Vanitas

      — В последнее время мы всё чаще видимся, — мягко подмечает Чимин, прокатывая ножку бокала между пальцев. Тон его заметно отличался от обычного, хоть и не отходил от обстановки.       — Это называется сотрудничество, — немного пьяно смеётся Кёнсу, толкая его ногой под столом.       — Я бы назвал это иначе, — он, как всегда, притворно улыбается. Бровь слегка вскидывает, тем самым выбивая из идеальной укладки прядь волос. — Это… что-то большее.       Суён тошнит от их натянутого официоза. И что она вообще здесь забыла? Лучше бы к учебе готовилась, но Чонгук не оставляет ей право выбора. Только право заткнуть свой рот и торговать лицом.       Дабы не привлекать к себе внимание, тупит взгляд в интерьере одного из самых дорогих ресторанов Сеула. А люди здесь как на подбор: богачи, элитные проститутки, парочка политиков и, конечно, те, кто не рискнут закатать рукава блузок в свете хрустальных люстр.       Суён ни политик, ни проститутка, но почему-то здесь в бокале вина тонет, боясь ненароком взглянуть в его сторону. Для него же она не более чем украшение. Этакая метка уровня и превосходства: немногим удается коснуться дракона и не сгореть, а Чонгук из чешуйчатой кожи сделал человека, обернув в шмотки от Mugler.       — Слышал, Вашего брата недавно арестовали, — опасные темы для разговора поднимает, игнорируя пристальный и крайне недовольный взгляд Чимина. Кёнсу знал, что отцу его поведение не нравится, потому Чимин за ним хвостиком следовал, следя за языком главы Семьи.       — Он сбежал, — отрезает мужчина, разочарованный утратой таких прекрасных дней ареста Чона-старшего. — Правда… Мне казалось, что уговор был другим, — Суён вздрагивает от его вмиг охладевшего тона. — По вашим рассказам, он должен был просидеть за решеткой пару месяцев.       — Всегда есть непредвиденные обстоятельства, — ведя незамысловатый словесный бой, Пак обращает внимание на дрожащие руки девушки, что уже то ли позеленела, то ли побледнела до состояния смерти. Он до сих пор пичкает тебя наркотой? — К тому же везде ищите плюсы. Теперь мы знаем, что у них есть влиятельные покровители, и не рассматриваем варианты с полицией.       — Говорите прям как Ли Мэнхо, — хмыкает Чон, невидимо следя за взглядом бывшего танцовщика. — Можно подумать, это не было очевидно.       Чувствуя пару глаз на себе, Суён жмётся в обивку стула. Мелкая дрожь сопровождала её везде, куда бы она ни пошла. Она была самым противным последствием показной власти мужа. Хотя в этом были свои плюсы: медленно она начала понимать Чеён. Понимать её холод, ненависть к миру, головную боль и бледность кожи. Суён решила, что раз она понимает сестру, то ненависть — это нормально. Только вряд ли Чеён способна испытывать подобные сильные чувства.       Вазу с бессмертными цветами рассматривает, ища в стеблях спасение от тоски и апатии, но находит в них лишь себя. Сухоцветы — удобные. Их можно оставить, забыть на недели и годы. Она тоже удобная. Её тоже оставили на недели и, скорее всего годы. Паки никогда семейные ужины не устраивали, никогда не вели себя как семья, но с момента женитьбы Суён на собственной шкуре осознала своё одиночество. У неё был отец и сестра, но она сирота.       Им, осквернившим само слово «семья», нет дела до каких-то кровных уз.       — Если не ошибаюсь, Вашу сестру тоже арестовали? — В силу нулевого желания жить и замечать обстановку Ли задавал уйму вопросов, что, вероятно, останутся следами на его лице. А пока Чимин прожигает его взглядом, недовольно жуя помидор.       — Да… Кажется, — тише самой маленькой мышки отвечает девушка, рассматривая блюдо, к которому не притронулась. По правде говоря, не находись их столик в отдалении — никто бы её не услышал. — Мы… никогда не общались, — в паузе пытается хоть какую-то эмоцию на лице изобразить, но получается неловкая гримаса напускного дружелюбия. — По правде говоря, я вообще ничего о ней не знаю.       — Это неудивительно. О ней столько ужасающих слухов, что слух о том, что она бессердечная, кажется самым безобидным, — Губы смачивает вином, игнорируя то, как Пак под столом тычет его вилкой. — В своё время мне всегда было интересно: монстром рождаются или становятся?       Они бы усмехнулись все вместе — втроём, но на риторический вопрос отвечать не принято.       — Вероятно, — пальцами растирает виски от усталости и недосыпа, даже не понимая суть диалога. — Я не помню ни своё детство, ни тем более её.       — Тебе бы всё равно это ничего не дало, — лениво фыркает Чон, провожая взглядом явно расположенную к его компании официантку. — Розэ появилась в семье, когда ей было девять, что с ней было до этого, никто не знает.       — Откуда ты?       — Это все знают.       Действительно бесполезная, даже известные факты не знает. Как можно жить и настолько ничем не интересоваться? Только Суён интересоваться было запрещено. Ничто не сравнится с тем ужасом, который она испытала стоило однажды заглянуть не за ту дверь. Тогда же она поняла, что Чеён не просто отрешенная — она бесчувственный монстр, прячущийся за лицом родственницы.       А пока Суён вязла в пучине своих депрессивных мыслей, дергаясь от каждого выдоха Чона, Чимин в ней видел своё прошлое. Мать также себя при мужчинах вела. Это была её стандартная модель поведения — починятся всему, что сильнее. Его тому же учили, но он вырос, ненавидя это. Чимин по природе слабым не был, но сила его уже однажды погубила то, что дорого.       В Чон Суён была квинтэссенция его потерянных родственников. Его потерянные надежды.       — Ты не хочешь есть? — Чисто для галочки заботливо интересуется, прищурив глаза.       — Аппетита нет.       Она носила ювелирку с юности, но почему-то только это чертово кольцо вызывало аллергию. Стоило девушке краем глаза заметить кусок белого золота, как тошнота подходила к горлу. Почему весь мир блекнет? Почему становится так едко и тошно? Она чувствует его взгляд — пронизывающий и жуткий. Вилкой стебли руколы мучает, надеясь отвлечься, но чем дольше он смотрел, тем тяжелее было дышать.       — Я отойду, — она хотела сделать это менее вызывающе, но сквозь приступ паники и тошноты не смогла проконтролировать громкость голоса.       Дрожащими пальцами скатерть мнёт в ожидании ответа, только вот она не должна у них разрешение спрашивать, и ситуация глупее некуда. Её внешний вид, её наряд, поведение и походка привлекает слишком много внимания. Потому, опустошив стакан, он молча следует за ней.       — Она беременна? — невзначай интересуется глава у своего парня.       — Очень маловероятно…       Ледяная вода обжигает нежную кожу, смывая яркий и непривычный макияж, а сбитое дыхание и дрожь по телу прекрасно работали в тандеме, не позволяя Суён нормально функционировать как человек. Только вот, смотря на себя в зеркало и чувствуя хаотичное биение собственного сердца, Чон не находила в себе ничего человеческого. Она не хотела знать известную ей причину паники, не хотела думать о том, как унижают её мысли о спасении. Но больше всего она не хотела видеть его лицо в отражении.       — Чон, выйди. Это женский туалет.       — Мне все равно, какой это туалет, — снова свою власть выпячивает. Снова ломает крылья с улыбкой вшивой. — Надо будет, я в этом туалете тебя над раковиной нагну, и никто тебе не поможет, так что… Не стоит так разговаривать с человеком, в чьих руках твоя жизнь.       Скрепя мокрыми руками по раковине, она в очередной раз прикусывает губы до ярких алых капель. Прошу, оставь меня в покое. Ты что, не видишь, что я и так мертва? Позволь мне думать, что я сильнее этого… А сильнее зависимости от химического счастья может быть только любовь. Безвозмездная и чистая. Пак Суён отречена от любви по праву фамилии. Она в яде мужа по самые гланды оказалась, осознав, что все её мечты несбыточны и глупы.       — Что ты хочешь от меня? — Впервые собирает все хаотичные безумные мысли вместе, дабы ощутить облегчение. — Чтобы я вышла? Голой прошлась по залу? Снова молча раздвинула ноги? Или, быть может, умоляла о пощаде, целуя твои туфли? Что, Чонгук? — Она подкидывала столько идей, только вот Чону они совершенно неинтересны. — Я на дне благодаря тебе, что ты ещё от меня хочешь? Ты уже сильнее меня не сломаешь. Можешь обвести этот день в календаре. Ты смог спустить на землю «дракона», — Суён каждым словом пропитывает стены роскошного туалета едкой правдой, а он смотрит на её тело иначе, не так, как привык. — Только вот… Тебе всё равно до неё не дотянуться, — Во взгляде его ни злобы, ни наслаждения, он как будто всегда знал, что та проницательнее, чем кажется. — Сколько ни ломай меня, я не стану Розэ.       — Здесь ты права, — зажигалкой щелкает по кончику коричневой сигареты. — Она бы никогда не показала свои чувства.       — Так вот чего ты желаешь? — Отхватив такую весомую тайну, девушка болезненно усмехнулась. — Увидеть чувства монстра? — Подходя почти вплотную для пущего эффекта, она самолично выбирает задыхаться от его запаха: мускуса, герани и белой кожи. Суён не была достойна увидеть её чувства, так с чего же он решил, что имеет на это право? — На что ты готов пойти ради этого?       — А на что готова пойти ты, дабы прекратить свои страдания?       — На всё.       Грубо схватив жену за запястье, Чонгук на привычную манеру положил черную таблетку на язык. Слабо дернувшись, девушка разочарованно повисла головой, ощутив на своих губах его. Она могла сопротивляться, могла схватить свободной рукой за волосы, ударить, но в горечи его слюны и экстази расслабилась. Нет смысла бежать, когда тебя всё равно поймают. И пока вещество растворялось на языке, скользя по женскому горлу в желудок, Чонгук упивался горечью их взаимоотношений.       Он ненавидел сахар с юности — единственный наркотик, не приносящий ему удовлетворения. А Суён была похожа на сахар. От тебя так мерзко пахнет вишней и пионами, что я бы сжег все деревья вишни и кусты пионов, лишь бы никогда не чувствовать этот запах. Чонгук соткан из противоречий. Он ненавидел её губы, но каждый раз, терзая тело, упивался привкусом её сладкой кожи. Его тошнило от её запаха, но он втягивал его так сильно, что можно было задохнуться. Он ненавидел всё в ней, но так же сильно желал.       Суён отшатывается, не ощущая его хватку на руке, с такой разочарованной гримасой, что, не будь Чонгук Чоном, точно бы себя возненавидел. Но, увы… И ах…       — Я ненавижу тебя, Чон Чонгук.       — Солидарен, Пак Суён.       Выпуская из легких ночной свежий воздух, Чон смотрит вдаль, грея свою пятую точку об капот фиолетовой Lamborghini Diablo. Воспользовавшись плохим самочувствием девушки, они уехали из ресторана настолько быстро, насколько это вообще возможно.       Чонгуку попросту наскучила их компания, потому он так равнодушно закинул тело жены в машину и дал в газ. Ему было всё равно на взгляды людей. Даже если бы он трахал её на столе в центре под прожекторами, даже если бы она умоляла остановиться никто бы не рискнул её спасти. Суён обречена и должна быть благодарна, что он этого не сделал.       Только вот, втягивая табачный дым носом и выдыхая через рот, Чонгук и не думал о ней. Ей не нужно быть благодарной за то, что он никогда бы ни сделал. Сказал бы? Да. Сделал? Нет.       В знойную ночь Суён, заснув, упустила такую редкую возможность увидеть другого Чонгука — того, что, блуждая взглядом по горизонту, путался в собственных словах и действиях. Чего же ты желаешь на самом деле? «Увидеть чувства монстра?» Они захлестнут тебя, и как тогда ты не сможешь сдвинуться с места. А может, он просто желал, чтобы его захлестнул ужас.       — Где ты? — с надменной улыбкой интересуется Чон в трубку, зная, что Хосок по интонации представит его лицо.       — В Тель-Авиве, — чересчур механически отвечает старший, тем самым пуская по коже разряд мурашек, вызванных отнюдь не холодом.       — Что ты там делаешь?       — Я должен отчитываться перед тобой? — резким беззлобным выпадом Чон задел в младшем то, что обычные люди называют самомнением.       — Не должен, — фыркает, неосознанно ловя движения в машине. — Как отец?       — Когда тебя начало волновать его самочувствие? — Тогда же, когда ты решил, что стал главным.       — Закройся, я тоже его сын.       — Жив, — Чонгук слышит, как брат затягивается сигаретой. Чертовски символично. — Ты к маме ездил?       Но в ответ тот получает лишь скрип братской челюсти. А сам как думаешь? Словно в этом есть смысл. Снова на жену взгляд роняет. Женщины. Они многое в его жизни разрушили. Даже «смерть» была женского рода. Чонгук настойчиво отрицал свою слабость перед «слабым полом», — злясь на самого себя. Для него разрушение, кровь и страх стали спасением. Разрушая других, он не думал о своей собственной разрухе.       Слушая гудки, Хосок пару секунд недоверчиво пялится в телефон. Зачем звонил? Что хотел? Черт его знает. В Тель-Авиве ужасно жарко — с него пот тремя ручьями течет, а телефон обжигает пальцы, да так, что его об стену хочется охладить. Стирая каплю пота со лба, он тупит взгляд в миловидной улыбке медсестры с ресепшена, что уже минут пять как оформляет пропуск, то и дело стараясь его разговорить. Видимо, работает недавно и не догадывается, какая мразь перед ней.       Закинув жвачку в рот, для того чтобы перебить запах табака, Чон ментально дал сам себе затрещину по двум весомым поводам: вкус и стыд. От слюны та намокла, выпустив весь букет ненавистного жгучего вкуса. Раздраженно выдохнув мяту, он по сторонам оглянулся в поисках заветной таблички «WC». Какой стыд. Хосоку 27, а он, как какой-то подросток, пытается скрыть факт своего курения.       — Хосок?       — Здравствуй, отец, — оборачивается на голос, отлично отыгрывая спокойствие.       С каждым его прилетом отец всё худее становился, всё меньше. Нам не подвластно только время. Время и природа. Чон ногтями ладони скребет, дабы не выдать в себе ту гнетущую тоску. Он единственный отца навещал. Срывался каждый раз, чтобы быть рядом. Чонгук же просто не мог смотреть на своего кумира в таком виде. Он не хотел разочароваться и видеть слабость.       Медсестра родственнику ручки инвалидной коляски передает, кивая слабо, а Чон улыбается ломано.       — Во двор?       — Нет, там слишком жарко, — мужчина слабой рукой отрицательно машет. — Как Чонгук? — все силы вкладывает, лишь бы голову на сына поднять. — До сих пор создает тебе хлопоты?       — Да… — Этот диалог повторялся из раза в раз и давно потерял смысл. — Как самочувствие? — Привычное «превосходно» ожидает, но тот молчит. — Отец?       Он и правда слишком сильно похож на своего отца. Добавь Хосоку морщин, болезненности и глубоких синяков под глазами — Ёнсу в нём будет видеть себя. На горло себе наступает, лишь бы не выпустить из груди беспокойные мысли. А мужчина завороженно на горизонт смотрит, неожиданно укладывая свою тощую руку на руку сына. Не смей. Хосок злобный взгляд на землю роняет, потому что больше винить некого. Не смей со мной прощаться.       — Ты его пойми… Он ребёнок совсем, — кашляя, хрипит старик, что ещё не успел отпраздновать свой пятьдесят третий день рождения. — И не волнуйся, так просто я не уйду, — отец давит из груди смех, а Хосоку чудится, что он этим смехом вбивает ему гвозди в сердце. — Вы же без меня друг друга поубиваете.       Болезнь Чон Ёнсу изменила, он жизнь начал ценить на смертном одре. Всё резко стало бессмысленным. И тот, кто раньше заставлял дракона быть поближе к земле, теперь чувствовал зов той самой холодной земли. Тигры, к сожалению, живут меньше, чем драконы. Чон Ёнсу мог бы быть вторым королем, если бы не его любовь к дыму.       — Это не так, отец, — отца зеркалит, растягивая губы в тонкую полосу, а рассвет давно перестал его греть. Он так многое хотел ему рассказать, но всё потеряло смысл вместе с кровавым кашлем.

Чон Ёнсу убили сигареты.

Эти же сигареты давали дышать его сыновьям.

Северный Сеул. Церковь Искупления. Нейтральная территория.

