Замыкая круг

Он вновь выигрывает, хоть уже и не с такой легкостью, как в начале. Эдвард Нигма, сидящий напротив, совсем не тот, кто фигурирует в рассказах Брюса и особенно Освальда. Джеремайя не умеет утешать, да и не видит в этом смысла, но тем не менее раскрывается перед ним чуть больше, чем перед той же Лесли Томпкинс, новой королевой Нерроуз — видимо, всё же чувствует что-то отдаленно родственное в этом человеке, так же как и он упорно собирающем свою память и саму жизнь из разрозненных осколков. Он даже обсуждает с братом возможность рассказать ему об Освальде, приготовленном в качестве возможной оплаты за сотрудничество, но решает с этим повременить. — Это всего лишь психологический барьер, он у тебя в голове, — зачем-то вновь повторяет он. Томпкинс использует Эдварда, это очевидно любому, кто способен мыслить, но Нигма как обычно не желает слышать, и Джеремайя умывает руки. В конце концов, какое ему дело до гения, с упрямством, достойным лучшего применения, и пылкостью неофита поддерживающего стены собственной тюрьмы? Главное, чтобы в нужный момент он смог помочь, а остальное не имеет значения. Никто, кроме Джерома, не имеет значения, по большому счету. Человеческий мозг запоминает всё, а значит, есть способы обратить издевательства над памятью вспять — тот же глубокий гипноз, например. После долгих разговоров с Томпкинс и в последнее время Эдвардом, самостоятельных изысканий в этой связи он чуть ли не готов стать экспертом по нейромедицине — в её теоретических аспектах, по крайней мере. Однако доверить свой разум и тело антипатичной ему женщине он не может, а значит, приходится ждать, когда Эдвард встанет на ноги. С ним, по крайней мере, можно будет не опасаться внезапно пробудившейся морали и, как итог, краха всех его планов. Эдвард со временем действительно оказывается довольно неплохим собеседником, с переменной успешностью сублимирующим отсутствие брата в мире живых. Единственное, что так не нравится в нем Джеремайе — болезненная одержимость совершенно неподходящими людьми (себя он одержимым, естественно, не считает). Да, он любит брата и готов ради него на всё, но это чувство скорее сродни нарциссизму. Джером — его неотъемлемая часть, насильно отнятая по прихоти людей, никого из которых уже, к сожалению, нет в живых. Джеремайя жалеет о том, что они не упивались их кровью вдвоём, как это пристало братьям. Следовало всё же сдержаться и оставить Стрэнджа на какое-то время в живых. Тем не менее, сделанного не воротишь, и он утешает себя тем, что с каждым днём, с каждым новым разговором с Эдвардом приближает миг воссоединения. Главное, чтобы Нигма не заартачился и не отказал ему из тех же смехотворных опасений, что и Стрэндж. Воскрешать кого-либо вторично, видите ли, слишком большой риск, на который он пойти не готов. Ну не глупость ли? Он помогает союзникам ограбить банк, под видом Джерома устраивая отвлекающий манёвр на другом конце города. Первая часть плана близится к завершению. Он спокойно дожидается, пока Эдвард целует с жаром отвечающую ему Томпкинс. Предупреждать ослеплённого нездоровыми чувствами временного союзника не имеет смысла — он в очередной раз не поверит, да и незачем раздражать своего доктора прямо перед сеансом. Скоро всё закончится, чувствует Джеремайя, и от этих мыслей его сердце бьется чуть чаще. Кресло с удерживающими повязками подготовлено, как и полный набор необходимых медикаментов. Джеремайя всё ещё слегка не уверен в том, как отреагирует его изменённый организм на большинство препаратов, особенно галлюциногенных, однако доверяет тестам на его крови, сделанным Крейном, достаточно для того, чтобы рискнуть. Мальчик беззаветно предан его брату, и это отчего-то вызывает не ревность, а умиление. «На Джонатана невозможно сердиться,» — добавляет Джером. Ассистирующая Эдварду Экко едва заметно мандражирует, что для девушки в высшей степени несвойственно, но никакие опасения не способны заставить Джеремайю развернуться чуть ли не у финишной прямой. Первый укол не приносит ожидаемого эффекта, но после второго заброшенное здание вокруг начинает расплываться, пока не остаётся лишь голос, звучащий уверенно и четко из глубин черноты. Голос ведет по лабиринтам разума, где фальшивые воспоминания подсвечиваются багровой дымкой. Образов слишком много, они проносятся сверхновыми, слишком яркими и стремительными, чтобы что-либо разобрать, и грозят похоронить под собой. Джеремайя пытается выкарабкаться, выплыть, дергается как та лягушка в бидоне, и выбивается из сил без внешних признаков успеха. Путеводный голос становится напряженным и доносится будто издалека, пока совсем не стихает где-то вдали. Джеремайя дергается от ощущения молнии, пробежавшей по всему его телу. Телу? Он наконец ощущает его, неповоротливое и такое чужое. Пытается пошевелиться, но не уверен, что смог сдвинуть хоть палец. В предплечье впивается игла, и короткая вспышка боли приходит с запозданием, будто преодолевает миллионы световых лет в его перекореженных синапсах. Он начинает ощущать себя чуть более живым. «Адреналин,» — приходит из глубин памяти. Голова болит так, что одного этого