Vanitas

      Вы когда-нибудь задумывались о том, насколько сознание по своей сути мрачное и темное место? Оно подобно бездне, что говорит твоим голосом, имеет твоё лицо и не имеет одновременно ничего. В своём собственном сознании Чеён чувствует, как сидит, забившись в угол, обнимая ноги руками, хоть здесь нет углов. Она просто ощущает то, как вымученным комком нервов забилась пылью в угол.       Слайд за слайдом жизнь мелькает, разводами и избыточной насыщенностью определенных цветов напоминая премьеру очередного артхаусного фильма в Каннах, только кино это перед веками, и «арт» здесь — лишнее слово. Здесь нет ни света, ни теней, ни запахов, ни кислорода, но она впервые не задыхается, словно только в вакууме начала дышать.       Тело сковывают голые ветки мертвых деревьев. Они царапают душу, оставаясь алыми полосами, а эти следы — шрамы каждого осколочного воспоминания. Чеён хочется бежать, но не в силах даже глаза поднять, потому что тела у неё нет, есть только ощущение осязаемости, до жути пугающего для человека, не переносящего ограниченность.       Ощущая одновременно всё и ничего, она вязнет во тьме, в крови и боли, такой привычной и такой родной.       — Как тебя зовут? — она не помнила лица этого мужчины из-за пелены слез, но отчетливо ощущала в его голосе сталь холодного равнодушия.       — Ким… — запястьем слезы размазывает, пытаясь освободиться от сдавливающего комка отчаяния, но только громче всхлипывает на выдохе, продолжив: — Чеён.       От ощущения собственных слез на лице морщится, пока соленая влага выжигает на коже шрамы слабости, что ей были несвойственны.       — С этого дня у тебя другая фамилия…       Она ёжится от внутренней тревожности из-за одиночества. Ёжится машинально, забывая, что теперь одиночество — её единственная понимающая подруга. В нём было то, что ей так необходимо, — свобода.       Воспоминания растворяются подобно разводам краски в стаканчике с водой. Щуриться, концентрируясь, но всё пропадает, сверкает и мажет по оголенным белкам.       Тонуть в собственном прошлом отныне её новая персональная пытка. Силится сделать шаг, но, как назло, тело сковывают титановые цепи, что осязаемы, как полупрозрачные нити паутины.       Хлёсткий шлепок звенит в ушах, а с рукава блузы слетает рубиновая запонка.       — Не смей мне перечить, Розэ.       — А то что? — Цепкая привычная злоба, оказывается, куда приятнее детского панического восприятия одиночества. — Я не боюсь тебя и никогда не бу…       Она и забыла, как ярко смотрелась её собственная кровь на полу отцовского кабинета.       Девушка ногтями царапает запястье, лишь бы не видеть всё то, что она старалась не вспоминать, но боль — лишь иллюзия ощущения живости. Оказывается, чем сильнее ты хочешь ощутить боль, тем вероятнее она от тебя уйдет, не позволив ускользнуть из пальцев цепкой реальности прошлого.       Чеён никогда не нуждалась в отцовском внимании, но все воспоминания, как назло, с ним связаны. Они бьют осознанием проигрыша, бьют под дых, бьют по отсутствующему сердцу и мертвой душе. Бьют с такой силой, что она бы предпочла проснуться и ещё раз получить от отца в реальности, а не в прошлом.       Тебя же отравляет каждое сказанное им слово. Это неправда. Ей всегда было всё равно.       «Лучше бы ты никогда не была моей дочерью».       Словно она могла выбрать, кем ей родиться. В тот день он увидел то, что сам породил. Покрытая кровью девушка улыбалась человеку, что, застыв, смотрел в глаза его любви.       Подняться пытается, сжимая пустоту вокруг. Каждое слово так мерзко жжёт спину, что ей не помогло бы даже сорви с себя кожу.       