Dragon's place: Naruto

      Хаку всегда приходит к нему, потому что приходить больше не к кому.       Хаку не привык рассказывать о себе. Он видит мало смысла в простых словах, а его жизнь ограниченным набором звуков описать невозможно, даже если захочется – не получится, сколь ни старайся. Хаку ведь пробовал уже, только с другими, и результат всегда его разочаровывал: недопонимание, человеческая ограниченность, чёрствость, испуг – целая вереница элементарных слабостей системы, которую ни у кого никак руки не дойдут исправить. Всё то, за что Хаку ненавидит устность. Всё то, чего нет в абсолюте во всём Забузе.       Забуза принимает его, даже когда на мальчишеском теле не остаётся живого места.       – Ты слишком красивый для меня.       Забуза всегда нежен. Даже если мужчина не хочет показывать свою мягкость, запрятанную за наращённым непробиваемым панцирем, он всегда заботится о мальчишке и держит его в своих руках бережно. Хаку против воли чувствует себя рядом с ним куклой – фарфоровой статуэткой, стоящей баснословных денег, таких, что даже если попробуешь вообразить, нули будут расплываться перед глазами. Хаку кажется, что Забуза преувеличивает его ценность в своей жизни, что не заслуживает он подобной мягкости по отношению к себе, но и отказаться от мозолистых крепких лап, которые прижимают его к себе, прямо к сердцу, словно они держат не мальчишку, а настоящее сокровище, он малодушно не в силах.       И сейчас широкая угловатая ладонь вновь притрагивается к его щеке так, как касаться не должна, но всё же касается – с грубоватой, на какую только способен жёсткий мужлан, медвежьей нежностью и животным трепетом перед чем-то прекрасным, чем-то справедливо далёким.       Хаку не нравится чувствовать себя красивым.       Но ему нравится чувствовать себя любимым Забузой.       – Пожалуйста, не нужно, – а движение подбородка идёт вразрез со словами: Хаку не может устоять, льнёт к поглаживающим скулу пальцам, слегка царапающим кожу, и прикрывает глаза. Он сдаётся без боя, даже не подняв с земли оружие – он не хочет сопротивляться этим рукам.       У Хаку спутались волосы, засаленные, местами замаранные землёй и глиной, потерявшие привычный здоровый блеск и насыщенность глубокого чёрного цвета, напоминают лохмы деревенской неряшливой девки на побегушках. Смотреть на них, на всего себя не хочется – противно, словно глазам показывается чужая оболочка, вызывающая отторжение, но в которой Хаку против воли заперт. Всем телом мальчишка ощущает на себе липкий, будто образовавший толстую плёнку поверх самой кожи, пот, зудящий и раздражающий. Одежда свисает с худых острых плеч бесформенными комьями.       Грязный – вот какой он сейчас, и в его внешнем виде нет ничего даже отдалённо напоминающего красоту, но прямо перед ним стоит Забуза, неаккуратно стирающий след от засохшей крови на его скуле, и смотрит в его заплывшие глаза так, будто видит в нём свою маленькую вселенную.       – Пойдём, – басит Забуза, и мускулистые руки притягивают мальчишку к себе, обхватывая и отрывая от пола, точно Хаку не тяжелее пары хлопьев снега. И тот обмякает в объятиях безвольной марионеткой – под его сердцем тепло, теплее, чем у разведённого походного костра.       Ванна готова к его приходу: нагрета вода, разлитая по вместительным деревянным чанам, и куплено мыло с ароматом луговых трав. Пар застилает глаза, обжигает ноздри и приоткрытый рот, но Хаку не нужно смотреть по сторонам, силясь разглядеть очертания предметов. Ему нужно только стоять прямо, не пошатываясь, чтобы не мешать мужским колючим ладоням, пока те стягивают с его груди лохмотья, некогда напоминавшие одежду.       Забуза не спрашивает, что произошло и почему Хаку выглядит так, будто его подрала стая озлобленных волков, но загрызть сливочные косточки не сумела – ангел не позволил откромсать себе крылья.       И Хаку не произносит ни слова. Он даже не думает ни о чём, ощущая, как в череп просачивается густой пар, заполоняя молоком каждый уголок. Хаку тонет в тактильности, в прикосновениях, по которым изголодался, которыми никогда не будет сыт, следя только, чтобы ноги не подкашивались от накатившего бессилья.       