вообще ответили. — Ну, поскольку я добился всего, что Стрэндж был в состоянии дать мне, в нем больше не осталось необходимости. Боюсь, его гений не порадует нас новыми опытами над человеческой психикой и геномом. Благодарность, такая горячая и несвоевременная, затопила Кобблпота целиком, и он несмело улыбнулся, с ликованием чувствуя, как воспоминания об Аркхэме и последующих месяцах теряют свою власть над ним. — Эдварду тоже понравилось, — всё тот же лишенный эмоций голос собеседника возвращает его в настоящее. — Итак, расскажи мне о нем, Освальд. Это важно. И Пингвин, сам не осознавая, почему, вываливает всё на благодарного слушателя. Всю историю их с Эдвардом общения, начиная со случайной встречи в участке с тогда ещё экспертом-криминалистом, затем лечения в необычной квартире, всегда со всеми деталями всплывающей в голове при слове «забота», расцветающей дружбе, обоюдной поддержке и трогательных жестах, периоде расцвета, пришедшем на предвыборную гонку, и заканчивая тем, как всё покатилось по наклонной из-за глупой девчонки-библиотекарши. Рассказывая о том, как изящно Эдвард растоптал и унизил его, попутно разрушив всё то, что они столь упорно создавали, Освальд чувствует упоение настоящего мазохиста, а собственная вялая месть — скорее, попытка не лишиться остатков гордости — вызывает лишь горечь. — Что же, теперь всё понятно, — в голосе Джеремайи — удовлетворение от разрешённой загадки. — Полагаю, тебе стоит знать, что он пытается собрать себя воедино, прямо как мы с тобой. Восстановить свой мозг после этой пародии на криозаморозку. Я ему помогаю. — Таких эффектов не должно было быть, его неправильно разморозили. Виктор... — В самом деле? — перебивает его собеседник, явно незаинтересованный в продолжении разговора после того, как ловко выяснил всё, что требовалось. — Ну уж этого я не стану передавать. — И без перехода добавляет, поправляя перчатки: — До чего же ты жалок, Освальд. В его голосе не слышно даже снисхождения или брезгливости, лишь слепая констатация факта, и это отчего-то выводит из себя сильнее, чем та же самая правда, озвученная в любом другом тоне. О своих следующих словах Кобблпот жалеет ещё до того, как успевает договорить, но сделанного не воротишь. — Да неужели? В таком случае Джером... Джеремайя бьет коротко, без замаха, но Освальд всё равно слышит хруст и чувствует, как затрудняется дыхание. Вниз к подбородку тягуче спускается кровь. Пальцы Джеремайи в белых кожаных перчатках, обагрённых алым, кажутся такими хрупкими, что совершенно непонятно, откуда в них такая сила. — Не смей говорить о моем брате! Его глаза больше не пусты, в них плещется концентрированная ненависть, которой хватило бы на сотню Освальдов. Инстинкт самосохранения, очевидно, отправился на поиски кого-то с менее выраженными суицидальными наклонностями, потому что он слышит свой чуть подрагивающий голос словно со стороны. — Он мертв, верно? Он умер по-настоящему у тебя на глазах, и ты обрёл прежнее я, но не свою память, и поэтому пришел ко мне. Джеремайя сверлит его взглядом, но Освальд не отворачивается. В голове ни единой связной мысли, он не может даже с жизнью толком проститься, но наконец, спустя вечность (или несколько секунд) Валеска отшатывается. — Я верну и её, и Его, — шепчет он с такой одержимостью, благоговением даже, что не поверить невозможно, и уходит. Освальд не находит в себе сил удивиться — их отношения всегда казались ему нездоровыми — или ужаснуться тому, что ждёт Готэм, если (когда) Джеремайя Валеска добьётся своего.