Мне всё равно. Врешь, ты ведь человек. Равнодушие — защитная реакция. Проще решить, что ты монстр, чем принять то, что ты — слабая девчонка, желающая любви.       — Розэ, тебе нужно вернуться в тот день, — Чеён готова заглотить собственный язык, дабы не слышать этот глубокий голос.       В непроглядном кубе сознания девушка почувствовала свет. И именно почувствовала, а не увидела. В потоке сознания всё перепутано: свет чувствуешь, тепло видишь.       Она ненавидела его голос, но шла на него, как по нити Ариадны.       Подобно растворяющимся образам в темноте, чернота превращается в деревья, дома и людей того дня. Время, как и в прошлый раз, неподвижно. Сглатывает вязкую слюну, она оглядывается вокруг, вот только слюны нет, как и тела. Она и есть тьма, пространство и время. В старых образах и намека на искажения нет, словно только этот момент в её голове запечатлен на камеру.       — Открой дверь.       — Не открывай, — она появляется из воздуха, не тенью, не разводом — ничем. Она словно была здесь всегда и не была никогда.       Чеён смотрит долго и изучающее, а может, не смотрит совсем. Опускаясь на корточки, девушка поправляет свою скошенную бабочку, оставаясь на лице девочки печальной улыбкой. Они не способны что-то изменить, потому так отчаянно хотят себя защитить. Чеён бы отдала всё, лишь бы эта девочка не потеряла улыбку, что раньше светила подобно единственно живой звезде.       — Почему я не могу её открыть?       — Потому что папа запретил, — Розэ от слова «папа» корёжит.       — Но разве ты не чувствуешь его голос? — удивленно моргнув глазками, ребёнок склонил голову книзу.       — Чувствую, но… Я не хочу, чтобы тебе было больно, — Розэ хмыкает. Жаль, что больше нет вещей, способных причинить ей боль. — Папа не просто так велел не открывать — это страшно. Так страшно, что, кажется, открыв дверь, я умру.       — Боль и страх относительны, — пусто за спину смотрит, понимая, насколько её слова обманчивы в моменте. — Позволь мне узнать твой секрет, ведь он наш общий.       — Но мне страшно…       — Я не дам тебя в обиду, — в детстве она так мечтала, чтобы кто-то ей это сказал, но в реальности ей пришлось, сплевывая кровь, самой подниматься с колен.       — Обещаешь?       — Обещаю.       Губами двух пальцев касается, прикладывая ко лбу ребёнка. А сквозь пелену сознания её лба касается чья-то рука. Грубая и холодная. Она так давно не ощущала этого тёплого родного прикосновения, что, кажется, и забыла о существовании этого ритуала. Мама так делала на удачу.       Открой дверь.       — Да знаю я, — под нос огрызается, больше не ощущая детского присутствия.       Стоит ей подняться с колен, как дверь сама распахивается, увеличиваясь в размере, а, может, она уменьшается. Темнота неизвестного засасывает, поглощает и выворачивает наизнанку сердце, что рвется в бешеном ритме.       Этот запах.       Тошнотворный запах крови гнёт её тело от ощущения собственной удушливой рвоты. Это не её нынешние эмоции — это эмоции ребёнка. Тот самый страх, положивший конец её жизни. Тот самый страх, от которого её пытались защитить. И этот страх в разы сильнее, чем все её слова и обещания.       Она хотела бы думать, что эти алые разводы на полу и стенах — краска, но не могла себя обмануть. Розэ кровь узнавала не по запаху и не по виду, она внутренне её ощущала подобно хищнику. Тяжко. Царапины на стенах, пропитанные кровью, так настойчиво лезут в глаза той, что раньше не знала латынь. Sigillum diabolicumПеревод с лат. «Клеймо дьявола».       