По сути, они оба выжили благодаря друг другу.
Пять лет назад.
Сеул. Инчхон, грузовой порт.
Всё не по планам идёт. Юнги в суматохе на Розэ взгляд кидает, но она совершенно безмятежна. На неё оружие направленно, а она улыбается высокомерно. Безумная. Мужчина что-то о крысах плетёт, крича ей в лицо, — только крыс здесь две, и одна пошевелиться не может. Тогда они часто работали под прикрытием. — Мы знаем, что кто-то из вас нас сдал! — Он пушкой машет так, словно она могла кого-нибудь здесь напугать. — И что-то мне подсказывает, что это ты! Бабам нельзя доверять! Она глаза закатывает, выдыхая влажный воздух. Никому доверять нельзя. Выстрел. Юнги чувствует, как ребра охватывает отдача, а футболка вмиг намокает. Не веря своим глазам, он путается в дыме, исходящем из дула пистолета. Крики, дыхание, механическое гудение порта — всё замолкает, словно кто-то выстрелом нажал на паузу. — Это он, — острота её глаз прожигает ранение в области груди человека, что её вырастил. Юнги назад отшатывается, пытаясь ухватиться за мужчину позади, но падает на пыльный пол. — Предателям — смерть, — но это ведь… его кредо. Безмятежное, бирюзовое небо падает ему на грудь, ломая кости. Так вот что чувствуют люди, когда их предают. Когда тяжесть осознания грудину ломает подобно пуле, застрявшей в ребре. Мин Соль пальцами сжимает. Чеён… Нет. Розэ, когда я перестал тебя понимать? Когда ты стала такой? Когда ты убила в себе того ребёнка, что я знал? Но она была такой всегда. Юнги тогда сожаления в её глаза не увидел, там была только пустота. «Ты никогда не знаешь, когда её переклинет, и она забудет, что вы семья». Он должен был умереть в тот день. Пасть жертвой возвещения Семьи. Но он выжил, и теперь каждый раз, когда ром кровь отравлял, видел её глаза. Слышал её слова. «Этот пёс не заслуживает простой смерти — пускай истекает кровью, осознавая свою ошибку». Юнги свою ошибку осознал: он доверял не тому человеку. Он наивно полагал, что взращённый им щенок не откусит руку по локоть, превратившись в гончую, что вместо цербера вход в ад охраняет. Много ли он за свою жизнь ошибок совершил, расплатившись смертью? Достаточно. Они все неосознанно Чеён как монстра воспринимали, страхом превращая её в то, что видели. Чеён любить и защищать не умеет. Ещё в детстве у неё жизнь забрала то, что должно было её теплу научить. Потому она жизнь ненавидела, потому она так просто её отнимала. Розэ умела только разрушать, отравлять и уничтожать. И делала она это превосходно. Это и была её любовь. Она их всех любила безмерно. Но её любовь — балласт, обрекающий на страдания. Юнги никогда дверь не запирал, считал, что в элитном жилом комплексе пистолета под подушкой вполне достаточно. Выдыхая дым, он на пришедшую женщину смотрит с удивительным равнодушием. Осмотрев квартиру Дженни, с перекрещенными руками остановилась на его лице. Мин жил как человек с достатком выше среднего, не любил роскошь; не любил убираться после столкновения с Розэ; не любил гостей, но на неё смотрел без раздражения. Неожиданно выпитый ром мысли путает. В комнате полумрак из-за того, что он так и не купил новую лампу, а потолочное освещение не вызывало интерес у человека, любящего мрак. Дженни уже сказать что-то хочет, подойти да осколки со стола смахнуть, но, наступив каблуком на