      Игла под кожу уходит, а Чеён морщится, пристально смотря на то, как её собственная кровь становится единой с опасной наркотической смесью. Дрожащие, холодные пальцы Дженни лишь подбрасывают дрова в тревожное пламя. Это могло убить её. У Пак Чеён ощущение, что её без суда и следствия приговорили к смертной казни.       Развязанный жгут — яд по венам пустил, загораясь огнём внутри. Незнакомое ощущение девушку пугает. Это не был привычный приход, который она понимала и могла контролировать. Это было пугающее, словно кто-то когтями тянет её из тела. Мир перед глазами плывет, а она, лишь бы ухватиться за частички самоконтроля, пальцами впивается в кушетку.       — Ты должна расслабиться, — мягко напоминает Дженни, удрученная своей ролью.       — Легко сказать, — сквозь зубы рычит в ответ напуганная неизвестными импульсами её тела. Метнув взгляд на маленький монитор с показателями жизни, Ким недовольно шикнула, поняв, что ещё чуть-чуть — и той будет аритмия.       — Чеён, позволь этому тебя захватить. Что бы ты ни увидела — я рядом.       Сопротивление бесполезно, возможно, они слегка переборщили с дозировкой, возможно, дело в остаточном эффекте лидокаина. Розэ за осколки реальности хватается, но темнота сжирает, жаром крови обволакивая тело.       Она сливается с креслом, с полом, с землей, с ядром планеты. Со всем по отдельности и вместе. Слышит всё и не слышит абсолютно ничего. Это так непохоже на обычный приход, что страх превращается в эйфорию. Откинув голову назад, она шатко возвращает её обратно, пустыми глазами залипая на рыжих волосах.       — Слышишь меня?       — Да…       — На протяжении всего сеанса следуй за моим голосом. Он будет для тебя проводником, ключом и дверью. Как только я скажу «стоп», ты вернешься, независимо от твоих желаний, поняла? — Пак еле заметно кивает. — Хорошо, — всё идет по плану, но кошки на душе Дженни уж слишком мерзко скребутся. — Лето. 2017 год. Старое имение Ли на окраине Пусана, — блондинка напряженно сводит брови, давая понять, что всё идёт по плану. — Что ты помнишь?       — Кровь, сырость, холод, — монотонно перечисляет Чеён, ногтями царапая тонкую кожу Дженни. — Страх.       — Ты одна?       Белая борзая мимолетные, незаметные людям перемены в эмоциях чувствует, влажным носом тычась в ногу хозяйки. Ким, несмотря по голове её треплет, не успевая уследить за всем. Это мог бы быть знак, но они знаки не воспринимали, а собака, сдавшись, калачиком у ножек кушетки свернулась.       — Нет, — не думала Розэ, что лицо ненавистной женщины воочию увидит. — Ли Чонхи, эта сука ничуть не изменилась, — в кушетку вжимается, невидимая плетка срывает с её спины кожу. — Нет… — забыв, что всё это лишь галлюцинации, Пак жалобно молит собственное прошлое прекратить. Прекратить так хлестко срывать с неё маски.       Её охватывает страх, что она всю жизнь презирала. Страх, о котором она забыла.       — Отпусти. Это не то, что ты ищешь. Тебе не нужна эта боль, — на показатели учащенного пульса смотрит, опасаясь слишком серьезных последствий для памяти девушки.       — Я не знаю, что я ищу… — Розэ гнет от памяти боли. — Черт.       — Причину боли призраков прошлого.       — Я не могу, мне страшно, — голос её предательски дрожит, напоминая о том забитом, преданном ребёнке.       — Можешь, ты сильнее мертвых, Чеён, — слова её до человека не доходят, она в глубине собственных страданий плещется, — Розэ… — ты же и так живешь этой болью. Должна привыкнуть. — Ты сможешь, нужно лишь сосредоточиться.       В обрывках фраз и взглядов девушка находит то, что так давно искала. «Мне наскучило её истязать. Я хочу, чтобы она молила меня о пощаде, может… Закинешь её в свой бордель? Дети всегда пользуются спросом, к тому же я уверена, что у неё талант обслуживать мужиков, как и у её блядской мамаши».       Эта чертова мужская спина. «Не стоит». Комната помехами идёт, размазывая лицо женщины по стенам. Ли Чонхи была красива в юности, но вся её внутренняя гниль быстро исказила точеные черты. «Но, отец!». Он оборачивается, а от взгляда его иглы под кожу уходят. «Есть вещи страшнее боли и смерти — безумие».       — Что ты видишь?       — Мэнхо, — стоило догадаться. — Его идея… — ухмылкой возвращает Дженни надежду на успех. — Вполне в его стиле. Препаратами сводить меня с ума. Каждый раз оживлять мать в воспоминаниях, ментально вешая на той самой веревке, — мать Чеён повесилась на её девятый день рождения.       Ублюдок.       