В ошметках фотографий, вырванных из рамок, Чеён ищет прошлое, но находит только отвратительно сбитые воспоминания. Воспоминания, которые она хотела бы помнить, но не могла. В щепках, забитых в угол, узнает опрокинутый шкаф, на который мама копила несколько месяцев, а на его месте такое родное, корявое и знакомое: подстилка дракона.       Почему я раньше не догадалась? А раньше ты не знала.       Тяжелое животное хрипение впивается в слух отвратительной нудящей гарпией тревоги. Но вместо того, чтобы рвануть на звук, она пятками врастает в пол. Агония ужаса разрывает слабое девичье сердце. В моменте бессердечная гончая, заливающая в глотки предателей раскаленное железо, свернулась калачиком в углу, боясь сделать не тот вдох.       — Ён, милая, прошу, уходи.       — Мама, — единственное слово, сорвавшееся со сжатых губ девушки, что впившись пальцами в кушетку, смотрела сквозь отца.       Ты должна.       Шаг делает, тотчас оказываясь посередине гостиной. Дыхание спирает. Кончики пальцев жжёт от ядреного холода. Она видит отчаяние, окутавшее её тело едким ужасом. Если бы у неё была возможность, она бы никогда не открыла дверь, потому что ей от этого не горячо, не холодно, даже не плохо — ей хуево. Отчаянно хуево, настолько, что всадить себе пулю в лоб кажется не такой уж и плохой идеей.       Молочная кожа уже как пару часов приобрела зеленый оттенок, а из пустых глазниц, как охладевший след убийцы, вытекают ошметки крови с мозговой жидкостью. Розэ думала, что в жестокости ей нет равных, но даже она не была способна вырезать канцелярским ножом от груди до чрева: «매춘부»Перевод с кор. «шлюха».       Стараясь достать болты из призрачных рук матери, Чеён поскальзывается на её крови, задыхаясь от слез. Пожалуйста, прости. Перемазанная кровью, она поглаживает омертвелое лицо женщины, что когда-то её родила. Вот так — лбом ко лбу — она видит то, как из опустевших глазниц вытекают кровавые реки, похожие на слезы, а глинистый запах заставляет щурить глаза.       Живя во лжи, она ненавидела ту, что умерла из-за неё.       Открывая рот в немом крике, она смотрит под ноги, но не может кричать. Чеён молчит даже внутри себя, но это так больно, что кажется, она по-настоящему начала гнить. Её гнетёт к земле, туда, где мама не была так растерзана реальностью, туда, где мир не кажется таким убийственным, но этого места попросту нет.       — Мама… прошу, ответь… не уходи… прошу… — все слова в глотке лезвиями ползут, оставляя нестерпимую боль в районе сердца.       Всё ускользает, как мимолетное ведение. Как дурной фильм, что выключили, стоило лишь нажать на кнопку. Чеён обещание себе сдержала, очнувшись, не почувствовав боли или страха, но есть эмоции разрушительнее: стойкая неприязнь, граничащая с безумной ненавистью, толкающей вжимать дуло пистолета в лоб напротив.       — Убьешь меня моим же подарком? — как она не боялась его, так и он не боялся своего отродья. Казалось, только Тэхо мог ответить на этот обезумевший ядовитый взгляд.       — Твоя смерть, не загладит твою вину, — Хотела бы она спустить курок, но слишком много чести для него, — Тэхо.       — Я знаю, — Хотел бы он сказать ей это в лицо, но та оставила после себя только сладкий шлейф духов.       В опустевшую кушетку смотрит, растирая виски пальцами. Он так давно не видел её слезы, что забыл, что та вообще способна на подобное, что Розэ — имя, данное ей не от рождения. Пак Тэхо взрастил монстра, убив жизнь даже в глазах той, что любил. Не такой жизни, Ханна, ты хотела нашей дочери.       Сплошная головная боль. Он упустил возможность всё исправить ещё десять лет назад. Нет. Он должен был всё исправить до её рождения. Тогда бы он не стал причиной надлома ребёнка, что он за дочь и не считал.       