За четыре дня до этого.
Южный Сеул. Отель Эдэм. Территория Пульгасари.
Ливень отстукивал по железному водоотливу хаотичную, надоедливую мелодию. Чимин, прижавшись затылком к стене, забрался на узкий подоконник с ногами. В том, как он наблюдал за водой, размывающей очертания города, была своя мучительная эстетика. Ночь впервые застала его слишком неожиданно. Уверенность в сегодняшнем рассвете ускользала с каждой каплей, стекающей по окну. Чимин жил рассветом, только этим мимолётным моментом — касания холодных лучей кромок деревьев. Он жил музыкой, он жил людьми. И это подобие жизни исчезало, стоило приблизиться к кому-нибудь слишком близко. Чимин прекрасен, но на его коже невидимые, заразные язвы. Лису никогда не понимал. В её голове был такой хаос, что казалось, она сама не знала, о чем думает. Он и мысли не допускал, что всё так обернётся, что та, кто рядом с ним была настоящей, окажется фальшивой. Всё то, что ты делала, было игрой? Если да, то проницательность Пака и выеденного гроша не стоит. По телу озноб идёт, но не от открытого настежь окна, а от осознания. От огня, пылающего у его лица. «Мяу…» В руку тычется белая, наглая, как он сам окрестил, морда. Отвлекается, позволяя котёнку забрать его из пылающих воспоминаний. Он мурчит, старается на грудь забраться, а тот не понимает: то ли подпустить его надо, то ли отогнать. Если я позволю тебе меня коснуться, ты, как и все, уйдёшь? Мысли свои игнорирует, опуская ноги, тот на него забирается, мня кожу бедра. Парень морщится, шипит сквозь зубы, но не прогоняет. Уколы кошачьих когтей его в реальный мир возвращают, отчего он, наконец, расслабляется. Его всегда привлекало то, что причиняет боль. На руки поднимает, прижимая к груди — тот норовит сбежать, но пойманный и зачесанный за ухом — мурчит, довольно глаза прикрыв. — Эш, хватит меня мять, — глаз прищуривает от того, как быстро пушистый комок выбирает новую цель для когтей. — Это больно, — словно животное может понять человеческую речь. У котенка шерсть мягкая и белоснежная, ничего от того захолустья не осталось — на пальцах лишь сладкий запах персиков шампуня и едкие остатки от смеси против блох. И раз Чимин не мог спасти человека, он спас животное, что так требовательно упивалось его вниманием. Эш, рождённый в клоаке, нашел дом в Чимине — рождённом в трущобах. Раскат грома заставил животное дернуться, впившись в грудь парня, а тот и не чувствует — проникающие в кожу белые, тонкие когти. Он не услышал грохот — он услышал рев медведя и стон буйвола. Не свежий воздух, крадущий запах крови, не влага дождя, смывающая гарь, — не способны утопить его воспоминания.За несколько часов до этого.