рамку, опрометчиво нагибается. Юнги сам не знает, каким образом так быстро оказался рядом с ней, как умудрился выбить рамку и с приглушенным женским стоном впечатал её в стену. От мужчины слишком сильно пахнет алкоголем, перемешанным с бурбонским перцем и кедром. Юнги сам на дерево похож — такой же безэмоциональный и равнодушный, но без него бы мир задохнулся. Он давал жить многим, умирая сам. Если бы не он, не о каком сотрудничестве и речи не было. Разве это честно? Тебя предали, а ты продолжаешь всех защищать. — Что тебе нужно? — Препараты, — он глаза сужает, смотря с призрением, вы все ко мне приходите, когда вам что-то надо. — Я, конечно, могла попросить Чеён… — Не могла, — фыркает, злобно в глаза ей заглядывая. — Она превысила свой лимит, — вдруг откуда ни возьмись сигарету поджигает. — Лампу уже потерла? — Дженни, остолбенев, в него пялится, не понимая, насколько тот с ума сошел. — Не понимаешь? Я же для вас гребаный джин, что раз в месяц исправно любые желания исполняет. — О чем ты? — Ким запах алкоголя четко улавливает, но отпихнуть не решается. Мало ли какую реакцию это может вызвать. — Я лучше пойду… — к двери метит, но он рукой путь преграждает. — Стоять. Выходя за территорию церкви, Дженни, ты ходишь по острию ножа, — голову наклоняет, выжидая ответ, но та задорно смеется. — Не стоит обо мне переживать. Юнги не переживает — он знает, что происходит со служителями церкви, когда они сторону принимают. Отречение. И хоть это звучит безобидно на деле — казнь. Реальная казнь, когда посреди огромного зала Собраний тебя ставят на колени и пускают пулю в затылок. В их мире ошибки не прощают — их на коже выжигают, петлей на шее затягивают и пулей между ребрами оставляют. Но что бы он ни говорил Дженни, в его глазах вселенскую тоску видит, но эта тоска не за неё, а за жизнь иную. — Не уж то она того стоит? — Он словно сам у себя это спрашивает, потому в слова её не вслушивается. — Ты прекрасно знаешь ответ на этот вопрос, — Ким его руку отодвинуть думает, но она тверже стала. — Дай, пожалуйста, пройти. — Иди, — Юнги никого насильно не держит. Дженни слева его обходит, но в ту же секунду её за руку хватают, разворачивая обратно. Носом в его грудь врезается, на пальцы наматывая цепочку. Ты же сказал что я могу уйти. Дженни ничего не понимает и знать не хочет. Этот человек — закрытая книга, которую она не собирается читать. Но, находясь в его власти, она лишь слушает запах его духов и сердца. — Ты пьян, — отрезвляюще точно подмечает Дженни. — Я знаю, — холодно подтверждает Мин. — Потому… Позволь мне насладиться своей минутной слабостью. Голову ей на плечо роняет, втягивая носом вечнозелёную древесину и жасмин. В их истории слишком много восточного. От Дженни джином пахнет, а Юнги для них был исполняющим желания Джином. Юнги грехи свои в церкви не отпускал — он их с собой внутри носил, пряча в самом темном подвале. Но Дженни так сладко теряет руку в его волосах, что вот она — молчаливая телесная исповедь. Они не друзья, не возлюбленные и даже не коллеги. Он — её работа, а она — его искупление. Как бы сильно Дженни ни хотела стать чем-то большим для монстров — её собственные правила между ними стеклянную стену строили.Юнги в ней ответы на вопросы к себе ищет.
Дженни эти ответы глубже его подвала прячет.