Забуза развязывает затянутый в тугой узел пояс на его талии, стаскивает ткань, испачканную, не подлежащую восстановлению, и роняет её на пол, подальше, где ей самое место. Шершавые ладони оглаживают вымазанные в смеси грязи и чьей-то крови обнажённые бёдра, и Хаку даже не вздрагивает – Забуза запросто может дотронуться до самого сердца, если только захочет. Мальчишка не столько ощущает прикосновение к себе, сколько пытается запомнить форму чужих рук и их расположение на худосочном теле, чтобы после раз за разом прокручивать запечатлённые касания, фантомами преследующие чувствительную кожу.       Стальные руки опускают его в глубокую кадку с горячей чистой водой, прозрачность которой ещё позволяет Хаку разглядеть его костлявые коленки. Настойчивая ладонь давит на макушку, и он, покорно поддаваясь напору, не думая даже задержать дыхание, ныряет с головой под воду, откуда его тут же вытягивают на поверхность всё те же медвежьи лапы, перехватившие под рёбрами. Глоток кислорода оборачивается обжигающим горло пламенем, и пухлые губы размыкаются в молчаливом стоне, но мальчишка так и не произносит ни звука.       Плеск потревоженной воды и беззвучное выверенное дыхание – никаких посторонних слов.       Мыльная окаменелая мочалка с нажимом скребёт грудь, шею, плечи, спину, круговыми движениями соскребая всю нечисть с распаренного тела. Неласковые щетинки врезаются в кожу, растирая, соскабливают чужеродные разводы, очищая, словно археологи на раскопках, бледные выпирающие косточки. Мелкие трещинки и царапины на спине. Кожа горит, будто обожжённая крапивой, и прилившая кровь пульсирует в жилах. Сознание плывёт, разморенное желанным чувством окутывающего тепла и ещё более желанными руками, осторожно массирующими вытянутые ноги, которые, соприкоснувшись с воздухом, покрываются крупными мурашками, но Хаку практически не чувствует перепада температур.       Всё, что он сейчас способен чувствовать, – это смуглое твёрдое плечо под его головой и грудь Забузы, примкнувшего к его влажной покрасневшей спине.       Всё, что он сейчас способен понимать, – он в безопасности.       Хаку ощущает, как сантиметр за сантиметром его тело, изнурённое заточением в скверну, оживает, и кожа вновь начинает дышать. Ощущает, как мужские смуглые пальцы, контрастно выделяющиеся на фоне его отбелившейся груди, скользят ниже, очерчивая оцарапанные щёткой рёбра, проходят вдоль линий поджавшегося живота, скользят ниже, рассекая водную гладь. У Хаку пальцы на ногах поджимаются и мурашки рябью расходятся по плечам, но уже вовсе не от температуры воздуха. Забуза единственный – всегда был и будет. Никто, кроме Забузы, не сможет дотронуться до него, не сможет касаться его тела так, чтобы задеть и взволновать саму благодать, загнанно мерцающую в костяной клетке.       Забуза поливает его голову чистой водой, разглаживая мокрые пряди волос, и Хаку слегка трясёт, мотает уплывающее сознание по периметру кадки. Он наслаждается. Наслаждается будто в последний раз, будто возможности больше никогда не представится, и любит – то, как о нём заботятся, то, как струйки воды огибают его лицо, унося вместе с грязью страдание с лица, любит то, как Забуза терпеливо возвращает его истинный облик, словно воссоздаёт с нуля утраченную мозаику на стене древнего храма. Руки касаются головы, распространяют по всей длине волос вспененное мыло.       Водопады, руки, тишина – мира за стенкой не существует.       Смоляные локоны забирают вверх, массируют, едва задевая кончики ушей и следя, чтобы мыльные дорожки не попали в беззащитные глаза.       Мягко, тягуче, без слов.       Много, много, много, обожаемо.       Хаку видит себя мыльной пеной, растянувшейся по краям тары, зыбкой и недолговечной, медленно, с мазохистским удовольствием растворяющейся в воде, сливающейся с ней воедино. Хаку хотел бы, очень хотел бы слиться с Забузой в одно целое, чтобы никогда не переставать его касаться.       Никогда, никогда, никогда не переставать его чувствовать.       