Vanitas

      Мокрые кеды тканью приросли к пяткам, потому задницу парня ловит дряблая тумбочка, что под ним жалобно скрипит, вновь оставляя след на стене. Грязные шнурки пачкают пальцы, усложняя и без того сложную жизнь. Вишенка на торте его теперешнего состояния — разъедающая головная боль, вынуждающая морщить лоб, тем самым задевая корки засохшей крови.       Тэхёну просто хочется скрутиться. Причем он не уверен, что глагол этот относится к сигаретам, а не к его шее.              Кухонный подоконник податливо скрипит под натиском тела, а недовольная пара глаз прожигает лопатки. Под руку как нельзя кстати попадается кусок ткани с въевшимися за долгое время пользования пятнами крови. Ткань давно стоит постирать, но сделать это крайне проблематично, когда на все случаи жизни один порошок.              Мужчина, сидящий за столом, не отрывая глаз от интересной статьи, одним движением пододвигает пепельницу.       — Я бы спросил, что случилось, но ты ведь всё равно ответишь, что упал, — его голос чуть ниже Тэхёна, но на порядок спокойнее и не имеет глубинной хрипоты.       — Да… Дождь идёт, я замечтался, — улыбается искусственно, — и поскользнулся на крыше, — затылок чешет, смотря в сторону, но вместо привычной побелки видит холод её глаз. — Повезло, что жив.       — Ага, повезло поскользнуться, — сведя брови, подковырнул сосед. Ведь есть смысл рисовать в дождь, так ещё и на крыше…       — Как на работе? Тэхён не любил обсуждать эту тему, поэтому с давних пор переводил стрелки.       — Да нормально, — уловке поддается, не тая надежды на выяснение. — Закрыли громкое дело о подпольных казино, — откинув газету, в которой не было ничего нового, на его взгляд, мужчина размял пальцы, предварительно заглянув в глаза собеседнику. — Вот праздную, — продемонстрировав граненый стакан, тот шикнул от попадания капель на чистые брюки. Если бы скрытый алкоголизм носил имя, оно бы было — Ким Намджун.       — Могу ли я составить Вам компанию? — закинув тряпку в раковину, художник заговорщически протянул: — Офицер Ким Намджун?       — Конечно, господин Вандал.       Они знакомы с детства, по сути, выросли в одном районе. А если быть совсем честным, они выросли в одном криминальном районе. Потому друг друга понимали с полуслова и полувзгляда. Понимали и молчали.       Джун ему старшего брата заменил, которого у него никогда и не было. Тэхён — единственный ребёнок в семье, потому-то с детства такой оторванный. Ко всему, мужчина никогда примером для подражания не был, вот и Тэ, и без того со сложным характером, с его подачи превратился в сорванного с катушек пацана.       Намджун, как сейчас, помнит их первую встречу, когда двенадцатилетний мальчишка, разрисовавший торец тётушкиного дома, на замечание послал его не только далеко и надолго, а ещё с проглотом и смазкой. Тот даже не знал, что дети так умеют выражаться, но, как говорится, и на том спасибо. Не стоит говорить, кто после этих слов получил чисто отцовский подзатыльник, заложивший фундамент их дружбы.       Но время шло. Они росли, хотя по большей части рос Тэ. Намджуну ещё в первый день их встречи было восемнадцать, и вырасти он попросту не мог, и так 181 сантиметр, не считая волос. И вот уже вечно колючий пацан превратился в длинноногого красавца, а на плечах «плохого примера» появились сверкающие офицерские звезды.       Временами старший забывал о своей другой жизни за пределами Сеула. Забывал тот искусственный смех Тэхёна, забывал запах сырости и тошнотворной химии. Забывал неоновые светодиоды и цвет въевшейся крови. Забывал, но привкус соджу не давал забыть визг толпы. Алкоголю всё равно, на то, что ты хочешь, он заберет твою память в самый неподходящий момент.       — Меня переводят, — вспоминает, но радости в нем значительно меньше, чем алкоголя.       Сосед, больше заинтересованный в цвете соджу, чем в этой теме, вяло поднял бровь:       — Куда?       — В Бюро По Особо Важным Делам, — тот же остался безучастным, но с нотками вопроса во взгляде, — Не смотрит на меня так, я сам не в курсе, что это такое. Я когда на конференции послушал об этом «проекте», чуть на стену не полез, осознав, во что меня втянули, — специально слово «проект» интонацией выделяет, а художник машинально следит за тем, как мужчина поджигает сигарету золотистой зажигалкой. — Пуде-чиге по сравнению с нашим составом — куриный супчик, — дымом чуть не давится от преследующего его пару дней чувства тошноты, — Отдел по насильственным преступлениям, уголовное расследование, бывшие члены KNP SOU, общественная безопасность, даже пацан из кибербюро, но, вишенка на торте… — внимание на себе ловит, растягивая буквы, — горячо любимые офицеры ГНК.       