Сжав зубы, Дженни в знак поддержки сильнее сжала её дрожащую руку. Ещё никогда тайна так просто в руки не бросалась. Настолько легко, что подвох кажется настолько близко, что в глаз даст. Старый медведь козырь в прошлом припрятал… Но зачем? Зачем сводит Пак с ума? Неужто безумие Чонхи и его охватило? Тогда Мэнхо не знал, что безумием дочери вскормит опасного зверя. Взглянув на нормальные показатели жизнедеятельности, Ким облегченно вздохнула. Сейчас это неважно.       — Стоп, — наконец твердо чеканит женщина, но та не реагирует.       В нос бьет знакомый запах винограда. Оглянувшись, Чеён поняла, что оказалась у того самого дома в Тэгу. Всё тот же отшиб города, как и 14 лет назад, только вот люди вокруг замерли — в её голове время лишилось власти.       Розэ никогда не была здесь взрослой, потому всё кажется родным и чуждым одновременно. Лоза по-прежнему свисает с крыши, только вот теперь та дотягивается до девичьего лица. Галлюцинация кажется настолько реальной, что Пак забывает, что дом её сгорел ещё десять лет назад, а входная дверь манит, как бы намекая, что «дерни за ручку, и ты снова увидишь там живую и счастливую маму».       — Не трогай! — неожиданно резко кто-то дергает девушку за штанину. — Не открывай, — щечки ребёнка ярко-алого цвета, дуется от недовольства, а Чеён теряется в её темно-каштановых волосах, запутанных и лежащих по плечам, в точности, как у неё в детстве.       — Почему?       — Потому что нельзя! — ножкой топает, оттягивая себя взрослую. Вмиг люди с улиц пропадают, а вокруг Чеён только тьма выжидающая.       — Но…       — Нет! — Дверь словно живой была. Она к себе её тянула. — Нельзя!       Обувь вязнет в асфальте, не позволяя сделать шаг, а в ушах звенит хаотичное и такое безумное:       — Нет! Нет! Нет! Нельзя! Не приближайся! Не открывай! Не надо! Нельзя! Нет!       Девочка срывается на визг, разрывая собственные руки. Чеён же сквозь помехи ловит кадры стекающей по стенам крови. Всё вокруг сверкает, искрит, сводит с ума похлеще головной боли, растворяясь в тумане.       Обрывки воспоминаний настолько хаотичные, что, как импульсы, разводы в висках. Она видит даже то, чего никогда не было. Горячий горький шоколад стекает по её лицу. Она видит его улыбку. Ощущает горячий взгляд Хосока. Вязнет в крови Юнги. Чувствует жгучий удар дракона. Тонет в пустоте глаз матери.       И это всё одновременно рвет на мелкие куски собственного разума.       Дженни ловит на экране пульс под 175, стараясь побыстрее разжать пальцы на запястье, но Розэ настолько сильно в неё вцепилась, что ещё чуть-чуть и кость треснет. Смотря на перекошенную девушку, та отчетливо осознала, то, как на её глазах умирает человек. Она видела что-то подобное ещё когда училась. Пару мгновений, и у Чеён должен начаться приступ эпилепсии, а после инфаркт и клиническая смерть.       — Стоп! Возвращайся! — до ящика стола еле как дотягивается, ища запасной вариант.       — Я не могу, не могу, не могу, не могу, я не могу… не могу.       Зубами сняв крышку с нужного антидота, Дженни быстро вогоняет препарат в кровь гончей. Помогло. В ужасе распахнув глаза, Розэ хаотично обхватила себя руками. Остатки её сумасшествия загоняют бедное сердце, что стучит во рту, и пускают мелкую дрожь по спине. Розэ не может сфокусироваться на чем-то одном, бегая глазами по комнате и надеясь ощутить свое привычное состояние.       — Ты как?       — Что случилось с моей матерью? — Ты головой поехала?       — Она повесилась… — сдавшись под напористым взглядом вспоминает Дженни то что сама Розэ ей рассказывала.       — Ты врёшь.       — Не вру.       Чеён не знает, почему злится, ведь ежу понятно, что та не врет. Окончательно возвращаясь в реальность, блондинка, наконец, вздыхает полной грудью. Старается как можно глубже дышать, лишь бы избавиться от остаточного эффекта, размазывающего стены.       — Ты видела её тело?       — Нет, зачем? Твоя мама никак не относилась к нашему миру, — подготовленный стакан с водой протягивает, но та в ответ продолжает вязнуть в одной точке на стене. — Я не интересуюсь суицидом обычных людей.       — Она не повесилась, — в обрывках заблокированных воспоминаний она видела то, что расходится с тем, что ей говорили. С тем, что она помнила.       — Что это значит?       Быстро схватив плащ с кушетки, Чеён косо усмехнулась. Ей совершенно точно нужно покурить и проехаться до дома.       — Это значит, что нам нужно ещё один «сеанс», — ещё никогда Дженни не видела в глаза Розэ столько безумия.       — Чеён, нет, ты с ума сошла? Чтобы ты там ни увидела — это сильнее того, что сделала Чонхи. — Имя её мерзко на языке оседает, но та продолжает: — Я не смогу тебе помочь и ты можешь окончательно сойти с ума. — Смехом её давится, понимая, что её слушают, но не слышат. — Нельзя играть с собственной психикой.       — Придётся, — выбора не оставляет.

