***
За неделю до небезызвестного соревнования владелец Маттиаса — Лефтерис — временно поселился в доме Гектора, в то время как первый расположился в казарме вместе с такими же, как он. Последние майские дни были необычайно тёплыми и солнечными, что вполне могло дополнять общую идиллическую картину жизни, если бы над ними не нависло бремя рабской гладиаторской участи. — Готов к Играм? — Харальдссон сел на одну из длинных волнообразных затенённых скамеек в саду, на другом конце которой уже, правда, расположились несколько девушек из прислуги. — Буду на это надеяться, — горько усмехнулся Клеменс. Ханниган прекрасно понимал, что брат не упустит возможность оказаться на воле, как бы хорошо ему ни жилось за счёт хозяина. Но его участие подразумевало под собой то, что, возможно, они встретятся на арене, как говорят, по разные стороны баррикад, чего Клеменс очень сильно боялся. Одно дело, когда ты наносишь удары ничего не значащему для тебя противнику, другое же, когда этот самый противник — твой кровный брат. Один из последних, кого он боялся потерять в этом бренном мире. Если вдруг получится так, что им придётся сражаться друг с другом, Ханниган не знает, что будет. Вероятно, он сделает всё для победы Маттиаса. Он даже предполагал, что, возможно, ему придётся умереть ради свободы кузена. Ничего, он готов и на это. Собственная жизнь не представлялась ему такой уж ценной, тем более, в сравнении с жизнью Харальдссона, поэтому не должно быть особенно тяжело. Невесёлые размышления парня были прерваны громким смехом с противоположного конца скамьи. Клеменс деланно заинтересованно стал поглядывать в ту сторону. — Да не нравлюсь я ему, что вы придумываете, — возмутилась девушка, сидящая к ним спиной. Ханниган решительно не мог вспомнить её имени, но беседа казалась занимательной, поэтому он продолжил слушать. — Ты не веришь фактам? — нахмурившись, уточнила другая, с короткими почти белыми волосами. Её звали, кажется, Сольбьорт, но он был не уверен (в последнее время его память почему-то ухудшилась, и он постоянно забывал имена даже тех, с кем провёл всё своё детство), — во-первых, ты наверное забыла, как он тебя назвал, когда ты его перебинтовывала после того боя- — И что с того, что он сказал «спасибо, принцесса»? — Во-вторых, — как будто ничего не заметив, продолжила она, — когда он проходит мимо нас, всегда так смотрит на тебя- — Как "так"? — Недвусмысленно, — хитро улыбнулась третья с розовым цветком в таких же белоснежных волосах чуть ниже плеч, — в-третьих, ты же помогаешь ему в школе, верно? Лично я видела столько неловких ситуаций между вами двумя, что и не сосчитать. Это не просто так, уж поверь. — Всё, прекратите, вы берёте аргументы из воздуха- — Ронья Могенсен, какого чёрта ты такая упёртая?! — лицо Сольбьорт, казалось, метало громы и молнии, — это же так прекрасно, в конце концов. В тебя влюблён лучший гладиатор Колизея, а ты почему-то никак не хочешь это признать. — О ком они? — прошептал Маттиас, который, очевидно, тоже вероломно подслушивал их разговор. — Обо мне, — тихо рассмеялся Клеменс, не отводя взгляда. Он был несколько озадачен сложившимся положением, конкретнее, тем, что он случайно дал повод думать, что ему нравится эта Ронья, имя которой он вспомнил только сейчас, и то, благодаря одной из её подружек. Похоже, чьи-то чуткие уши услышали его смешок, потому что в следующую секунду до них донеслось: — Тише, он смотрит, — девушка с цветком в волосах, имя которой, насколько помнил парень, было Астрос, кивнула в сторону Ханнигана, на что тот незамедлительно отвернулся, изобразив виноватую улыбку. Клеменс, зачем ты продолжаешь это делать? Выставлять себя придурком — не лучшая тактика. Ладно, это не имеет большого значения. Какая вообще разница, что они там себе думают. Пока они не мешают, ему всё равно.***