— Что тебе нужно? — она, кажется, и не здоровается в принципе. — И тебе привет, Розэ, — кидает в ответ Чон, заваленный документами. Только в Пусане они могли себе позволить находиться наедине без масок и прикрас. Она взглядом по всей квартире ведет, задерживаясь на том, как прекрасно выглядит пролив в лучах теплого солнца. Он блестел, слепя глаза, привыкшие к тьме. Эта квартира хранила в себе столько воспоминаний, что куда ни посмотри, они будут видеть друг друга. Диван стороной обходит, падая в новое кресло, и только потому оно не хранило воспоминания. Никотином не пахнет, и курить не хочется. Между ними словно не только стол и диван, а пропасть размером с Марианскую впадину. Она не возникла по волшебству, она всегда была, потому что эта пропасть не между телами — это пропасть между душами. Мужчина открытую пачку сигарет не замечает, сбрасывая её с черной папки. Расстояние за три шага преодолевает, кидая на журнальный столик с характерным хлопком. Чеён на неё взгляда не опускает, рассматривая вид за окном. Только оно воспоминаниями не омрачено. — Что это? — Интереса в голосе ноль. — Досье на того парня, — взгляд на него переводит, тот фыркает таким переменам, — Ким… — Я не хочу знать его имя, — я вообще из твоих уст ничего о нем знать не хочу. Тишина, повешенная на веревке, качается, как маятники, на его столе. Ким Тэхен родился в Тэгу, вырос в Тэгу — Розэ отворачивается, еле заметно скалясь. Не нравится? Терпи, выбора у тебя нет, — участвовал в нелегальных гонках под покровительством Монстро, к слову, был лучшим, — девушка совершенно его не слушает. — Чеён, приём, хотя бы сделай вид, что слушаешь, — Я слышу тебя. — Чем ты вообще занимаешься в последнее время? Объебываешься и сутками торчишь в церкви? — Вовсе нет, — устало отрицает, потирая виски, она, впервые пытается разобрать в самой себе, а ей всё норовят предъявить за то, что она не отдается семье полностью. — Мне просто неинтересно про него слушать, то, что он был гонщиком и родился в Тэгу, не делает его шпионом или угрозой, — каждое её слово холодной уверенностью пропитано. — Серьезно? — Чон бровь вскидывает. — То есть тебе не интересно о нем слушать, но избавиться от него ты не хочешь? — Прощупывает почву нападения, не замечая, как скрипят путы на шее гончей. — Мы и так много душ забрали, нет смысла пачкать руки в крови мальчишки, что никому ничего не расскажет, — прямо в черную радужку смотрит, различая каждую хмурую нотку его лица. — Мальчишки? Он старше тебя, — Чеён глаза закатывает. — И когда ты начала переживать о наших кровавых рукавах? — В какой момент тебе стало не всё равно на невинных жертв. — Когда ты слепо стала следовать своим чувствам? — Слишком много ненужных вопросов, — и ни на один она внятный ответ дать не может, она просто знает — подчиняется внутреннему подсознательному чувству, что она ненавидела. — Ты уделяешь его прошлому слишком много внимания. — А ты недостаточно, — парирует сразу, но, не получая никакой реакции, руками взмахивает. — О его родителях ничего неизвестно, — давит, надеясь на то, что она хоть что-нибудь к сведению примет. Чеён роняет взгляд на открытую папку с досье: 30 декабря, округ Далсон, переезд в Сеул, Академия художеств. Информаторы чонов неплохо поработали, раздобыв даже пару снимков из юности парня. Незаметно каждую фотографию рассматривает. Ви из Тэгу был так похож на того парня в машине, уходящего от погони. Он не был замкнут — он квадратно улыбался со щепоткой притворства и ехидства. Хмыкает особо занятной фотографии — волосы длинные и растрепанные, в зубах косяк зажат, а под боком миловидная девушка. Но не он её внимания привлекает, а фрагмент мужчины с высветленными, стоящими вверх волосами и огромными очками. У Чеён была хорошая память. В чертах его лица она узнает того, кто язык мертвых понимал. Может, Чон и прав, но это разве не значит, что игра ещё интереснее становится? — Вы раздобыли что-то на