слова для отражения всей глубины испытываемых ощущений явно недостаточно. Он не выдерживает и вновь отключается. При следующем пробуждении ощутить своё тело получается уже куда лучше. Голова тяжелая, мозг словно давит изнутри на стенки черепа, как дрожжевое тесто, но он по крайней вспомнил, кто он и где находится. С трудом разомкнув пересохшие губы, Джеремайя искренне боготворит того, кто догадался вливать в него воду с помощью тоненькой трубочки. Разлепить глаза получается, пусть и не с первого раза. Зрение плывет, сосредоточить взгляд на одной точке кажется попросту невозможным. Зрачки наверняка расширены так, будто он сейчас откинется от передоза. В вену вставляют катетер от, судя по звукам, капельницы, и через несколько минут он приходит в себя достаточно, чтобы различить бледные взволнованные лица Экко и, на удивление, Эдварда, хотя казалось бы, ему-то чего переживать. — Джонатан, — на выдохе произносит он, прикрывая глаза. Боль в голове всё усиливается, пока гостеприимная тьма вновь не принимает его в свои объятия. В третий раз он приходит в себя уже в спальне, в своём бункере. Головная боль становится привычным фоном, а вот неспособность рационально мыслить из-за ворочающихся в голове тяжелых валунов раздражает. Нет, конечно, он не ожидал, что всё пройдёт просто, но не был готов к такой беспомощности. — Где Джонатан? — на грани слышимости шепчет он, но преданно дежурящая у его ног Экко, конечно же, замечает. Она деловито подхватывается и выскальзывает за дверь, возвращаясь с наполненной густым дымом колбочкой, и неуверенно протягивает её. Джеремайя облегченно вздыхает. Этот состав они синтезировали как раз на подобный случай, хоть Валеска всё же надеялся, что он не пригодится. — Дай сюда, — со всей требовательностью, какую может в себе найти, рявкает он и протягивает руку. Ему не нравится, как она дрожит. — И принеси побольше снотворного. Экко покорно кивает и оборачивается туда-обратно буквально за минуту. Джеремайя глотает четыре таблетки и осторожно вдыхает газ, а потом откидывается на подушки и смеживает веки. Он спит почти двое суток, и за это время с помощью Джонатана, по непонятной причине так привязанного к Джерому, все нужные образы стройными кирпичными рядами укладываются в чертогах разума. Когда он приходит в Нерроуз, Томпкинс и Эдвард ссорятся. Ему не хочется прерывать их, но судя по накалу страстей, случиться может многое, а времени и так уже в обрез, чтобы искать ещё и нового помощника. На самозваного третейского судью оба спорщика смотрят со смесью раздражения и облегчения (правда, в случае Эдварда примешивается ещё и искорка радости). У него нет на это времени, Брюс продолжает донимать с этими дьяволовыми генераторами, но он терпеливо выслушивает их вселенскую драму, хотя больше всего хочет сказать что-то вроде «да поверь ты уже самому себе, Эдвард, она действительно использует тебя». Но в столь запущенном случае это контрпродуктивно для его целей, поэтому он мирит их и наконец получает возможность начать тот разговор, ради которого и пришел. — Ты же понимаешь, зачем я здесь, — произносит он, когда Томпкинс наконец удаляется по своим королевским делам. Он не смотрит на собеседника — знает, как действует на окружающих его прямой взгляд. — Послушай, — неуверенно начинает Эдвард, и в груди что-то обрывается, — я изучил записи Стрэнджа и всё, что смог найти по этому вопросу. Ничего не имею против Джерома лично, но мне не кажется, что повторный опыт будет успешным. Тем более, и первое воскрешение прошло отнюдь не в лабораторных условиях и не лучшим образом сказалось на его мышлении... — Это. Не. Так! — Джеремайя чеканит каждое слово. Планы брата были продуманы до мелочей и успешно реализованы, что вообще несёт этот ублюдок!? — Джеремайя, — выдавливает из себя Эдвард, пытаясь не потерять себя в яростном взгляде собеседника и той панике, что он пробуждает, — даже если бы я согласился, его тело повреждено из-за падения с крыши участка. Никто не способен вылечить внутренние повреждения у мертвеца, Джеремайя! Это невозможно! С таким аргументом спорить уже нельзя, и Джеремайя в бессильной ярости раскалывает кулаками барную стойку. Напоследок он предлагает Эдварду Освальда, ни на что уже не надеясь — и тот ожидаемо отказывается. От злости сводит скулы, но он не готов убить того, кто действительно так помог ему. Выйдя из душного бара, он оказывается под проливным дождем, смывающим весь его псевдочеловеческий макияж, и стоит, запрокинув голову, пока чьи-то пальцы не вцепляются в рукав. Он резко разворачивается, отчего Эдварда поводит в сторону, но Загадочник удерживает равновесие и выпрямляется. — Я кое-что слышал, когда Барбара с Табитой приходили к Ли. Это связано с человеком по имени Ра’с аль Гул. У него есть доступ к какой-то целебной воде, которая, по слухам, воскресила Барбару после того, как Табита убила её. Зайди в их бар. Всё это звучит совершенно нерационально, но жизнь в Готэме приучила Джеремайю ничему не удивляться и проверять даже самые абсурдные на первый взгляд идеи. Поэтому он, кивнув, разворачивается и устремляется к Экко, ожидающей его в машине.