Подготовки Ханнигана к Играм заканчивались, даже не начавшись. Он усиленно настраивался на тренировку с самого утра, готовился отрабатывать и так доведённые до автоматизма движения, изучать новые приёмы, увеличивать силу удара, улучшать общую технику ведения боя, а потом переворачивался на другой бок и продолжал дремать до обеда. Только ближе к закату он вспоминал, что до соревнований остались считанные дни и хорошо бы не превратиться в беспомощного тюфяка к их началу. Маттиас, который тоже был димахером, что неудивительно, не одобрял такую прокрастинацию брата и всеми возможными способами пытался затащить его на небольшую школьную арену. Он считал, что только постоянные упражнения помогут им оставаться в форме, а, учитывая надвигающиеся события, это было просто необходимо. — Клем, послушай, — Харальдссон увернулся от секущего удара в район нижнего ребра, — если мы оба дойдём до финала, то бей в полную силу, хорошо? — А как же ты? — Клеменс снова атаковал. Сражения деревянными мечами были его излюбленными, ведь в таком случае он мог не переживать о состоянии того, на кого нападает. Безобидные драки были, по его мнению, намного лучше реальных боёв на выживание. — Я тоже не буду поддаваться. — Но я не хочу быть свободным, если из-за меня ты останешься рабом... — Не волнуйся об этом, вдруг получится наоборот. — Маттиас немного помолчал и продолжил, — мы достойны воли одинаково, но вопрос в том, кто больше её желает, понимаешь? Солнце медленно клонилось к земле. Небо постепенно окрашивалось в красивый светло-розовый цвет, лучи пронизывали воздух золотистыми струями, а жизнь, в целом, начинала казаться не такой уж и паршивой. Последний весенний вечер — романтичное и по совместительству прекрасное время всё же. Когда Ханниган уже возвращался в казарму, зевая и сонно протирая глаза, из-за поворота вылетела та самая Ронья и, не успев вовремя затормозить, на полной скорости врезалась в него. — Я... Извини... — залепетала она, мгновенно отскакивая от его оголённого торса, краснея и опуская взгляд. — Ничего, ты в норме? — ради приличия всё же поинтересовался Клеменс. — К-конечно, всё хорошо, — девушка начинала сильно нервничать и совершенно не знала, куда себя деть. — Тогда я пошёл, — парень тут же почувствовал себя тем ещё козлом, но чем быстрее она поймёт, что между ними ничего не было и быть не может, тем спокойнее будет всем, — спокойной ночи. — Спокойной ночи, — Могенсен протиснулась между ним и стеной дома, обернулась и, наткнувшись взглядом на его спину, воскликнула, — Клеменс, подожди! Боже, только не это. Ханниган уже приготовился выслушивать длинную, как китайская стена, исповедь о том, как он ей понравился, как она переживала, когда он был на арене, как испугалась, когда его чуть не убили, как постепенно стала понимать, что влюбилась, но признаться для начала хотя бы себе в этом не могла, как всё-таки решилась и вот теперь стоит перед ним, узнавшим всю правду. Проницательностью парень, однако, не отличался, потому как: — Завтра начинаются Игры. Будь осторожен, пожалуйста... — Ронья немного помолчала, — Мы вшестером всю жизнь провели вместе: я, ты, Маттиас, Эйнар, Сольбьорт и Астрос — Эйнар уже мёртв, и я не хочу потерять ещё и вас двоих. — Девушка опустила голову. — Мы не переживём, если тебя и Маттиаса убьют. Не позволяй себе сдаваться, понял? В голове Клеменса зародилась мысль, что, возможно, его окружение чуть менее бесчувственное, чем он. Но напоминание о погибшем товарище пошатнуло его спокойствие, так что он наконец решил выговориться: — Эйнар погиб в заведомо неравном бою... Помню, как рыдала над его телом Соль. Помню, как Маттиас уехал в Неаполь на полгода, и от него совсем не было вестей. Но, знаешь, что я помню лучше всего? Я помню, что обещал отомстить его убийце. И, если я встречусь с ним на арене, пусть его хранят боги, потому что он умрёт в таких мучениях, которые не снятся даже в самых ужасных кошмарах. Зачем он всё это сказал, Ханниган решительно не мог объяснить ни себе, ни Ронье. Видимо, давно утихшая, но никуда не девшаяся боль вновь разразилась внутри него извергающимся вулканом, и, не будь он