Рэд vs Волк

Волк Утром мы с Тарасом были разбужены тревожным звонком в дверь. Так испугался, ожидая, что на пороге окажется мамá. Но лучше бы это была действительно она, а не старший лейтенант Карпухин. Я помнил его по ноябрьским событиям прошлого года. Он тогда допрашивал меня и Тараса из-за драки за гаражами. Пока Тарас открывал дверь и на повышенных тонах разговаривал с блюстителем порядка, я быстро оделся и вышел в коридор. То, что услышал, меня окончательно вывело из равновесия — полицейский обвинил Тараса в совершении немыслимых преступлений: он утверждал, что мой молодой человек не только изнасиловал меня, но и похитил. Это была несусветная глупость, но когда понял, что это обвинение исходит от моей мамá, попытался объяснить, что всё это чудовищная ошибка. Только вот, кажется, сделал ещё хуже — следователь умело вывернул мои слова в пользу обвинения. От ужаса, что могу потерять Тараса, у меня едва не остановилось сердце, особенно, когда он добровольно согласился отправиться в тюрьму. Абсолютно не знал, что предпринять. Я почувствовал себя слабым, беспомощным и жутко одиноким. Все беды мира разом обрушились на меня: сначала ушёл из дома, разругавшись с матерью, а теперь вот из-за меня любимого, словно какого-нибудь преступника, уводят в наручниках. Почему это происходит со мной? За что? Ведь я всего лишь хотел любить и быть любимым. Неужели это так много? Из оцепенения меня вывел голос Фёдора Игнатьевича. Он буквально стал благостным богом из машины, спасшим нас, героев этой трагедии, из глубин самого Аида. По-другому, в тот момент, я и не мог вообразить. Какая-то пара слов, сказанных старшему лейтенанту, с которым, по всей видимости, отчим Тараса был знаком, и вот дело приняло совершенно другой оборот. Фёдор Игнатьевич даже расспросил меня об успехах при поступлении в Академию. Мне ещё никогда не доводилось видеть его в форме сотрудника ФСБ. Он и раньше-то у меня вызывал благоговейный трепет, но после случившегося я еле-еле заставил себя ответить на его вопросы. Пока мы с Тарасом были в комнате, у меня возникла слабая надежда, что всё ещё можно уладить. Только вот Фёдор Игнатьевич отчитал Тараса за неподобающий вид, попросил меня позвонить мамá и уладить с ней все дела, а затем скрылся также неожиданно, как и появился. Воистину, deus ex machina¹! Не знаю, что произошло, но старший лейтенант Карпухин дал Тарасу время до завтрашнего дня. Едва мы остались с Тарасом наедине, я не выдержал. Может, это было как-то по-детски, но я заплакал. Сил сдерживать свои эмоции у меня больше не было. Как и вчерашним вечером, искал поддержки у своего любимого и получил её. Тарас, как мог, убеждал меня, что всё наладится и это только усугубляло моё состояние, ведь я вдруг отчётливо представил, что не смогу жить, если буду знать, что из-за моей беспечности, ведь даже не мог представить, что мне понадобится ставить пароль на свой планшет, чтобы защитить свои тайны и личные переживания, пусть и не от совсем чужих глаз, но тем не менее. О, сколько страданий принесла эта моя роковая ошибка!.. От очередного звонка, на сей раз в домофон, я чуть не подпрыгнул. Неужели следователь передумал?! Нет. Это всего лишь родители Тараса. Ирина Васильевна была крайне возбуждена и расстроена. Несмотря на то, что ко мне не было прямых претензий, но я-то чувствовал свою вину в произошедшем. Найти бы мне силы три месяца назад и признаться Тарасу в своих чувствах, всего этого кошмара наяву не было бы и в помине… Но произошло то, что произошло, и мне следует это как-то исправить. В этом виноват только я… Семейный разговор вышел напряжённым. Старался отстраниться и не мешать. Кажется, мне это удалось слишком хорошо, потому что за обдумыванием того, как же решить проблему, даже и не заметил, что родители ушли. — Малыш, прости, но ты сам видел: у меня мама тоже не подарок, — произнёс Тарас, смотря на меня с чувством