Тэхо ещё много лет задавался вопросом «Зачем она солгала?», но, признаться честно, не солги она, у него не было столь опасного союзника. Не солги она об этом, Тэхо вряд ли бы выиграл войну так просто. Розэ — лучшее, что случалось с драконами. Она рождена для того, чтобы стать его гончей.       Любовь в их мире убийственна — она же самая методичная пытка, выцарапывающая на сердцах имена любимых снова и снова.       В этой маленькой комнатке Дженни мечтает стать стеной, ведь ощущать на коже мысли дракона тяжелее самой смерти. Увидев лишь осколок его бремени, она готова упасть на колени.       Драконы не умеют любить.Они золото охраняют.Не думаю о том, что жар их тела растворяет металл.       — Ты безумен! — рычит мужчина, обмазывая яростью потрепанные стены квартиры.       Намджун друга уже как пару лет придушить хочет, но сейчас это желание достигло пика. По квартире мечется, не понимая, за что хватать от негодования, а художник равнодушно ожидает своего вердикта на кухне. Он всегда был вспыльчивым, но никогда этого не показывал, ровно до момента, пока сдерживаемая ярость не начинала выламывать кости из суставов.       Его контроля хватило до порога квартиры. Хваленая выдержка разбилась о темноту шоколадных глаз, смотрящих так пусто, что хочется выть и рвать на себе волосы.       Неужели ты не понимаешь?! Тэхён понимает, просто ему всё равно.       Шуршащие купюры летят в лицо младшего, опавшей листвой оседая у ног. Что за показуха? Скулу неприятно обжигает порез от жесткой бумаги, но он едва задевает маску. Тэхён деньги не от Кима прятал, он их от себя куда подальше убрал. Убрал, чтобы не вспоминать тот день. Убрал, чтобы жить дальше.       — Ты лазил по моим вещам? — специальной голос раздражительнее делает. На деле он настолько не понимает, что должен испытывать, что все чувства испарились.       — Это моя квартира, — едко напоминает, — тут всё моё, — Тэхён отрешенно отворачивается.       Намджун сам не знает, что от него хочет услышать.       Бессмысленный диалог. А что в их жизни имеет смысл? Вещи обретают его, лишь когда ты им его придаешь. Они давно в этой квартире как роботы живут, придавая значения лишь своим выдуманным образам.       Чтобы Ким ни ответил, тот ему не поверит. У него на глазах друг, что всегда лез в болото, наконец довольный шагнул с обрыва. У Тэхёна мания. Он без грязи жить не может. В этой мании «Пак Чеён, холодность и деньги» — самый четкий отголосок прошлого. Намджун же знал, что тот обязательно во что-то влипнет.       Неважно, в каком ты городе, ищущий всегда найдёт.       — Это её деньги, — Ви молчанием отвечает. — Что ты, черт побери, натворил? — руками взмахивает, борясь с желанием хорошенько того тряхнуть, но не для того, чтобы боль причинить, а для того, чтобы слетела маска. Ты-то свою когда снимешь?       — Она купила картины, — его голос настолько тихий и безучастный, что сквозь шипящие просачивается пение птиц.       — Ты думаешь, я тебе поверю? 50 миллионов?! Серьезно?! — полицейский давится истерическим смехом, заглушающим птиц. — Господи, Тэхён, ты когда успел сбрендить?       Тот хмыкает, вбирая воздух через пальцы, подпирающие подбородок. Почему я вообще перед тобой должен отчитываться? Глаза Щин СаимдангЛичность изображенная на купюре номиналом 50 000 вон. Средневековой корейская художница, поэтесса и писательница, творившая в 16 веке. для него куда привлекательнее, чем злость живых оболочек глаз друга. Таких живых, что хочется истерически хохотать. Хотел бы он стать этой банкнотой и просто наблюдать за всем, что происходит. За тем, как его сворачивают, мнут, покупают… А он ведь живет, как эта купюра.       — А что я должен сказать, чтоб вы поверили, детектив Ким? — глаза сужает, опрометчиво играясь с гневом друга, что хватает его за ворот футболки. — Она заплатила мне за то, что я продаю… А стоп, — палец к губам поднес, злобно ухмыльнувшись искрам в глазах, — я перепутал. Она просто платит мне за секс, — сарказмом было пропитано всё его естество. Намджун брезгливо губу морщит, позволяя оторвать свои руки от его одежды. — Не трогай меня.       — Есть вещи куда хуже дилерства и проституции. И ты прекрасно знаешь, о чем я. Тэхён, если ты…       — Ты же сам говорил, что я не убийца, — выдыхая дым подожженной сигареты, Ким морщится от выражения его лица. — Тогда в чем ты меня подозреваешь?       Действительно… в чем? Тэхён дома почти не появляется, ходит чернее тучи и запах ванили на себе носит. В чем же? Намджун не сомневается в художественных способностях младшего, но в жизни не поверит, что она отвесила за них такие деньги. Это алогично. А она логичная? Нет.       — Продолжишь в том же духе, и не сможешь выбраться, — разочарованно свои мысли озвучивает, зная, для него это пустой звук.       Тэхён никогда его не слушал, так почему же он сейчас надеется на то, что до него достучится? Нельзя спасти утопающего, что хочет камнем идти ко дну.       — Я никуда не забирался, — в пепельнице окурок тушит, рассматривая то, как гаснет огонёк под пеплом.       — Тогда почему ты закрыл её своим телом? Неужели Нари забыл?       Тэхён того с силой в кухонный шкаф вписывает, оставляя на ключице четкий след от локтя. Одно имя. Лишь одно имя могло вывести его из себя в таком состоянии. Не смей его произносить, раз сам решил забыть. У Ви мурашки по спине бегут от ощущения холодной кожи на шее. От вспышек неоновых ламп.       Нари была его личным ангелом смерти.       — Остановись, пока не поздно, — а Киму ответить нечем, он лишь сильнее вжимает предплечье в грудь. — Ещё раз я из грязи тебя не вытащу.       Её Его любовь — это грязь.       Голова нестерпимо болит, массируя иглами виски. Чеён невпопад ключи на стол кидает, только те не долетают, сбитые чьей-то рукой. Мясистые пальцы входят в плечо, а она, выжитая, как лимон, послушной тряпкой пролетает вглубь собственной квартиры.       Опять…       Хромированная столешница входит аккурат под ребра, выбивая весь кислород из легких. Чеён к подобным нападениям привыкла, но ещё никому не удавалось проникнуть в её жилище. Как назло, ничего под рукой не оказывается, вынуждая гончую идти в выматывающий в её состояние рукопашный бой.       Она меньше их в два раза, поэтому, юрко уворачиваясь от ударов, вырубает самого мелкого ценой серебряного подноса. Чертова голова от звона пульсирует, подставляя тело под пару увесистых ударов в живот. Она могла бы взять нож, могла всадить пулю в голову, но продолжала подставляться, скрывая за слабость безумную усмешку.       Ей смеяться хочется, только перелетая через бедро, девушка улавливала аромат дорогого одеколона, коим не пользовались обычные наёмники. Да и не были они похожи на членов клана. Стеклянный журнальный столик ломается под давлением женской спины, осколками впиваясь в лопатки. Она больше ничего не предпринимает. Лежит, рассматривая потолок, даже на боль внимания не обращает.       Заканчивай это представление.       В оглушительной тишине неспешные хлопки подобны насмешке над её проигрышем. Он всё это время в кресле сидел, отравляя кислород своим мускусным одеколоном. Сидел и наблюдал за тем, как его же люди загнанную гончую на части рвали.       