Dragon's place: Naruto

      – Ты уверен в том, что ты делаешь?       Лезвие рассекает кожу на запястье, словно рисовую бумагу, – выверено, одним холодным, чётким движением, поперёк вспухших вен. Ещё одна – очередная – черта среди выцветших шрамов на бледной коже. Уже и боли не чувствуется. Кулак разжимается, и багряные крапинки проступают на тонком, глубоком надрезе, скапливаются в озёра, сливаются в реки, стекают водопадами вниз, к локтю. Многого сегодня не требуется: только обозначить линии и начертить метки на обнажённых грудных клетках, там, где заперты выстукивающие сорванный ритм сердца.       Капли глухо разбиваются о дощатый пол.       Сумрак заполнен тишиной.       И прерывистым, зыбким дыханием.       – Я никогда не уверен в том, что я делаю, – гулкий ответ, самодовольная ухмылка, теряющаяся среди бликов от зажжённых свеч. В стоячем воздухе чувствуется тяжёлый, железистый запах, забивающийся в ноздри, посреди блядского безобразного хаоса благовоний и масел.       Хидан практически слышит каждое грязное ругательство, которое мелькает в прищуренном хищном взгляде, но которое завязывается в узелок на шрамированных губах, так и оставаясь невысказанным. Смешно уже то, что громила – весь из себя ахренительно неприступный – стоит перед ним на коленях, точно на церковной службе, готовый к отмаливанию грехов, и позволяет тратить своё драгоценное время. Растапливать, плавить секунды, измываться над каждой минутой ожидания, которое мерно заполняет пресловутую метафорическую чашу, и кромка жидкости раз за разом подползает всё ближе к краю. Какузу балует его в ущерб собственным привычкам и скрипящему на зубах терпению, и Хидан не может отказать себе в садистском удовольствии выжать из затянувшегося момента всё до последней капли.       Он осушит кубок.       И попросит ещё.       Столько раз, сколько захочет.       Мужчина перед ним ненавидит жадность, и Хидану кажется это до умиления очаровательным.       Хидану сложно представить человека более жадного, чем он сам, когда речь заходит о крови и Какузу.       – Ты сам хотел сделать это по вашим правилам, – безэмоционально       (о, правда?)       произносит Какузу, не сводя пристального опасливого взгляда с рук Хидана – боится, должно быть, что клинок выпадет из ненадёжной руки и вонзится ему в колено по чистой случайности. Хидан мысленно хвалит мужчину за собранность: ему всегда нравились в нём серьёзность и расчётливость, которые сопровождают совершенно каждое действие Какузу. Даже сейчас, находясь рядом со своим извечным партнёром, застыв в шаге от сокровенной близости, от клятвы, нарушение которой повлечёт за собой жуткие, катастрофические последствия…       Нет, скорее –       особенно сейчас.       – И хочу до сих пор, – сладким елеем стекают по подбородку слова Хидана, и он красуется перед мужчиной: кинематографично облизывает лезвие в своих руках, собирая тёмную венозную кровь языком, пачкает губы в вязкой субстанции. Усмехается – точно бритва бликует на свету. – Это не быстрый процесс, красавчик. Имей терпение.       О, он упивается безнаказанностью.       – Может, лучше я уже тебя… – окровавленная рука прерывает движения рта, и звуки голоса сменяются на стук разбившихся о напольную пыль капель. Большой палец скользит по сухим пульсирующим губам, размазывает по коже тёплую липкую жидкость, оттягивает так, что неприветливо обнажает контрастно-белые клыки. Бурые разводы искажают зацелованное тенями лицо, выявляют звериную сущность, спрятанную глубоко под ворохом человеческого мяса и костей.       Там, взаперти, томится лютое нечто.       И Хидан здесь, чтобы это нечто освободить.       – Ты бы знал, как к лицу тебе кровь, Какузу, – шёпот растекается вместе с густыми алыми потоками, которым позавидовали бы и реки самого Египта. Язык с детским любопытством исследует чужую скулу, проезжается по ряду коротких стежков, украшающих челюсть Какузу, и слизывает бардовую каплю с губ. Взгляд ясных (слишком ясных посреди безумия) глаз Хидан пускает под кожу – вспарывает. – Лучшее, что я видел за свою жизнь.       У Какузу ни единая мышца не дёргается на окаменевшем лице – сплошная видимость.       Изгвазданная ладонь Хидана накрывает размеренно вздымающуюся грудь, и сквозь рёбра чувствует ускорившееся сердцебиение.       Вот оно.       Вот здесь и нужно искать.       Пальцы, описывая круги, рисуя символы, скользят по загрубевшей коже, ловят вдохи, провожают выдохи. Кровь растекается по неприкрытой коже, впитывается, забивается в поры – она явится несмываемым следом их обряда. Участившийся ритм танцует на кончиках, выстукивает то, о чём ни рот никогда не скажет, ни даже глаза – суровые, привыкшие к лицезрению насилия, ужасов и вопиющей жестокости, но никак не к сумасшедшей нежности, которую Хидан вкладывает в прикосновения.       У него на лице отплясывают блики, и Хидан знает наверняка:       от его взгляда Какузу никогда не сумеет спрятаться.       Он подносит к лицу мужчины ослабевшее запястье, едва заметно дрожащее, и срывает ему тормоза:       – Можем начинать.       