Он ненавидел находиться в этом кабинете больше, чем прикосновения незнакомых к себе людей. Кабинет Ли на последнем этаже отеля — единственное, оставшееся от былой роскоши семьи. Но даже эта роскошь теперь щепками валяется по полу. Дубовый стул опасно летит рядом с Кёнсу. Он вовремя отшатывается, рукой касаясь предплечья Чимина. Тот сглатывает. И откуда в этом старике столько силы? — Ублюдки! — рычит Мэнхо, его дряблое тело кровоточило злостью. Взгляни на него под тепловизором — он весь будет черный от ненависти. — Бесполезные куски дерьма! — первого попавшегося пацана за шкирку хватает, разбивая висок об угол стола, тот и вскрикнуть не успевает, как умирает. — Куски тупорылого мяса! — труп пинает под испуганными взглядами подчинённых. — Вам голова для красоты нужна?! Кёнсу шаг делает. Он должен это остановить, но его рот судьба сшивает титановыми нитками. Он лишь привлекает к себе ненужное внимание. Мэнхо и минуты не нужно, чтобы схватить осмелевшего сына за шею. Тот даже не сопротивляется — сам виноват, сам ошибся. Он никогда Лисе не доверял, но сейчас не мог и слова сказать. Мэнхо, поглощенный яростью, едва ли мог услышать слова сына. Он не слышал даже собственных слов. — Где она?! — в пустоту брюзжит, пока остатки Семьи, склонив голову, принимают осколки летящей во все стороны вазы. — Где?! Казалось, Мэнхо никогда так по лицу не давали. Даже рождение Суён не оскорбило его так, как выходка этих детей. Не нравится, когда всё идёт не по твоему плану? А кому это нравится… Драконы забрали у него всё. Независимо от того, Тэхо это или Чеён, они оба норовили взять то, что им не принадлежит. Она даже не посмотрела на то, что спелась с тигром. Гребаные детишки — гребаное новое поколение. Сына на пол кидает, каблуком ботинка скручивая желудок, а он, сгорбившись, даже не защищается. Безумный рык медведя теряется в монотонном треске огня в камине. Чимин не может сдвинуться с места, ноги ватные, тяжелые, к мраморному полу приросли подобно корням деревьев. Пак сам был похож на дерево, что сухими ветками тянулось в сторону солнца, что под потолком мрачного кабинета распято. Всё, что он мог себе позволить, — это наблюдать за тем, как Кёнсу, распластавшись на полу, принимал хаотичные пинки. Ему не впервой, он справится. И где же твой хваленный синдром спасателя, когда это так нужно? — Сын шлюхи! — За шкирку поднимает, выплевывая прямо в лицо. — Нужно было тебя ещё тогда удавить! Нужно было, но уже поздно. Щепки от мебели впиваются ему в колени и руки, когда он послушной тряпкой виснет на руке отца. Лучше убей — закончи всё это. Со смертью Кёнсу ведь закончится не начавшаяся война? Вернется ли всё на свои круги, где тигры и драконы правят, но по улицам не течет кровь случайных жертв? Его из опрометчивых размышлений огонь достает, что почти целует щеку. Ли Мэнхо не убьет его — он сделает хуже. Он превратит в себя, накажет, изуродует, но даже в своем гневе будет помнить о том, что этот парень ему нужен. Кёнсу не боялся смерти, но он боялся боли. А кто не боится боли? Только безумцы и мазохисты. А кто они в этом уравнении? Потеет то ли от ужаса, то ли от обжигающей температуры. Тело машинально сопротивляется, сильнее разума только инстинкты. Ногами в пол упираться не позволяет ему себя в углях прижечь. За каждую ошибку нужно платить. Рот открывает, но вместо слов лишь сбитое мычание. Он должен. Должен спасти себе жизнь. — Это Лиса нас предала! — Чимин застывает, как и всё в этой комнате. — Она звонила кому-то, а теперь её нет! Замерев, он пронизывающе в лицо сына смотрит. Казалось, он ждал этих слов, ждал, чтобы вырвать его из камина и, пнув, оттолкнуть в центр комнаты. Кёнсу задыхается, давится кровью — в его ушах до сих пор стоит треск его рёбер и пламя. Вот так просто главу семьи побил дряблый старик, говорящий о том, что пора дать дорогу молодым. Он лукавил прямо в глаза, он ненавидел тех, кто с не обсохшим молоком пытался забраться на его пьедестал. — Чимин, ты что-нибудь знаешь об этом? — её взгляд прищуренный, рвет кожу на лице танцора, даже не касаясь. — Нет, — на Кёнсу смотрит, — но это возможно. Сжигает пальцы об горячий поддон, что искрами разлетается по полу. Молодой мальчишка, не успевший даже в семье обжиться, на пол падает. В безумном припадке руками за лицо хватается, но только сдирает кожу. Чимин видит, как она лопается, как в секунду идёт волдырями, как из глазниц вытекают сожженные глазные яблоки. Он не мог оторваться от этой картины — он был в ужасе, и этот ужас сжирал его изнутри. В нечеловеческом визге медведь, наконец, находит упокоение. Чимин не знал, что люди способны так орать. Кёнсу же, видя изуродованное лицо того, кто должен был охранять Лису, понял: его отец безумен. Обожженной рукой за край стола хватается, растягиваясь в вожделенной улыбке.С запахом жженой плоти — они встречали конец своего благополучия.
