Цугцванг

      Он... ухмыляется.       - Шучу, - что? Стой, подожди, - я знаю специфику твоей работы. В неё входит секс, но не входит желание секса.       У Питера язык не поворачивается сказать.       Нельзя.       Как только ты переступишь порог аэропорта в Нью-Йорке, ты станешь вновь Питером Паркером, станешь вновь человеком. Сейчас ты товар. Ты не говоришь о своих желаниях. У тебя нет желаний.       Питер вжимается лопатками в стену и стоит так почти минуту. Он считает про себя. Снова моргает. Пялится в пол. Вот и всё.       Голос внутри снова невпопад орёт, что Джеймс Барнс опасный преступник, и ты, тупая твоя башка, должен быть рад оказаться от него как можно дальше. Должен бежать со всех ног. Но кто его слушает?       Джеймс провожает его до машины и захлопывает за ним дверь.       Как только Питер включает телефон, раздаётся входящий звонок. Он закрывает глаза и по памяти проводит пальцем по экрану.       - Ну ты и мудак, Паркер, - первое, что он слышит. Этот электронный голос — не совсем Уэйд. Убедить себя в этом так просто, когда ты ещё не до конца протрезвел, - ты, нахрен, не понимаешь, что творишь, твои с ним фото уже попали в СМИ, сука, если бы я знал, если бы я знал, Пи...       - Всё нормально, Уэйди, - лениво протягивает Питер, расставляя ноги пошире и съезжая задницей по кожаному сидению, - всё хорошо.       Он просто ещё не протрезвел до конца. Просто всё ещё где-то не здесь, где-то там, где шампанское бьёт в темечко и мешает думать.       Уэйд молчит пару секунд. Питер представляет, как он тянется к брови, чтобы зацепить её ногтями, как он делает всегда, когда нервничает.       - Что за хуйня, Питер, - кажется, он устал, - просто объясни мне, что за хуйня произошла между вами, объясни, почему на этих фото ты висишь на нём, как... - выдох в трубку. Питер проводит языком по верхней губе. Очень хочется пить, - бля.       - Как кто, Уэйд?       Молчание.       - Эскорт не то же самое, что дешёвая проституция, Паркер, - наверное сейчас он зароется пятернёй в короткий ёжик тёмных волос, Питер так хорошо его знает.       - Он сказал, что я справился, - Питер даже поднимает веки, чтобы посмотреть, где они едут, - справился превосходно.       Уэйд фыркает в трубку.       - Понятно. Разберёмся, когда прилетишь. А сейчас иди на хуй, Паркер, я чуть не поседел. Иди на хуй. Спокойной ночи.       - Спокойной, - мямлит Питер в ответ и, сбрасывая звонок, сверлит слегка прояснившимся взглядом водительское кресло, - вы верите в любовь с первого взгляда? - спрашивает он у водителя зачем-то. Водитель ожидаемо молчит. Только вскользь смотрит на Питера через зеркало заднего вида. Наверное, нет.       Ну и хрен с тобой.       Через семь часов он уже в Нью-Йорке.       Нью-Йоркская квартира Питера больше его клоповника, как говорит Уэйд, в Лондоне. В ней светло и стоят эти гипсовые головы Антиноя и Венеры, подминают под себя рисунки, которые Питер с них когда-то рисовал. Он снимает ботинки, надавливая на задники. Уэйд бы ругался. Паркер, ты как маленький, сказал бы. Головы укоризненно смотрят, разрисованные карандашом, чтобы лучше было видно грани. Ставит небольшую сумку на пол. Нужно отдать вещи в химчистку, думает. Думает, нужно поспать. Но перед этим почистить зубы. Обязательно почистить зубы, во рту противно от вчерашнего шампанского и шестичасового перелёта, в котором он проваливался в мутную дрёму, но не засыпал, видел какие-то полусны, полувоспоминания.       Ночь прошла и запах чужих духов немного выветрился с рук, но забыть Джеймса Барнса, как очередного клиента, лицо которого смешалось с лицами тех, кто был до, пока не получалось. Питер дал себе два дня. Три дня. Максимум пять. Потом жизнь войдёт в колею, Уэйд напишет ему следующее имя и адрес. Но а пока Питер слегка очарован и мимолётно влюблён.       Он смотрит на Антиноя, не снимая пальто, из прихожей.       - Полюбят ли меня так, как Адриан любил тебя? - риторический вопрос.       Питеру Паркеру любовь ни к чему. Любовь это ёбаный социальный конструкт, говорит разведённый Уэйд, если ты хочешь остаться маргиналом и пить мочу, пока твоя бывшая сосёт из тебя деньги и нервы, а не то, что должна бы, пожалуйста, найди себе дырку и женись. Уэйд редко подбирает выражения. Только когда говорит с Мэй. Мэй он очарован, наверное, с первого взгляда, потому что она не «женщина», она «святой человек, Питер, помни это». Питер помнит.       