бюро? — невзначай интересуется, отводя от фотографии глаза, так, чтобы Чон не заметил причину её любопытства. — Да, они все чисты, как партия кокаина из Мексики, — девушка улыбается, а мужчина в догадках теряется: она что-то заметила. — Чеён, что-то не так? — Не зови меня так каждый раз, когда тебе нужна информация, я не обязана тебе отчитываться, Чон, — раздражается в секунду. — Мы не коллеги и не друзья, — Ро действительно не любила, когда они её по этому имени звали. Хосок смотрит на неё долго и впервые не ловит болезненные импульсы. Он сдался. Осознал, что её характер — бешеное, адское пекло, и менять он его не хотел. Пускай горит в своём же пламени. Пускай сгорает дотла, задыхаясь от углекислого газа. Выдыхает, растягивая губы. Ты права. Диван огибает, останавливаясь напротив. — А трахались мы как враги? — руки по бокам её кресла ставит. — Целовались как соперники? — Розэ внутри себя удивление прячет, вслушиваясь в каждое слово. — Ты даже не представляешь, насколько ты опасно притягательна и какую власть имеешь над людьми, но ты не умеешь чувствовать, ты токсичная сука, и самое забавное, что ты сама себя убиваешь… — Ты так мне в любви признаешься? — перебивает, не желая слушать его монолог, обремененная чужими чувствами, она была слаба. — Я не люблю тебя, и это не признание, — фыркает, ловя её лицо, когда она закатывает глаза и отворачивается, — Это ответный выстрел, — Я убил часть тебя, Чеён, правда, внутри себя. Пальцем мажет по уголку её губ, сухими губами касаясь лба. Как покойника. Он покидает свою собственную квартиру, оставляя девушку наедине с запахом грейпфрута и кипариса. Кислота цитруса скрежетом челюсть сводит, а кустарниковый шлейф щекочет лицо. Чеён в одну точку смотрит, прокручивая кольцо на пальце и упиваясь собственной кровью. Зачарованно рвёт кожицу на губе, не обращая вниманиея на вступившиеся алые капельки. У Хосока под веками только их первая встреча. Будучи мальчишкой, он позволил себе пересечься с ней взглядом. Тогда, восемь лет назад, на одном из очередном напряженном собрании, он задумался о том: «Что же здесь забыл ребёнок?». Только в их профессии возраст не играет роли. С этого самого пересечения началась история пятнадцатилетней гончей и девятнадцатилетнего действующего главы. Хосоко помнит даже, как поймал долгий и изучающий взгляд Чонгука на девчонке. Чеён всегда притягивала взгляды, даже когда ничего не делала, даже когда стояла, покрытая кровью, даже когда всей своей сущностью кричала о том, что не стоит того. Он грешил на своего брата, но согрешил по итогу сам. Столкновение разорвало какое-либо сотрудничество на недолгие по факту, но затянутые — три года. Второй раз они встретились, когда были старше. Розэ надменностью его давила, она улыбалась, фыркала на его слова и ни во что не ставила. Она раздражала, отталкивала, но привлекала внимание. Она играла с ним от скуки, и Хосок, думающий, что на её уловку попадется только дурак, попал. Его проблема была в том, что он полюбил не Розэ. Он полюбил человека, глубоко спрятанного в ней. Он увидел его ещё тогда в грустных глазах ребёнка, обреченного на страдания. Но его обманули — сколько он ни искал в ней человечность, он так и не смог найти. Он мог прикасаться к её телу, мог задевать её словами, но он бы никогда не смог прикоснуться к кристаллизованной душе, что расцвела подобно цветку кальмия. Они все видели друг в друге своё отражение. Они не рождались убийцами — они ими становились с годами, с законами и обстоятельствами. Каждый помнил, как впервые нажал на курок, лишивший жизни. Хосок ни раз юношей спрашивал у Юнги: «Помнил ли он то, как впервые убил», но тот всегда отвечал, что «нет». Тогда Чон думал, что пройдёт время и за количеством забудется всё то, что он натворил, но он помнил каждого невинного. И будет помнить, как убил в себе любовь ради собственной жизни.Разбиваясь о камни, они предпочитали смотреть на тела других.