От недоумевающего взгляда младшего мужчина выпускает из груди скомканный смешок, глуша его глотком. Шатен смотрит на него недоверчиво. Тэхён никогда не понимал, когда Намджун шутит, а когда говорит правду. Но разобраться мешает алкоголь, что бьет в голову, заставляя нервно смеяться.       — Ты попал, друг, — в плечо пихает, а тот и сам знает.       Слово за слово, и тема перевода теряется в бессмысленных бытовых диалогах.       Тэхён давно перестал задумываться о том, насколько жизнь переменчива. Сегодня ты счастлив, завтра в аду. Только в жизни Ким Тэхёна шаг со счастьем пропущен. Он был лишен возможности на счастье ещё до рождения. «Знаешь, тебе так идёт эта безнадега на лице…»       Старинная японская легенда гласит, что человек, рождённый с родинкой под глазом, обречён на страдания. Тэхён — кореец, но легенда его из-за национальности стороной не обошла. Потому-то он, выпивший, неосознанно пытался её стереть, оставляя красные следы от ногтей на щеке.       Говорят, художники видят мир по-другому, но, какие бы краски он ни использовал, всё было серым. Серые стены, серые люди, серое небо. Он сам был серый, но любил черный. Тот самый черный, являющийся абсолютным ничем. Полное отсутствие цвета, и, быть может, всему виной его подсознательная тяга к саморазрушению.

Восточный Пусан. Район Хэундэ. Сектор Хорани. Doosan Haeundae We’ve the Zenith Tower A.

      Солнце, исчезая за горизонтом, остается лишь рисунком незамысловатых узоров на белых стенах. Подобно тому, как художники начинают свои картины, природа рисует на каждой детали белого, доведенного почти до стерильной чистоты, интерьера. Лишь одежда, бисером разбросанная по полу, выбивалась из идеальной картины.       В этой квартире на последнем этаже элитного жилого комплекса белизны настолько много, что хозяина можно счесть за подсознательно сумасшедшего. А он и есть.       Утомленный мужчина вскользь цепляется рукой за хромированный стол, искоса смотря на виды Пусанского пролива. Блеск воды завораживает помутневшее сознание, вынуждая отвлекаться от столь сладостного исследования знакомого уже много лет тела. Шелковый топ, как будто в назидание его невнимательности, соскальзывает со стола, утаскивая с собой хрустальную пепельницу.       Хрусталь, вдребезги разбиваясь о мрамор, становится лишь частью неидеального.       Здесь всё было идеально: от рисунка заката на стенах до её пухлых искусанных губ. Очерчивая выпирающую, подобно лезвию, ключицу большим пальцем, мужчина слабо, с долей отчаяния, улыбается своим мыслям. Она чрезмерно притягательна. Чрезмерно красива. Её тонкая, покрытая мелкими синяками и еле заметными шрамами кожа слишком белая и мягкая. Чрезмерно идеальна в своей неидеальности.       Лениво от измождения толкаясь бедрами в девичьем теле, мужчина тает на её губах подобно дыму, что она выпускает с тихим выдохом. Он никогда не знал, что у неё на уме, и это пугало. Пугало до возбуждающих мурашек по коже. А сквозь такой родной дымчатый поцелуй он чувствует уныние и покалывание на языке. И тут хоть закрывай глаза, хоть нет — всё равно утонешь в пучине отчаянного холода, что ещё пару часов назад горел пламенем.       Эта самая пучина была их домом.       Мужчина не любил её взгляд: безэмоциональный, пустой, таящий где-то у его ширинки. Он не любил то, как она, выгибаясь на его члене, чуть ли не ломая себе позвонки, не ощущая своего тела. Он не любил то, как по её коже шли мурашки не от его рук; он не любил её холодные губы и кончики пальцев; не любил то, как она смазано очерчивала татуировки, иногда путаясь в их мазках. Дешевая игра, да и только.       Так почему же он до сих пор любил её?       Рывком за талию подхватывает, дабы глубже в неё проникнуть и подмять под себя. А она, давясь то ли смехом, то ли приглушенным стоном, тушит сигарету в осколках упавшей пепельницы. Их отношения были разрушительны, и подобно этим осколкам она об его сердце тушила бычки.       Сколько бы раз он ни смотрел на неё, не мог понять, что держит возле. Что заставляет желать, стоит ей появиться на пороге, сказать пару колких фраз и ухмыльнуться так, как умеет только она. Так, что ему хочется свернуть ей и себе шею.       Медленно, почти невесомо гладит татуировку дракона на худом женском бедре. Ровно, как он знал каждую черточку морды рептилии, собственнически дышавшей в пупок, она знала каждую полосу окраса тигра. А эти метки — символ его их ошибки. Тигр и дракон. Он на грани вымирания, а её попросту не существует.       В тактильные ощущения уходит, позволяя вновь сменить ведущего в их игре. И когда же я свернул не туда? Кажется, когда взглянул на тебя. Моя фатальная ошибка.       Тыльной стороной руки глаза прикрывает, дыша сбито, почти судорожно. Он бы солгал, сказав, что представляет что угодно, но не её. Они могли проводить так целые сутки, но у них попросту не было права думать не о работе. А как не думать, когда оба так идеальны вдвоем? Когда только в его дыхание она находит прекрасную мелодию.       