Так непохоже на тебя. Откуда тебе знать, что похоже на меня?       — Знаешь, Роз-э, я тут подумал, что за всей этой шумихой мы так нормально и не познакомились, — на корточки опускается, заботливо смахивая осколок и прядь волос с её лица. — Чон Чонгук.       Девушка взгляд от него отводит, думая, во сколько обойдется ей эта стычка. Может быть, купить новую кожу — и не такой уж и плохой вариант. Знает, что его равнодушие бесит, но тигриное моральное состояние — не её забота.       Цокнув, Чон пальцами дернул её подбородок на себя, ожидая увидеть что угодно, но не пустоту. Пак Чеён не огрызается, не злится и не боится — она в его руках как фарфоровая кукла в осколках стекла.       — Вежливости тебя не учили?       — Что тебе нужно? — усталым выдохом касается его цепких пальцев. — У меня уйму дел, — не так много, но тигрёнок Чонов туда не входит.       — Зашёл поздороваться, — губы облизывает, а Розэ еле сдерживает саркастичный кивок. — А! — мычит, театрально поднося палец к губам. Лишь себе интересный спектакль разыгрывает, не замечая скуку зрителей, — у меня к тебе предложение.       — Предложение? — чисто из вежливости вторит после трех секунд его выжидающего молчания.       — Тебе не кажется, что этот строй пора менять? — По привычке издалека начинает, рассматривая кухонный гарнитур. — Уж слишком долго старики у власти сидят… Особенно твой старик.       Ты чересчур предсказуемый. К Розэ уже не первый и далеко не последний раз приходят с таким предложением. Веди она календарь, каждый вторник второго месяца был бы бордово-красный.       Пак Тэхо новых ненадежных партнеров не жаловал. Потому они все как один к ней приходили, намекая на будущее сотрудничество. Все как один считали, что Розэ, славившаяся своей жестокой непредсказуемостью, выберет поводок подешевле. Все как один умерли. Пак Чеён не нужна власть, в отличие от других, она с детства знает, что за ней лежит титанический камень ответственности.       — Мой тебе совет, Чонгук, — вкрадчивым голосом начинает Чеён, прикрывая веки и нащупывая крупный осколок под рукой. — Когда в следующий раз будешь пытаться меня убить, не разбивай мной мой же стол.       Стекло, разрезая женскую ладонь, входит в бедро Чона на добрых пять сантиметров. Он шипит тихо, хватаясь за осколок, а гончая, отскакивая, наконец достает пистолет.       — Сука, — сплетается со звуком выстрелов и падающим кровавым осколком.       Чонгук с удивительной стойкостью смотрит на веющий из дула дым. Убила всех, кроме него. Кем бы она ни была, члена Семьи Чон убить не могла, по крайней мере, без веских причин. Парень усмешку внутри прячет, а Чеён, цокнув, опускает оружие.       Ему действительно плевать на своих подчинённых, ни одна мышца на лице не дрогнула. А ведь те пошли за ним, зная, что, проникая на территорию дракона, лишатся головы.       — Тебе не надоело на цепи своего отца сидеть? — с пальцев кровь слизывает, представляя, то, как привкус драконьей крови горчит на языке. Поехавший, как о нем и говорят. — Ты ведь сильнее.       — Это не твоего ума дело, мальчишка, — знает, что «мальчишка» для него оскорбительнее «ублюдка», потому так наслаждается зачатками злости в глазах. — Может быть, когда ты станешь старше сможешь понять, что не всё добивается силой.       Чонгук не согласен. Обладая он полной властью, даже она бы не посмела что-либо вякнуть. Не посмела бы его учить.       Расстояние между ними за пару шагов преодолевает, пачкая и без того грязный пол кровью. Розэ могла бы пробить бедренную артерию, но не стала, к тому же опустила оружие. Она совсем его не боялась. Парень одной рукой углы её челюсти к стене жмет, другой же хватает за ладонь с оружием. Зачем всё это, если я не собиралась стрелять?       