Питеру Паркеру любовь ни к чему. Любовь это больно.       Однажды, ещё в Итоне, он был влюблён. Его звали Гарри. И честно, они были знакомы до школы. Когда Уэйд нашёл его, Питер затаившись наблюдал, как тот самый Гарри душит наверняка подопытного ужа, а потом бросает его на пол у одной из лабораторий Оскорпа и давит ногой. Что-то встрепенулось в маленьком детском сердечке. Позже Питер искоса наблюдал, как он ест, как хмуро разговаривает с другими парнями, заглядывающими ему в рот, как поправляет очки в тонкой оправе, отражающей солнечный свет, как убирает светлую чёлку со лба, этот жест теперь с Питером, вот уже восемь лет, хоть и волосы у него не такие прямые и лёгкие, спадающие до самых глаз от легчайшего дуновения ветерка.       Однажды Гарри сказал ему:       - Выглядишь, как шлюха, - и лицо его, бледное и шероховатое от курения, было гипсовой маской, а потом они долго целовались под ночной часовней, безобразно, по-подростковому трогая друг друга вспотевшими руками за шею и щёки, и плечи, переплетая пальцы и касаясь языками.       На следующий день они выпускались из Итона, и Гарри даже не смотрел на Питера, а Питер отчаянно пытался поймать его водянистые, голубые глаза, но тот громко что-то читал, смеялся. А в конце молча сунул ему в руку кусок ткани. Свёрнутый кусок ткани, оторванный от бывшего школьным фрака, пристально посмотрел, сжав ладонь Питера своей, такой же холодной и тонкой, и ушёл.       Питер трогает мизинец на левой руке большим пальцем.       Deus in nomine tuo salvum me fac гласит надпись на кольце, которое Питер носит с того дня и до сих пор. Боже, во имя твоё, спаси меня.       Питер знает, что Гарри недавно женился. Видел в новостях.       От этого всё ещё немного горько.       Это брак по расчету, хотел он было закричать на телевизор, но рот, набитый заказанной в китайском ресторане лапшой с морепродуктами в сладко-остром соусе, не дал ему. Во-первых, он не прожевал. Во-вторых, слишком вкусно, чтобы выплюнуть из-за какой-то дурацкой свадьбы. Сам Питер никогда не готовит. Если не брать в расчет алгоритм: взять гречневую кашу, положить её в маленький казанок, залить водой, оставить на ночь. Или: нарезать фрукты с овощами. Открыть упаковку хлебцев.       Иногда Питер голодает по два дня, пока Уэйд не придёт и не вставит ему пиздов.       - Да я забыл, - говорит Питер и уворачивается от неминуемой кары в виде багета, уже опускающегося на его презренную голову, - но мать Виктора опять рассказывает ему о том, что он был непорочно зачат и он клон Иисуса...       - Ёб твою мать, Паркер, - Уэйд как обычно кидает свой пиджак на бежевый комод и на мгновение смотрит в зеркало, приглаживает короткие волоски на виске, ох ты ж блядь, Уилсон, какая цаца, - оденься, побрейся, хватит читать Чака.       - Ты не сечёшь, Уэйди, - Питер, только было привставший с дивана в одних трусах в полоску, но сразу же укатывающийся обратно по скомканному покрывалу, мычит: - это моя любовь.       - А это, - Уэйд достаёт телефон с фотографией какого-то хрена с усами, - твой завтрашний клиент, который хочет видеть леденец, а не пирожок с говном.       - Сам ты пирожок с говном, - Питер захлопывает книгу и словно обиженно — нет — смотрит, как Уэйд, с багетом и ещё целым пакетом продуктов, как к себе домой, идёт на его кухню. Уэйд в отличие от него самого готовить умеет. Он служил в армии, работал в детском саду, сидел в тюрьме и был женат. Питер не знает, что из этого научило его готовить, но он готов был руки ему целовать, потому что если бы не он и доставка из китайских забегаловок, Питер бы умер страшной смертью и не заметил этого, потому что Виктор опять узнаёт, что его подружка сумасшедшая, а не доктор. Вот это да, в десятый раз. Неожиданно.       - Питер, это важ... - доносится из-за короткой стены.       - Я знаю! Заткнись!       Питеру Паркеру любовь ни к чему. У него есть работа, есть квартиры, есть какая-никакая семья, есть зеркало и есть книги.       Он любит себя. Кого любить больше?       