Запёкшиеся губы трепетно целуют проступающие сквозь папиросную кожу позвонки, отчего внизу живота ноет, словно поёт болезненно, надрывно, и судорожный выдох теряется в шуме льющейся воды. Костяшки пальцев на руках угождают в жаркий плен чужого рта, терпеливо обрамляя каждый миллиметр податливого тела, тающего в могучей хватке. Поцелуи в румяное плечо и за нежным ухом. Слабый укус за мочку и под кадыком. В локоть, в лоб, под коленкой, везде. Вода стекает по беспристрастному лицу, по подбородку, сливается с чернильными водопадами волос и разбивается о поверхность, унося с собой шипящую пену.       Забуза целует его, невесомо касаясь губ.       Забуза обожает его, когда поднимает дрожащее размякшее тело из воды, бережно опуская на тёплый кафель.       Забуза любит его, когда обливает чистыми тёплыми потоками, смывая остатки мыла с вновь приобретшей живой оттенок кожи.       Руки, развернувшие большое мягкое полотенце, отрывистыми прикосновениями облегают каждую часть его тела, собирая лишнюю влагу с конечностей и согревая. Тяжёлые волосы бережно сушат, неторопливо растирая меж складками полотенца пряди, и неряшливо превращают их в воронье всклоченное гнездо – во все стороны торчат вставшие дыбом спутанные вихри. Хаку улыбается, сдувая с глаз выбившийся завиток, и тихо, едва слышно смеётся, отчего Забуза, не говоря ни о чём и не предупреждая, сцеловывает расправившуюся улыбку с изящных губ.       Хаку жмурится, не отличимый от довольного сытого кота, вытягивает шею, лишь бы поцелуи не кончались. Его целуют глубоко, с неуклюжей робостью, которая может зародиться только в движениях грубого существа, нашедшего своё слабое место.       Мальчишку аккуратно заворачивают в необъятное махровое полотно, греющее, не позволяющее прохладному воздуху во всём остальном помещении коснуться его, и берут на руки, хранят в объятиях, унося из остывшей ванной комнаты.       Губы находят губы.       Язык касается кожи, слизывая затерявшиеся на виске солёные капли. Ладонь нашаривает сердцебиение, размеренное, ровно отдающееся гулкой вибрацией в груди.       Поцелуи сыплются градом, топя мальчишку в нежности и любви, от которой он не может отвернуться, и он подставляется, открывая больше доступа к шее, больше доступа к телу, к коже, к самой душе. Под телами скомкивается простынь, разрываемая цепкими отросшими ногтями, треск стоит в ушах, вперемешку с оглушительными помехами от взбесившейся крови. Забуза целует его, долго и животрепещуще, вбирая мальчишескую губу, проходясь кончиком языка по контуру упругого рта. Целует ключицы, которые только что отмывал от скопившейся грязи, целует впалый живот, зарываясь носом, вдыхая настоящий запах Хаку, который невозможно замаскировать или смыть, и любит, любит его без остатка, так, как позволяет себе редко, только в такие моменты, как сейчас, когда мальчишка сам приходит ему в руки, моля о заботе.       Хаку изнывает и хочет больше, и ему дают, но порционно, медленно, растягивая удовольствие, отчего мальчишка сходит с ума, ощущая, как рассудок ускользает сквозь пальцы, точно мыльная вода, и забывается. Он не помнит, как выглядит, не помнит, какого цвета его глаза, но зато он знает, как его касаются руки Забузы, как подминают под себя и растягивают, как обожают его тело и как стремятся добраться до его незапятнанной души.       Хаку едва ли не светится, словно Забуза умудряется мыльной щёткой проскоблить щёлку в его грудной клетке, сквозь которую пробиваются рассеянные сияющие лучи.       Раскиданные по футону грифельные локоны, прерывистое дыхание и пунцовые губы. Хаку знает, что по нему скучали, по нему голодали, и потому, когда Забуза, нависнув над ним, замирает за секунду до полного слияния тел, вглядывается в открытое нежное лицо, мальчишка тянет к нему руки, просит взять его, закрыть собой, потопить и расплавить под ладонями.       Пожалуйста – ни слова вслух.       Пожалуйста – тише, чем мысленный шёпот.       Пожалуйста – из сердца в сердце.       – Ты прекрасен.       Хаку теряет себя в медвежьих объятиях.