Парень слишком громко роняет ключи на побитую жизнью и его задницей тумбочку. Рукой на стену опирается, расшнуровывая кеды, что давно пора выкинуть. Но тогда Тэхёну будет не в чем ходить. Хотя, может, это и к лучшему: выходя на улицу, он лишь добавлял себе проблем. С него ручьем течет вода, но он, спрятавшись в капну своих влажных волос, тупил взгляд в приевшейся за столько лет плитке. Пальцы сбиваются, от чего он, выпрямляясь, ставит полурасшнурованную ногу на пол. Задолбало. Он бы выдал хоть какую-то эмоцию, но в темноте квартиры силуэт напротив настолько отдаленно напоминает Намджуна, что тот не сразу осознает, что это действительно он. — Привет, — у него не было сил улыбаться, но он все равно натягивал эту, мерзкую лишь для него, добродушную улыбку. — Где ты был? — с порога начинает, хотя планировал ещё с улицы, но проклятый дождь размыл тело парня за окном. — Много где, — улыбается неловко, спускаясь на корточки. Эти шнурки доведут меня до нервного срыва. — Дай угадаю… У этого «много где» — адрес Церкви Искупления? Ким даже бровью не повел, расправившись со шнурками. На его удивление голос Намджуна не был недовольный или злой — он был обыденный. — Если ты думаешь, что я не знаю о том, что на этом здании постоянная слежка, то ты ошибаешься, — на кухню бредет, мимолетно кладя руку на плечо полицейского. — Я видел снимки, вы чуть ли там не ночуете. Намджун все силы тратит на то, чтобы расслабить лицо, не выдать раздражение и не чувствовать исходящий от Кима аромат жженого масла и пыли. Также пахло… Но стоит ему задуматься о происхождении этого запаха, как он слышит новую ноту — сладостный аромат ванили. Эта нота у него в желудке сидит, иглами внутренности выкручивает. Он знал, что Тэхён был с ней, но ваниль, впитавшаяся в природный запах Кима, казалось, осталась на нем лишь для того, чтобы полицейский помнил о ней. Знал, что она всегда рядом — за алой ширмой стоит, да рукой машет. — И приехал ты на машине Сонми, — сам себя отвлекает. Не хотел спорить или выяснять отношения, всё это с Ви не работало. Стоит Намджуну показать своё я, как тот исчезал подобно дымке на болоте после полудня. — Есть такое… Он бы отвечал что-нибудь менее односложное, но язык от нехватки слюны к небу прилип. Ему так хочется открыть окно и высунуть голову, дабы смыть из головы её образ, но он к глазницам прилип — не ототрешь даже, красной краской не закрасишь. Красный, смешавшись с бордовыми брызгами крови, только чище её сделает — четче, убийственнее. Её монстр прекрасен — у него крылья обглоданные, и цепи сквозь раны видны, по ним тягучая нефть стекает подобно крови на её лице. И только её волосы светлые, подобно солнцу, затмевают монстра. Нельзя любить человека за цвет волос, а Тэхён и не умел любить. И вряд ли научился. Стул скрипит по кафелю — Намджун роняет своё тяжелое тело на мягкую сидушку. Взгляд Тэхёна тяжелый, тоскливый, он смотрит в окно, но за ним лишь бессмысленные разводы. Художник поглощен воспоминаниями — они как слайды у него в глазах мелькают. Полицейский это понимает. Нет ничего честнее людей, смотрящих в непогоду. — Тэхён, — коротким мычанием отвечает, отчего сжатые зубы вибрируют, — я же говорил… Ты поймешь, во что влип, когда это окажется у тебя под носом, — болью глаза окрашивает, сжимая в руке золотую зажигалку, что углом царапает кожу. — Только знаешь… На тот момент ты уже был по уши в дерьме. — Не нагнетай, — сегодня вселенная не