настолько сдержанным, наверное, уже бы бился головой об стену, если не что похуже. Да, Эйнар Стефанссон не был его другом, и да, у Клеменса вообще не было друзей, у него были лишь родные, пусть и не всегда по крови, люди, воспоминания о смерти которых из раза в раз подкашивали его ноги, заставляли разбивать кулаки в кровь, пока он пытался забыться, избивая очередного несчастного в Колизее. Но забыть о таком невозможно. И он не забывал. Он помнил все подробности. Поражённая, Ронья замерла, словно статуя, с широко раскрытыми от ужаса глазами, забывая, как это — дышать. — Клеменс... — через пару секунд она сдвинулась с места и, подойдя к парню, порывисто обняла его, шепча на ухо, — я понимаю тебя, мне тоже иногда бывает очень больно, но- — Я чувствую боль всегда. — Ханниган поздновато среагировал на внезапный телесный контакт и отстранился, — не нужно этого. Поговорим завтра, если хочешь. Сейчас я должен отдохнуть. Прости. Парень развернулся, не дожидаясь ответа и не позволяя себе оборачиваться, и быстрым шагом направился в казарму. Как только его голова коснулась подушки, назойливые мысли вернулись. Не только трупы друзей вызывали в нём столь редкие для гладиатора отчаяние и безнадёжность. Память так же избирательно подкидывала в его голову образы родителей. Он вспоминал, как пару лет назад узнал, что его мать умерла от какой-то болезни, когда он даже не был в курсе, что она была больна. Каждый год становился для него новой порцией нервных срывов и истерик. Постепенно обида и боль перерастали в злость. Неконтролируемая агрессия убивала в нём человечность и порождала ненависть ко всем и всему, кроме близких. Он не выносил слащавые зажравшиеся морды знати, не мог спокойно смотреть на императора, не желая при этом вскрыть тому горло. Конечно, Клеменс мог убить их в одиночку, мог поднять бунт и опять же убить их, но он знал и превосходно понимал, что ни маму, ни отца, ни Эйнара, ни ещё кого-либо, несправедливо канувшего в Лету, это не вернёт, а свободу он тогда точно не получит, хотя слепая месть и была почему-то у него в приоритете. Пассивно-агрессивный, он стал молчаливым ненавистником.***
Маттиас был единственным, а потому самым важным человеком, чью смерть Ханниган не мог допустить и не мог пережить. Он был в состоянии смириться с потерей кого угодно из его так называемой "семьи", но Харальдссон был исключением. Всегда. Клеменс неизвестно по какой причине был чертовски уверен в том, что они умрут в один день, как в самых противных романтичных историях о «вечной любви». Ему было тошно понимать, что однажды мир лишится такого прекрасного существа, как его двоюродный брат. В глубине души он знал, что чувства к Маттиасу у него были вовсе не братские, но осознание вероятной невзаиности разбивало его и так расколотое на мелкие кусочки сердце. Однако, как бы сильно он ни прислушивался к голосу здравого смысла, где-то под рёбрами постоянно теплилась надежда на то, что его любят так же сильно, как и он сам. Харальдссон был его вечным светлым маяком в пучине мрака, где он не просто погряз, а натурально утонул. Эта детская, в какой-то степени, влюблённость была, впрочем, тщательно скрыта и держалась в строжайшем секрете, чтобы ни у одной живой души не возникло даже мысли о подобном кощунстве. Инцест осуждался в обществе и почти всегда карался смертной казнью, как настоящее преступление. Что плохого в любви к ближнему, Клеменс понять никак не мог, но раскрывать свою сущность в ближайшем будущем в любом случае не собирался.***