Man muss sich selber lieben lernen, так говорил Заратустра, надо научиться любить себя самого. Mit einer heilen und gesunden Liebe: dass man es bei sich selber aushalte und nicht umherschweife. Любовью цельной и здоровой: чтобы сносить себя самого и не скитаться всюду.       Питер раздевается и идёт в душ. Выходит из душа в полотенце и берёт телефон, садясь на любимый диван. У Питера в квартире есть спальня, она, как и вся квартира, досталась Питеру с мебелью, и он ничего там не менял, ему просто было всё равно. Но в спальне он не спал. Слишком маленькое окно, слишком мало воздуха, слишком мягкий матрац и нет розетки рядом с подушками.       Он смахивает уведомление о сообщении вправо. Открывается диалог с Уэйдом. Какое-то странное волнение сразу зудит у него между ушей. Приходится открыть рот, чтобы уши перестало закладывать.       Уэйд не написал ни слова. Просто отправил два скриншота с сайта каких-то паршивых газетёнок. Но, чёрт, Питер от неожиданности закрыл рот.       На одной фотографии он сам, Питер, стоял с Джеймсом в роскошном зале, а вот и важный-дед-нефть-по-семьдесят-баксов, а вот и рука Джеймса на питеровой талии, и он смотрит не на деда, он улыбается ему, а Питер смотрит снизу вверх, как смотрят глазастые актрисы в романтических комедиях, которые Питер любил в девятнадцать лет до того, как подсел на Вудса, Тарантино и Ричи. И кажется, ещё секунда, их губы потянутся друг к другу, но это всего лишь фото.       Начинает болеть голова. Питер листает.       - Блин, - шёпотом выругивается он. К щекам приливает горячее. Ему становится стыдно, неясно почему ему становится стыдно перед Уэйдом и перед всем миром. На фото какой-то ушлый журналюга выцепил их в холле. Тот самый момент, где Джеймс говорит ему, что он красивый. Тот самый момент, где его руки у Питера на лице, где он сам неосознанно хватается слабыми пальцами за чужие предплечья, и его согнутые колени, боже. Тот самый момент, который Питер хотел оставить для себя, закрыть внутри мозга, запереть на ключик, чтобы никто этого не нашёл, потому что смотрится это развратно, как порно с пятилетними. Смотришь и не можешь понять, зачем кто-то это снял.       Он смотрит на фотографию и хочет заорать. Тихонечко.       Он смотрит на фотографию и хочет извиниться перед Уэйдом.       Он смотрит на фотографию и хочет снять полотенце. Блядь.       Но не успевает он даже прикоснуться к нему, как на экране загорается: Мэй. Входящий вызов. Питер поднимает трубку. Ничего не предвещает, как говорится, хотя тётя и не звонила ему по утрам.       - Ты что, в Штатах? - без приветствия начинает она. Её голос взволнованный, её голос говорит за неё: почему ты не сказал мне? А этот визит должен был остаться в тайне. Горло напрягается. Питер судорожно думает, что сказать. По легенде он работает в Лондоне, прямо сейчас сидит на своём рабочем месте, печатает что-то или хрен знает, что делают банковские работники со всеми этими деньгами, слава богу, Питер не один из них.       - Д-да, - врать бесполезно. Рука на телефоне становится влажной. Он физически ощущает, как глаза мечутся в глазницах: он смотрит на зеркало, на окно, на проход в кухню, на кран, на кран фильтрованной воды, на колени. Вторая рука сжимает белое полотенце. Мнёт между мокрых пальцев. Зубы сразу начинают грызть нижнюю губу.       Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт. Уэйд только отучил его это делать. Только вылечил эти ужасные тёмные незаживающие рубцы на губах. Питер всегда был нервным. Мэй, не надо.       - Не успел сказать... я приехал по... - но Мэй перебивает:       - Ты гей?       Что?       Сердце сбивается с ритма и в груди начинает жечь.       - Что, М... - но Мэй снова перебивает, видимо, обрывать собеседника на полуслове — это их семейная черта.       - Я видела эти... фото. Питер.       - Мэй! - дыхание перехватывает, и он давится её именем, как рыбной костью. Он чувствует себя подростком, которого родители застукали за мастурбацией. Он, мать вашу, не знал, что утро начнётся именно так. Ещё не успел поесть — уже провинился перед Мэй. Для неё Питер всегда был идеальным. Причёсанным, получал отличные оценки, рисовал её портреты, которые она потом показывала подружкам, не выражался нецензурными словами, не связывался с плохой компанией, работал. И Питер был бы счастлив, если бы всё так и осталось.       