Хидан отшвыривает злосчастную чашу в пропасть забытья, и Какузу идёт у него на поводу – как и всегда. Притягивает его к себе, властно, грубо, завлекает в жёсткий поцелуй с холодящим привкусом железа на языке. Руки шарят по спине в беспорядочном желании увеличить контакт и площадь соприкосновения тел – больше, сильнее, ближе. У Хидана перед глазами хаотично разлетаются в стороны призрачные ошмётки разума от мини-взрывов, которые расцветают оттенками красного в глубине черепной коробки, – и всё из-за алчности, которую он пробудил в сердце напротив.       Губы отрываются от губ лишь для того, чтобы глотнуть хоть немного кислорода, зубы впиваются в плечо, отросшие ногти царапают стиснутые в мёртвой хватке бёдра, проходятся по бугоркам позвонков, и Хидан стонет сквозь плотно сжатую челюсть, чувствуя себя чёртовой размягчённой глиной в чужих подчиняющих руках. Какузу голодно кусает его под кадыком, вгрызается в выпирающую косточку ключицы, больно, до ослепляющих вспышек под веками, зажмуренными до ощутимой пульсации в висках. У мужчины весь блядский рот перепачкан в чужой крови, и Хидану это нравится.       – Вечно могу смотреть на это, – захлёбываясь стоном, жалкими остатками разряжённого воздуха, ещё пригодного для вдыхания, сумбурно бормочет Хидан, отчего Какузу громко утробно рычит на него, заставляя заткнуться.       Лопатки Хидана врезаются в необработанные голые доски, и кожа на них натягивается, горит, собирая занозы.       Какузу, чёрт возьми, преступно великолепен.       Он, всклоченный, загнанно дышащий, покрытый испариной, нависает над распластанным, раскрытым телом под собой и усмехается –       совсем по-звериному.       – Теперь играем так, как я скажу, – а улыбка, гарцующая на трясущихся губах, отдаёт маниакальностью.       Чужое возбуждение упирается в бедро Хидана, и он замечает, как его начинает мелко мандражировать. Член под напором дёргается, изнывая от напряжения и будоражащих мозг картинок: кровь окропляет тело Какузу, смешивается с потом, проявляет разрывающее его изнутри желание, жадное, непреодолимое, ломающее.       И всё это – его.       Из-за него.       Член Какузу проталкивается в него болезненно, выбивая слёзы из глаз, едва ли не зажигает искры, которые вот-вот могут посыпаться на его грудь. Напирает на стенки прохода, и Хидан, хрипя и извиваясь, думает только о том, что задохнётся раньше, чем тот войдёт полностью. Он скулит под навалившимся телом, дерёт пальцы в мясо о грубое сукно и старается не забывать вовремя делать вдох.       Но всё без толку.       Жёсткие мозолистые пальцы обхватывают его шею, сжимают, сдавливая артерию и перекручивая кожу. Толчки, рваные, сбивчивые, вибрирующие, отдаются во всём теле волнами возбуждения, докатываются до груди и возвращаются обратно, резко отхлынув. А у Хидана перед глазами – эбеновые, обсидиановые кляксы, перемещающиеся по его зрению, измывающиеся над помутившимся сознанием, а посреди головокружительной темноты – чужая светящаяся, как нечто потустороннее, вышедшее из-за грани, радужка, и тёмные, тёмные зрачки.       Всепоглощающие.       Хидан дышит часто, мелко, неравномерно, лёгкие будто обливают себя керосином и поджигают – сгорают от критической нехватки кислорода, и горло точно воспламеняется.       И сам он – горит, горит, горит,       точно проклятый. .       – Любопытные… у тебя заскоки, – насмешливо хмыкает Какузу, когда наконец приводит дыхание в порядок, а потолок над головой перестаёт кружиться. Он переводит взгляд на Хидана, который так и не находит в себе силы пошевелить хотя бы пальцем, и ожидает увидеть мученическое выражение на лице или как минимум капризную гримасу, но вскидывает брови в удивлении – тот сияет, точно ребёнок, получивший желанный подарок на рождество.       – Охуенно! – чуть ли не пища от восторга восклицает Хидан, с трепетом касаясь кожи на своей шее – та всё ещё безбожно красная, с начинающими проступать серо-бурыми безобразными пятнами, но он выглядит так, будто она обратилась в стоящий баснословных денег хрусталь и ему необходимо беречь своё сокровище. Он бодро приподнимается на локтях, нависая над Какузу, и лыбится чересчур счастливо. – Тебе ведь тоже понравилось? Я знаю, что да! Нам нужно будет обязательно повторить…       Какузу морщится от раздражающе громкого голоса и думает, что зря полез с разговорами – себе дороже.       Он накрывает ладонью шумный рот Хидана и заваливает его обратно на пол, пошатнув, кажется парочку догоревших свечек.       – Цыц, твоё время вышло, – рыкает на него Какузу, взывая к той крошечной части его партнёра, которая, по чьим-то общеобязательным правилам, должна именоваться совестью. – Больше никаких разговоров.       И, что самое удивительное, Хидан послушно замолкает.       Видимо, и вправду так сильно понравилось.       Если он продолжит в том же духе хотя бы полтора часа, позволив мужчине выспаться, может быть, Какузу благодушно согласится на продолжение.       Может быть.