Тайны не только Дженни опьяняли.

      Выпуская из-за рта дым, Намджун бесцельно смотрит в одну точку. Ему не давала покоя эта черная ткань. Он все же вспомнил, где видел девушку. На чём. Тэхён не просто неприятности притягивал, он жил ими. Что бы ни значил этот рисунок — это было чудовищно опасно.       Входная дверь щелкает, оповещая о приходе художника, пока Намджун отсчитывает его шаги, сидя в его комнате в кромешной темноте.       — Блядь! — напугано вскрикивает тот, замечая очертание человека на диване. Так и до инфаркта недалеко. — Я думал, ты на работе.       — Меня отстранили.       — Почему? — Кинув рюкзак на пол, Тэхён решил проигнорировать факт курения старшего, хоть мысленно кинул пару претензий.       — Нападение на подозреваемого, — как-то чересчур равнодушно оповещает Намджун, удерживая на языке более весомые темы для разговора. Он хотел разобраться, но не мог стать предателем — не такой ценой.       — Вау! — Тэхён тоже в разговоре не заинтересован, потому «вау» его до тошноты наигранное. Находясь в своих мыслях, художник футболку снимает, позволяя взглядом зацепить мерзкий шрам от ожога на лопатке. — Тебя и вывести из себя? — смеется, натягивая искренности до болезненных визгов. — Интересно даже увидеть этого человека.       Так сорви черную ткань.       Полицейские черные глаза заставляют метку под шрамом пылать. Почти изводить ноющей болью художника. Он не хочет говорить, не хочет думать. Тэхён не уверен, что хочет жить. В его голове так много мыслей, что ему хватало разговоров с самим собой. И как тогда — жизнь нагибает его над столом.       — Шрам не жжёт? — По старой ране огнем проходит, вынуждая Тэхёна задуматься. Вспомнить.       — А должен? — Натянув футболку, Ким совершенно равнодушно упал рядом с другом, забрав наконец из расслабленных пальцев сигарету. — Почему ты решил это вспомнить?       — Просто подумал: не хочешь ли ты вернуться на дно, с которого поднялся.       А я со дна поднялся?       — Нет, — дым выдыхает, — не хочу, — он улыбается, пока его душу самый близкий человек крысиным ядом травит. — А ты? — Они недовольство собственной жизнью друг на друга проецировали. Резали болячки, о которых только они знали.       — Мне это ни к чему, — осознав свою ошибку, с темы съехал, расслабленно опустив голову на спинку дивана. — У меня есть всё, о чем я желал.       В ответ младший лишь хмыкнул. Не поверил. Люди, имеющие всё, что они желали, так себя не ведут. Отчаянно в пустоту не смотрят, в глазах тая попытку разгадать, кто же виноват во всех человеческих пороках. Тэхён мог бы утонуть в бездне двуличной справедливости Намджуна, но черное полотно посреди комнаты хватает шальной взгляд, заставляя забыть обо всём. Надо его сжечь, пока не поздно.       А память сжечь сможешь? Тэхён бы выбрал лоботомию, если бы она была разрешена.       Намджун лишь желал спасать людей, а не видеть то, как они погибают. Он окончательно осознал, что в этом мире нет справедливости, когда ступил на сторону закона. В своём выдуманном мире мужчина наивно полагал, что каждый может измениться. Но время шло, а люди не менялись. Люди со зверьми внутри — подавно.       Веря в лучшее, он желал изменения лишь одному человеку, пока гризли внутри него сопел, перепачканный в грязи адского города Тэгу.

Сам же остался таким же.