вины. Наконец поняв, что же нужно делать, я сказал: — Но тем не менее Ирина Васильевна права: мне нужно поговорить с мамá. — Мир, даже не думай об этом. Драко… Сейчас от твоей мамы можно всего ожидать. — Тарас выглядел очень обеспокоенным. Какой же он хороший: вместо того, чтобы переживать о своей дальнейшей судьбе, он беспокоится обо мне. Нет, я не могу его подвести. — Тарас, я должен, — решительно произнёс я. — Это же моя мамá. Она должна понять, что мои чувства к тебе настоящие и очень сильные. — Ты уверен? Судя по рассказам моей маман, она не очень-то кого и слушает. — Он вновь обнял меня, придавая тем самым ещё больше решимости сделать намеченное. — Да, уверен. Я должен всё исправить. — Мир, это же мой косяк. Мой и только мой. Не причини я тебе тогда боли, всё было бы по-другому. — В его взгляде было столько горечи. Я просто поцеловал его, долго, томно, наслаждаясь и практически растворяясь в объятиях. Страх за близкого мне человека придал мне сил. Собрался и пошёл домой. Сначала хотел оставить здесь дедушкин инструмент, но в столь судьбоносный момент хотелось, чтобы семейная реликвия была рядом, словно дедушка поддержал меня, не стал бы рубить с горяча, а хотя бы выслушал меня и понял. Уверен, будь он жив, он бы так и сделал. Долго не мог решиться позвонить в нашу входную дверь. Только когда мандраж немного угомонился, нажал на звонок. Спустя буквально пару мгновений дверь отворилась. Руки мамá меня практически затащили внутрь. — Любомир, мальчик мой, это ты! Слава богу, с тобой всё в порядке, — причитала она, целуя моё лицо и не давая мне даже слово вставить. — Как же я испугалась за тебя. Как ты вообще додумался уйти ночью, да ещё неизвестно куда. Теперь она уже смотрела на меня испытующе. Набравшись смелости, я сказал: — Я провёл эту ночь с Тарасом. — Хотелось зажмуриться, но я сдержался, внутренне призывая самого себя выдержать это достойно. — Что?! Почему? Зачем? — Мамá явно не ожидала от меня подобного ответа. — Потому что я люблю его и хочу проводить с ним всё своё свободное время. А ещё я прошу тебя, чтобы ты забрала заявление из полиции… Моя щека загорелась от звонкой пощёчины. Непроизвольно я схватился за неё. Было не столько больно, сколько обидно — на меня в первые подняли руку. И кто? Моя родная мама… — Вздор! — Колючий, холодный, я бы даже сказал, жестокий взгляд вонзился в меня. — Не смей даже думать об этом!.. Марго успокойся… Она вздохнула и выдохнула, а затем снова обняла: — О, мой бедный-бедный мальчик. Ты совсем запутался, всё-таки Стокгольмский синдром так просто не проходит. Я хотел возразить, но мамá не слушала меня — вновь целовала и причитала, что хорошие специалисты обязательно помогут мне позабыть об этом кошмаре. — Я ничего не хочу забывать! — Мне пришлось повысить голос. Затем я отстроился и продолжил: — Мамá, прошу тебя… Умоляю, пойми, твой сын влюбился. Влюбился сильно. И это не болезнь, не морок. Я знаю, что мои чувства к Тарасу настоящие. Я чувствую это здесь. — Я приложил ладонь к маминому сердцу. — Уверен, ты точно также знала, что полюбила папу. Вспомни свои чувства. На мгновение на лице мамá отразилось замешательство, но оно быстро сменилось на адский пламень в глазах. — Я не позволю тебе разрушить свою жизнь и связаться с отморозком. — То, каким тоном, мамá произнесла эти слова, заставило мои волосы подняться дыбом. — Я сделаю всё, чтобы он сгнил в тюрьме. Там с насильниками разговор короткий… — Она выпрямилась и теперь буквально выплёвывала каждое слово. Такой страшной я её никогда не видел. Мне даже показалось, что вокруг неё сгущаются кровавые сумерки и закручивается смертоносный ураган, вот-вот грозящий поглотить меня и разорвать на части. — Мамá, пожалуйста, нет. — Не удержавшись я заплакал и упал ей в ноги. — Пожалуйста, не делай этого. Я готов на всё, только не делай этого… — Мне едва хватило сил, чтобы шевелить губами. Под конец, я не