Приблизившись к ней, ему хотелось почувствовать от неё тот самый запах смерти, но она, слабо улыбнувшись, посмела его поучать, отравляя легкие ванилью.       — Я вижу тебя насквозь, — прямо в радужку отравленную ныряет, ища намёк на что-то сильнее усталости. А Чеён взглядом ведёт его на гильотину. — Ты такая же, как и я, — она в ответ болезненным оскалом собственные внутренности перетягивает. — Ты же сама это понимаешь. Ты же, как и я, убиваешь ради веселья, так давай же развлечем друг друга на этом пути в мо…       — Заткнись, — руку без особого труда вырывает, одним прикосновением отодвигая его от себя. Можно подумать, они все не одной породы. — Меня тошнит от твоих маниакальных игр… — но ты ведь начала эти игры.       Парень смотрит на неё разочарованно, а она, ища пачку сигарет, шипит, задевая бедром стол. Чонгук ещё подростком увидел её зверя в деле — агрессивного, прекрасного и безумного, сейчас же он видел лишь вымотанную жизнью девушку с синяками под глазами.       Он думал, что они похожи, только физически Пак Чеён слабее в несколько раз. Она пугает людей тем, что, будучи обычной породистой собакой, могла перегрызть глотку тигру ценой собственной жизни. Нет врага страшнее камикадзе.       — Видимо, слухи о твоём безумии…       — Не стоит верить слухам, — перебивает, грубо наливая в бокал вермут, а она, слабо улыбнувшись, делает глоток, не отводя глаз с лица. — Они зачастую преувеличены.       — Это вряд ли… — Чонгук изменившую волну ловит, растягивая сладкий момент своей власти. — Интересно, что ты скажешь, всплыви наружу парочка твоих скелетов?       — Только парочку? — наконец Чеён удается посмеяться, выбив землю из-под ног чересчур самоуверенного парня, — Гуки, тебе пора уволить парочку ребят, они не справляются.       Больше проигрышей Чонгук ненавидел быть одураченным — он знал её секреты только потому, что она сама блеснула черепом. Сама помахала рукой и сама вложила в руку фальшивую красную кнопку. Догадайся об этом Чонгук раньше, был бы на пару шагов впереди. Ты изначально всё знала. Знала, что я приду, знала, что предложу, и знала, что я сделаю с твоей сестрой. Признаться честно, не знай об этом Чеён, ей бы было ужасно скучно.       Кто ты, если не монстр? Розэ давно перенасытилась кровью, а, как и у любого наркомана, ей необходимо повышать дозу. Насилие уже не приносило былого удовольствия, а боль обесценивала любые попытки людей её понять.       Розэ начала убивать морально. Ломала, давила, буквально сводила с ума. Смерть отвернулась от неё, потому Чеён придумала способ обратить её внимание на себя — сломать столько жизней, сколько костлявой не снилось. А в чужих страданиях она глушила свою слабость скуку.       В полупустой квартире к Чонгуку пришло озарение — он сам выдумал её зверя.       Устало выдохнув и поправив галстук, Чон смерил тела под ногами недовольным прищуром. Бесполезные туши, что когда-то были его верными служащими. Когда-то надеялись дотянуться до солнца и служить главе Семьи.       Жизнь скоротечна. "Благо" не мучались. Пули во лбу симметричны, ровно по центру, правда, Чонгука это и не волнует вовсе. Все давно знают, что, идя за ним, ты обрекаешь себя на верную и, вероятно, болезненную смерть, потому-то за Розэ следовал лишь цербер.       — Нет греха страшнее уныния, — у безумцев хоть есть оправдание. Розэ простодушно жмет плечами, ожидая его уход. — Не боишься такими темпами оказаться не в аду, а в бездне?       — Не волнуйся, в бездне нас будет много.

Не добро пожаловать в мой дом.