Той ночью ему снился Эйнар. Очередной день Х, к которому с завидной переодичностью возвращалось его больное подсознание. Это произошло утром. Нерон тогда захотел посмотреть на кровавое побоище мурмиллонов*, а потому Эйнар со своим напарником Андреаном были заявлены на участие, так как в случае победы хозяин выигрывал неплохие деньги. Кроме них, на арене оказалось ещё три пары таких же "везунчиков". Император объявил, что это бойня, то есть сражение на смерть. Через полчаса в живых остались лишь две пары. В то время ещё неопытного Андреана закололи за пять минут, и Эйнар остался один против двух лучших мурмиллонов Колизея. Исход был предрешён. Стефанссона позорно ударили в спину, чудом не задев сердце, и он упал. Все решили, что он мёртв. Объявили победителей. Нерон был более чем доволен получившимся зрелищем. Тогда ещё ни разу не выходивший на арену Клеменс наблюдал это всё с трибун. Слева сидела Сольбьорт, и на неё было страшно и больно смотреть. Она буквально захлёбывалась от слёз, ей было нечем дышать, её спина содрогалась так сильно, как будто её избивали плетью. То, что она пережила в тот день, Ханниган не пожелает и врагу. Они впятером: он сам, Маттиас, Соль, Астрос и Ронья — почти бегом кинулись к тому выходу, куда должны были принести тело Эйнара. Клеменс не мог в это поверить. Стефанссон всё время, что они учились в школе гладиаторов, был для него идеальным примером того, каким воином нужно стремиться стать. Выдержка, постоянное спокойствие, отработанная техника — то, чего хотел достигнуть Ханниган, и то, что уже было у Эйнара. Он был Клеменсу как старший брат, всё время оказывающий поддержку, помогающий в учёбе, обучающий разнообразным приёмам лучше, чем в той же школе. А теперь этот замечательный человек истекает кровью из-за низкого поступка какой-то твари. Точнее, нескольких тварей. Когда Эйнара на своеобразных носилках вынесли с арены, Сольбьорт стремительно кинулась к нему, всё ещё рыдая и всхлипывая до боли в лёгких, зажала рану, пытаясь остановить текущую кровь, тут же пачкая пальцы и ладони. — Ты выживешь, обязательно выживешь! Ты просто не можешь меня оставить, слышишь, Эйнар! Не умирай, ясно тебе?! Не смей умирать! — Не нужно, Соль. Мне не помочь, одной ногой я уже в могиле, — устало прохрипел Стефанссон и стал откашливать кровь. — Врач уже здесь, — девушка, казалось, не слышала его. Как в бреду, она продолжала что-то говорить о том, что ему обязательно помогут, что он будет жить, что всё будет хорошо и вообще, как она без него. — Соль, послушай. Мы же знали, что это однажды произойдёт. Ты обещала не плакать, так держи своё слово. Мне очень жаль, что нам придётся расстаться так быстро, потому что я очень сильно люблю тебя и надеюсь, что ты меня тоже. — Эйнар снова закашлялся и на последнем вдохе произнёс, — будьте сильными, вы все. Особенно ты, Сольбьорт. Ты справишься, я в тебя верю. Его глаза закрылись, грудь перестала прерывисто подниматься и опускаться, а голова упала на бок. Эйнар умер. Но пока жива память о нём, он тоже жив. В сердцах всех, кто любил и всё ещё любит его. По подземелью пролетел душераздирающий крик. Сольбьорт бессильно опустилась на колени, в ужасе глядя на собственные окровавленные руки. Она словно сошла с ума. Кричала, била пол кулаками, потом прятала лицо в ладонях и надрывалась от рыданий. У Клеменса всё внутри сжалось и по органам пробежал какой-то непонятный холодок. Медленно приходило осознание невозвратимой утраты. Астрос с Роньей пытались поднять подругу и увести подальше от тела, чтобы смыть кровь и успокоить её, но она вырывала руки, рвалась к Эйнару и била всех, кто попадался на пути, как бешеная, проклиная убийцу своей любви. Следующую неделю она не выходила из комнаты, несмотря на все просьбы, уговоры и даже угрозы со стороны Гектора. Единственным разом, когда она покинула кровать, были похороны Эйнара. Она больше не плакала, зато выглядела, как живой труп, если не хуже. — Он не должен был умереть, — единственное, что в тот день от неё услышали. Тихий севший голос дрожал, но лицо выглядело спокойным. Это было ужасно, пугающе и так не похоже на неё. Прошёл год. Клеменс в очередной раз проснулся в холодном поту. Сел на кровати, лихорадочно смотря в разные стороны. Руки беспорядочно вытирали текущие слёзы. Нет, он не может смириться. И он не успокоится, пока не отомстит за Эйнара. Почему эта тупая боль никак не может уйти? Время идёт, но почему-то ни черта не лечит.