завезла ему нужного количества слов. — Что «не нагнетай»? Тэхён, ты в своей голове оправдываешь убийцу, — откуда ему знать, что в голове у того, кто несколько часов назад умер. — Ты почти дышишь этими оправданиями, тебя же ломает… — Я не оправдываю, — тираду прерывает, лишь бы не слышать эпитеты, не похожие на правду. — У неё нет выбора. — У тебя есть. Действительно есть. И он выбрал сорваться. Выбрал пробить себе голову кувалдой, но не думать о том, что на ней не то чтобы перчатки из человеческой крови, на ней костюм, стекающий на пол. Откуда он знал, что это послание предназначалось ей? Да ниоткуда. Он хотел, чтобы оно было адресовано ей. Он выбрал убиться лишь для того, чтобы она подарила ему тепло. Но она подарила холод. Холод и боль. Боль осознания, что они из разных миров. — Тебе ли не знать, что в этом мире нет черного и белого, — он в детстве всегда думал, что мир биполярный, но биполярный был лишь он в своих выходках и мыслях. — Нет, заткнись, не сравнивай нас, это разные вещи. Намджун всегда вспыхивал от одного лишь упоминания о прошлом, Ви знал и предпочел зажечь этот факел, лишь бы он осветил ему путь. Он хотел, чтобы его выдернули, чтобы вправили мозги — спасли. Но голос Намджуна зажег в нем голод — голод до боли. Не осколки нормальной жизни резали ему глотку, а фальши, что Намджун в нем взрастил. Он давился ею уж слишком долго. Розэ нравилась ему тем, что в своей жестокости была настоящей. — Разные вещи?! — Ким никогда не кричал, его голос из утробы рвётся. — Чем дилер лучше убийцы? — Ломано ему в глаза заглядывает. Намджун бы принял это на свой счёт, вспыхнул бы снова, но у него было время смириться. — Я устал обходить эти темы разговора стороной, устал делать вид, что всё то, что происходит в трущобах, там и остаётся. Всё то, что происходит в трущобах, остается с тобой уродливыми шрамами. Он помнил, как на лопатки ему выбивали розу, обвитую змеей, пожирающей хвост. Уроборос. Эту метку знали все — она была грязью, остающейся на телах тех, кто продался. Он помнил то, как в полусознательном состоянии его давили лицом в подушку и не давали избежать чернил, пропитанных развратом. Тэхёну тогда только исполнилось восемнадцать. Он помнил, что не сломался, — потому под кожу ему вошла игла. Она жгла вены, но мальчишка скалился, от чего получал по роже. Он огрызался специально, зная, что так его не пустят к тем, кто захочет обломать его крылья. — Гаденыш, — за волосы тянет, заглядывая в пропитанные ненавистью зрачки размером с солнечный диск, — мы на него только наркоту тратим. Под дых пинает, а Ким, выплюнув кровь, с гордостью и легкими продолжал безумно смотреть в глаза «владельца». Женщина, что всем заправляла, на корточки присаживается, рассматривая до жути красивое лицо. Не думала, что в этих трущобах есть такое сокровище. Красными губами длинный мундштук обхватывает так, словно фильтр был чьим-то эрегированным членом. — Его сила воли похвальна, — по щеке ведёт, а Ким морщит нос, не в силах сделать большего, — но на любую собаку найдется свой кнут, — её лицо, искаженное в животной удовлетворённости, вызывало яркие вспышки агрессии, — и своя ласка, — прокусанные губы обводит пальцем. Не трогай меня, блядь. Но вместо этого мычание жалобное, почти мертвое. Его тело от прикосновений горело адским пламенем. Он сгорал до остатка, он сгорал от стыда и ненависти. — Сколько ни порть своё личико, всё равно нам кассу будешь делать, — по