Грёбаный Джеймс Барнс. Зачем ты понадобился прессе?       Хотелось позвонить ему и наорать на него. Или вернуться в Омаху и набить ему рожу. Эту грёбаную красивую, как, блядь, утренняя заря, рожу.       - Мэй, это не то...       - Не то, о чём я подумала? - да что же ты будешь делать, дадут сегодня Питеру сказать или нет, - о чём я, скажи пожалуйста, Питер, должна думать, когда вижу, как мой племянник обжимается с мужчиной лет на десять старше?! О чём я должна думать, Питер Бенджамин Паркер? Не о том ли, что ты прилетел к нему из Лондона, чтобы пообниматься, а мне даже не сказал о своём приезде?       Она зла. Питер её понимает.       Хочется сглотнуть то кислое, что собралось во рту. Сглотнуть и ударить кулаком о стену. Но он только зажмуривает глаза до зелёных пятен под веками, прижимает их пальцами свободной руки. Говорит:       - Прости, - ему правда жаль. И он надеется, что Мэй поймёт.       - Питер, ты же католик, - начинает было она, но Питер неожиданно даже для себя крякает от смеха. Наверное, это истерика. Хочется крикнуть: Gott starb, Мэй! Но вместо Бог умер он глубоко вдыхает и говорит:       - Я люблю его, - ждёт пару секунд. Напряжённое молчание. Ненатурально усмехается, - amantes – amentes.       Дебил ты, Паркер, шипит внутренний голос, как обычно голосом Уэйда. Но это лучше, чем открывшаяся Мэй правда: её золотой племянник — мальчик по вызову, его ебут в жопу все, кто заплатит достаточно, его трогают заплывшие жиром руки богачей, он опускается перед ними на колени, в губах передаёт им еду, а если они хотят, он говорит с ними, но они так редко этого хотят.       Мэй молчит.       - Питер, я, - она запинается. Питер хочет скрестить пальцы не то на удачу, не то от очередного тика, когда вибрация от пальцев переходит в ладонь и немеет в руке до самого локтя, - не могу, - её голос почти обрывается. Питер представляет, как она прижимает ладонь указательным пальцем к носу и морщится, её красивое лицо, странно похожее на Питера, только более смуглое, - поговорим потом.       Она кладёт трубку. Питер ещё пару секунд слушает короткие гудки.       Он хочет позвонить Уэйду, но в груди что-то раздувается, что-то больное, что-то такое, что хочется обхватить обеими руками поперёк рёбер и сжать, сжать, сжать до синяков. Кажется, оно вот-вот лопнет, там, внутри, и станет невыносимо.       Уэйд не залечит твои глупые раны, сказал он уже себе. Сердце бьётся, как сумасшедшее, а желудок закручивает в узел.       Мэй отойдёт. Они поговорят. И всё будет нормально.       Повторяет, как мантру. Мэй отойдёт. Они поговорят. Всё будет нормально, если не полетит в пизду. Потому что по-другому быть не может.       Он откладывает телефон. Хватит с него пока что потрясений, ещё будут. Босиком шлёпает на кухню, пару раз подбирая норовившее съехать со снова отощавшего тела полотенце, достаёт из холодильника водку и сливки, которые специально оставил запечатанными, чтобы не испортились. Лезет голой рукой в морозилку за льдом. Кофейный ликёр. Почти закончился.       - Только ты меня понимаешь, - говорит он, слегка поворачивая лицо в сторону головы Антиноя. Антиной молча взирает в никуда, как будто не хочет поговорить с умным человеком.       Питер заливает лёд сливками. Немного водки, немного ликёра.       Салютует любимой из двух голов, более белой, более высокой, менее разрисованной. Скрещивает ноги. Пьёт.       Питер Паркер не то чтобы часто пьёт. У него жёсткий список продуктов, составленный Уэйдом, что ему можно есть и чего категорически нельзя. Водка где-то во втором. Как и сливки, от которых у Питера сыпь по плечам. Как и сладко-острый соус. Но сегодня Питер немного разбит. Совсем чуть-чуть. Не так, как когда тебе расквасили нос и сломали два ребра. Просто как будто врезали по почкам и хотели обоссать, но вовремя остановились и просто плюнули на одежду.       Сегодня Питеру можно расслабиться.       Сейчас он допьёт, повторит и пойдёт спать. В спальню, за толстые горчичные шторы, под пуховое одеяло, оставив телефон в гостиной, за закрытой дверью. И ни одна живая душа не дозвонится до него. Ни одна дурацкая фотография не сломает его жизнь.