Языком по ребрам ведет, растягивает конец, зная, что у них осталось от силы пару часов.       — Розэ, блять, — острую боль в районе ребер ощущает, сбрасывая девушку с себя на диванные подушки, — прекращай, я тебе не пиньята.       Она смеется вполголоса, вызывая у мужчины неподдельный раздраженный оскал. Опять. Казалось, он проснулся от вожделенного сна лишь от того, как она ловко ведет языком по острию, — слизывая, черт возьми, его кровь. А проснувшись от вожделенного сна, он понял, что тот был кошмаром.       Время, когда она была рядом, текло по-другому. Казалось, сама Самгонг подчинялась Пак Чеён, искажая вокруг неё пространство. И это было непозволительно для него. Застегивая массивную бляшку ремня, он рывком накидывает на себя алую рубашку.       — Хо, ну не будь ты таким занудным, — он сигарету поджигает, недовольно морщась от того, как она вычурно, по-блядски ведет клинком по своему бедру. — Это же чертовски весело.       — Во-первых, одевайся, — перегнувшись через спинку дивана, Хосок толкает двумя пальцами девушку в лоб, закидывая ей в руки её же бархатные черные шорты и прозрачную блузку, — а во-вторых, ты обдолбана, и весело тут только тебе.       — Вовсе нет, — потеряв интерес к игре, она тянется за своими сигаретами, совершенно не обращая внимание на одежду.       — Заканчивай так часто курить, — на последней пуговице сбивается от её закатанных глаз.       — Заканчивай отыгрывать роль папочки, я не нуждаюсь в деньгах.       И так всегда. Она могла вывести его из себя буквально парой фраз. Достаточно было того, как она нарочито кокетливо растянула слово «папочки».       Хосоку было проще думать, что он перестал её узнавать из-за препаратов, — на деле он никогда её не знал. Пак Чеён рождена сумасшедшей самоубийцей, и его фатальная ошибка в том, что, потакая ей, он становится таким же. Смешок дарит своим мыслям, стряхивая пепел в раковину. Взглядом пробегается по бару, который давно нуждается в обновлении, — единственная неидеальная деталь, что с её появлением всё крепче.       Её боялись многие, но только он от её взгляда цепенел, не в силах соображать. Дожили. Действующий Глава Семьи Чон не мог соображать при виде девчонки. И ладно бы это была просто «девчонка», а не Пак Чеён. Чертова бессмертная гончая Семьи драконов, на минуточку, соперника и врага Чонов.       Загвоздка в том, что Хо не хватало лишь «исполнителя враждебной Семьи», ему, чтобы жить, нужно быть по гланды в дерьме.       Пак Чеён — незаконнорождённая приёмная дочь Пак Тэхо. Он же не просто какой-то Пак Тэхо, а глава Семьи и по совместительству управляющий Собрания. Дерьмовее некуда? Хосок уверен, что ещё есть куда, потому почти добрых лет пять трахает будущую наследницу. И узнай об этом его отец, точно бы кожу спустил, наплевав, что сыну уже как лет семь за двадцать.       Хосок действительно не понимал, как он мог упустить такой редкий шанс убить её, и подстрелил себя сам.       Проверяя еще раз телефон, он невольно кидает взгляд на девушку, всё же решившую надеть рубашку. Только не свою, а его. Знает ведь, что от такого простого действия у него затянет настолько, что он готов послать свои дела куда подальше. Он ебаный собственник, и кем бы она ни была, он хотел обладать ей. Да так, чтобы она не смела открывать свой рот для едкой фразы, так, чтобы от неё исходил только его запах. Но от Чеён веет лишь кофе, табаком и смертью.       — Мне нужно в Сеул, — нехотя оповещает, от греха подальше, не смотря в её сторону. — Тебе взять самолет или ты опять, как умалишённая, на машине приехала? — Чеён лишь усмехается, опустив глаза.       Кто бы сомневался.       — Я вызову человека, чтобы он перегнал твою машину обратно… — телефон к уху подносит, замирая от того, как она своими зенками дьявольскими на него смотрит.       — Кого? — даже в нынешних условиях он не мог это сделать. Может, война Семей и закончилась, но вот так просто напоказ он действовать не мог. — Пёсика своего верного силой вызовешь? А он за это косточку получит? — Чону хочется влепить ей затрещину за то, как она выражается о старших, но та опережает, меняя тему: — И я не собираюсь возвращаться.       — Собрание…       — Чон Хосок, я исполнитель, — голову откидывает, смотря на него почти уничтожающе. — Я не обязана там быть, — обязана, просто ей плевать.       Они ещё пару секунд прожигают друг друга взглядом, пока Хосок не ловит ломаную усмешку у себя на лице, зарываясь пальцами в слегка кудрявые волосы. Стакан ищет, параллельно набирая номер своей правой руки. С ней спорить невозможно, поэтому лучший вариант — просто оставить в покое. А вместе с водой в его организм просачивалось разочарование — он вновь поддался себе.