щеке мягко хлопает, почти безобидно. — Чан Ливан сказал, что ему всё равно на состояние, — хмыкает мужчина, набирая в шприц едкую дрянь. — У этого пацана слишком привлекательная мордашка. — А тебе завидно? Ответил бы Тэхён, будь в его рту слюна и сила повернуть язык. — Он готов заплатить любые деньги. — Да потому что, после этого старого извращенца — товар в непригодность приходит, — смеется, растягиваясь в чеширский улыбке. — Напомни ему, что мальчишка ультракласса и принадлежит нам, — для них обсуждать сделку при «товаре» — обычная практика, так они ломали тех, кто смел огрызаться. А Тэхён и не слышал их, лишь как умалишённый пялился в шприц. — Да… Его папаша подсобил нам знатно. — Заткни пасть. — Такое личико в нашем обители, кажется, скоро слетаем в Дубай. Мерзким смехом весь подвал заливает. — Вколи двойную дозу. — На ноги поднимается, отряхивая грязь с сеченых колготок. — Если сдохнет, прикопаем рядом с его мамочкой. — Сдохни, сука. У него нет сил рваться на волю, у него нет сил огрызаться, у него нет сил выть. Как сломанная кукла смотрит на свои вены, расписанные синими точками. Ему казалось, что он гнил изнутри. Они ломали его слишком долго, настолько долго, что, будь он на их месте, сам бы себя удушил. Женщина, растянувшись в кошачьей улыбке, пафосно долго выдыхает дым. Сара — королева падших, женщина, что рушила надежды. Он чувствует тяжесть потного тела, жжение шёлка и запах дешевых благовоний. Он видит отчаяние, поглотившее тело в алом свете пошлых ламп. Он должен бороться, должен… В груди вместе с унижением разрастается бешеный импульс: «Убей. Убей. Убей». И он бы убил, будь у него под рукой нож. Будь у него револьвер, что угодно. Тэхён бы убил. Но он смотрит на гелиевую ручку, оставленную на тумбочке у кровати. Подпиши договор с дьяволом, и он убьет за тебя — он станет твоим оружием. Но дьяволу нет дела до какого-то мальчишки, чьё сердце рвется наружу от унижения. Если не можешь подписать договор с дьяволом — стань им.Это было его начало конца.
Настоящее время.
Массивная обувь отбивала бешеный ритм о темный паркет. Возгласы охраны игнорирует, что впопыхах за ней угнаться пытаются. Они шипят сквозь зубы, но прикоснуться к коже той, у кого дракон по венам плывет, не могут. Она вторгалась в чужую обитель, наплевав на правила. Для гнева гончей правила не писаны. Члены тигров не могли прикасаться к высшим представителям драконов. Ровно как и драконы. Дверь с ноги открывает, срывая с резьбы ручку. Люди, что минуту назад что-то бурно обсуждали, замолкли, уставившись на неё. Ты издеваешься? Хосок, замерев в одной позе, пропитывал Розэ неподдельным раздражением. Они оба источали его, оно в вальсе двух монстров плясало. Плясало и ненароком давило на глотки случайных зрителей. Доберманы, спокойно сидящие в углу комнаты, рыча, клыки оголили. Скол и Хати всегда Розэ недолюбливали. Она ворвалась на собрание. Наплевала на правила, на приличия, на уважение. Одно лишь её присутствие унижало Чона в глазах других. Он хотел сказать ей пару ласковых, но выпавшая ручка из двери заставила закрыть приоткрытый рот. На брата, стоящего в углу, смотрит, тот улыбку не скрывает, даже не пытается. Взгляд на Юнги переводит, что, замерев, держал руку поближе к пистолету. Пиздец. Носом втягивает воздух, выдыхая через рот. — Прошу покинуть собрание всех тех, кто не имеет отношения к Семье Чон. Чонгук усмехается, наблюдая за тем, как спешно — приглашенные