говорил, а просто что-то булькал, захлёбываясь своим горем. Неожиданно на голову опустилась рука. Мамá стала гладить меня, даря надежду на то, что она смилостивится, примет и простит. — Значит, ты говоришь, что готов пойти на всё ради… ради этого… — голос был безэмоционален. Голос судьи, выносящего смертный приговор, но никак не любящей и заботливой матери. Голос, который я не забуду во веки вечные. Но тем не менее я утвердительно кивнул головой, по-прежнему храня в себе надежду и веру, что моя любовь преодолеет все невзгоды. — Этот город изменил тебя, мой мальчик, — со вздохом произнесла мамá. Она помолчала, заставляя меня нутром ощущать каждую секунду, каждый миг кладбищенской тишины. — Что ж, я заберу заявление… — Спасибо, спасибо… — Мне было достаточно и этого. Я с верноподданническим трепетом стал целовать её руки. — Я не договорила, — немного повысив голос, остепенила она меня. — Так вот, я заберу заявление, если ты обещаешься мне разорвать всякое общение с этим парнем. — Нет, пожалуйста, нет, — ошарашенно прошептал я. — Ты сегодня же удалишь все свои социальные сети, сменишь номер мобильного телефона, а ещё ты немедленно отправляешься в Санкт-Петербург, к бабушке Антонине. — Каждое её требование оставляло на моём сердце кровоточащий шрам — достойная плата за любовь. — Я жду твоего ответа. — Её взгляд препарировал мою душу. — Я… Я… Я сделаю, как ты требуешь, мама́. — Я подписал свой смертный приговор. Мир вокруг не рухнул, даже небеса не разверзлись, и бездна не поглотила меня. Жаль, всем стало бы гораздо проще… — И, Любомир, я надеюсь, что ты сдержишь своё слово. — Да, мама́. — Перед моим взором представали ужасающие картинки из тюремной жизни Тараса. Не знаю, откуда они взялись в моей голове, но они с лихвой наполнили меня ужасом, мои страдания из-за невозможности быть с любимым были ничто по сравнению с ним. — Вот и славно. Собери необходимые вещи, мы немедленно отправляемся на вокзал. Прочь из этого города, прочь… — Да, мама́, — произнесло моё безжизненное тело, зачем-то по-прежнему топчущее бренную землю. Под надзором мама́ я удалил свои аккаунты. Прощайте, друзья мои, Илья и Марина, прощай и ты, любовь моя. Прости, но у меня не было другого выхода. Я тебя люблю и всегда буду любить… — Рано или поздно ты поймёшь, что я хочу для тебя только самого лучшего, — сказала после этого мама́. — Поймёшь, когда будешь купаться в овациях благодарных слушателей после выступлений на лучших сценах мира. Наверное, она права… В такси нашёл в себе силы поинтересоваться, как мне во вторник попасть на собеседование. Меня ожидал очередной удар — мне не суждено поступить в Академию имени Гнесиных. Теперь я должен поступить в Санкт-Петербургскую государственную консерваторию имени Римского-Корсакова. Мама́ не сомневалась, что внука самого Любомира Волка там примут с распростёртыми объятиями. Это известие я принял со смирением — жизнь разрушена и теперь ничто не имеет значение. Надеюсь, что лишь музыка, в которой всегда искал своё успокоение, спасёт меня от одиночества. Понимаю, что уже ничто не будет прежним, но, может быть, она исцелит моё разорванное в клочья сердце. Может быть… По прошествии нескольких часов ожидания, «Сапсан» вёз меня в Санкт-Петербург. Совсем недавно я бы с радостью вернулся в город моего детства, туда, где близкие, где друзья, где знаком каждый дом, каждый двор… Но всё изменилось. Мама́ права: Москва и в самом деле изменила меня. Но, наверное, не в том смысле, который вкладывала она. Столица подарила мне любимого человека, а теперь Санкт-Петербург отнимает его у меня… Боже, это какой-то безумный трагифарс!.. Если бы не люди вокруг, то, скорее всего, рассмеялся бы в полный голос, а потом ещё бы и разрыдался, оплакивая свою судьбу. Но я не сделал ни первого, ни второго, а лишь вставил в уши наушники и включил Адажио Альбинони. Для похорон мечты самая подходящая композиция…