Сутки спустя. Центральный Сеул. Нейтральный сектор.

      Выползая из подчистую тонированного Мерседеса, Чон кивает водителю. Его тело ломит из-за ночного перелета, а подъезжающая желтая Lamborghini отвлекает от безмятежных мыслей, портя отсутствующее настроение. Только тебя здесь не хватало. Хозяин столь привлекающей машины выходит вальяжно, под стать своему кричащему внешнему виду. Пуговицу пиджака застегивает, пуская пожирающий взгляд сквозь солнцезащитные очки на проходящих мимо представительниц противоположного пола.       — О, Чон Хосок, — невпопад швыряет свои ключи лакею. — Давно не виделись, — улыбается во все тридцать два своей самой роскошной из арсенала фальшивых улыбок.       — И век бы ещё не виделись, — себе под нос фырчит, плохо скрывая раздражение на лице.       — Ты как всегда радушен, — улыбается брюнет, слюнявя фильтр коричневой сигареты. — Так неожиданно, Собрание… — взгляд шатена на себе ловит, растягиваясь в довольной ухмылке.       Последнее собрание было после Столкновения Трёх Семей. В тот же роковой для криминальной истории ЮК день был принят ряд негласных законов, запрещающих прямые конфликты и делящих Южную Корею на подконтрольные Семьям и мелким кланам сектора.       В крупных городах жить стало значительно спокойнее, хотя демократическое правительство имело там вес и до этого, но окраины и отдаленные города остались преступными трущобами. Сами политики не любили говорить об этом, показывая и развивая инфраструктуру центральных секторов.       И всё бы ничего, если бы первоочередной причиной прошлого Собрания не была смена власти, а точнее, полное уничтожение предшествующей. Уничтожив Семью, правящую долгие сто лет, новый правитель ввёл свои законы для поддержания перемирия спокойствия. Тот день шестилетней давности навсегда останется в их памяти как самый кровавый. Тех, кого не устроил новый строй — он попросту расстрелял.       — Интересно, что сегодня будем обсуждать? — очками волосы назад зачесывает на манеру обруча. — Может, твоё прекрасное времяпрепровождение в Пусане? Как там, кстати, Ульхун? Слышал, теперь у него на одну руку меньше, чем надо, — Чон раздраженно вздыхает, ища в кармане сигареты, что, видимо, оставил в квартире.       — А ты как будто не знаешь? Твоя гаденькая улыбка о многом говорит, Чонгук. — по сути, этот ответ был универсален ко всем вопросам.       — У меня просто хорошее настроение, — руку на плечо закидывает, — братишка, — а от этого «братишка» передергивает. Настолько, что Хосок брови сводит, лишь бы абстрагироваться.       — Не нарушай субординацию, — скинув руку, предупредил с долей приказа.       Ухмыльнувшись так, как он ухмыляется, только когда задумал какую-то херь, Чонгук одним движением потушил сигарету об пиджак телохранителя. Мужчина в костюме-тройке, не ожидав подобного, слабо сощурился, но виду не подал, бесцветно смотря в глаза своего руководителя.       Хосоку хочется приложить голову своего непутевого младшего брата об капот машины. Да так, чтоб кровь, брызжа во все стороны, смешалась с блеском отполированного металла. Чтобы крик Чона застыл в ушах. Чтобы на металле осталась вмятина, а Хосок слышал хруст костей, но Чон Чонгук — Лицо Семьи, им ссориться при людях негоже. Потому старший челюсть сводит, отводя взгляд от зажатой фигуры подчиненного.       — Завязывай, — голосом могильным на место ставит, — с играми, младший «братик», — а от этого «братик» хочется язык высунуть и сплюнуть каждый звук, что он из себя выдавил.       Почему его одни сумасшедшие окружают?