члены кланов — покидают комнату, как огибают стоящую посередине Розэ, боясь к ней прикоснуться. Кто бы что ни говорил, как бы ни показывал клыки, Розэ вызывает в людях ужас. Прикоснуться к ней — умереть. В глаза девушки заглядывает, он знает, по чью душу она пришла. Знает, потому что за всё время она с него глаз не свела. В довольной усмешке растягивается, склоняя голову на её манеру. Это была её привычка от отца, и эту самую привычку он отзеркалил. Он её не боялся — она на территории Чонов, а значит, пришла умереть. — Хо, — холодность её взгляда не сравнится даже с Северным полюсом, — выйди. — Чеён, он всё ещё Чон, — он никогда так мягко не звал её по имени. — Выйди. — Нет, — он пару шагов вперед делает. — Тронешь его — начнешь войну. Чонгук за спиной Хосока усмехается, в лицо Розэ смотря. Ярость её глаз, вырываясь из плена дымчатого кварца, плескалась на пол. Вот они, отголоски эмоций монстра, что он желал увидеть. Ты вся в отца — до кончиков своих проклятых пальцев. Он больше не желал работать с ней — он хотел вырвать её сердце и принести Тэхо в золотой шкатулке. Чонгук думал, что тот не смог бы пережить смерть самого себя. — Может, лучше заткнешь ее рот своим членом? Его откровенно веселила эта ситуация. Он ждёт момента, когда Хосок сорвётся, когда вышибет мозги оставшихся посторонних людей в кабинете, но он не двигался. Даже не повернул голову в его сторону. Едва ли кого-то в Семье волновало, с кем спит глава, кого он ебёт или любит. Им было неважно, будь это хоть Пак Тэхо, хоть дьявол, хоть Господь Бог. Это было важно только его отцу. Отцу, что, подобно Тэхо, обожал глупые правила. — Розэ, это собрание Чонов, — Юнги внимание перетягивает, — или ты решила перебить дракона на своём бедре? — казалось, он единственный осознавал всю ситуацию. Хотя мало кто, в принципе, мог её осознать. Её нахождение здесь бессмысленно — вызвано кровавым импульсом внутри. — Я, кажется, сказала вам выйти, — настойчивее повторяет, не в силах произнести что-то другое. Она была готова разорвать Чонгука на глазах брата. — Кто ты такая, чтобы вторгаться на нашу территорию и качать свои права? — беззлобно интересуется Чонгук, доставая сигарету из пачки. — Обычная девчон… — Хватит! — Хосок почти срывает голос. — Чеён, ты либо уберешься отсюда за пять секунд, либо мне придется поднять вопрос о твоей своевольности на собрании Семей. — Руки на груди перекрещивает. — Я думаю, ты знаешь, чем это может обернуться для Дженни Ким. — Он шантажировал ее так часто, что уже сам не верил в правдивость своих угроз. Она выдыхает гнев вместе с воздухом, поднимая подбородок. Серьезно? Ты смеешь мне угрожать? Да, смею. На Чонгука смотрит, что улыбкой пробуждал в ней зверя. Ей стоит снести ему голову сейчас, но на её месте вырастет — две. Чонгук, не играй с огнем, что тебе не под силу — сгоришь, оставшись пылью в истории Южной Кореи. Они исподлобья на неё смотрят: Хосок и Юнги позволили себе давить на неё взглядом. Они не шутят — они серьезны. Могут ведь, когда хотят. Никому не нужна война. Ей тоже. Чеён кулаки сжимает, уходя ногтями под кожу — это стало её ритуалом. А что ты вообще хотела? Ворваться к Чонам и убить их маленького принца, возомнившего себя Диабло? Едва ли Хосок позволил бы сделать к нему шаг. Глаза, полные раздражением, закатывает, разворачиваясь в сторону выхода. За дверь — извиняюсь. — Ты наконец решил показать, где её место? — Чонгук явно не чувствовал атмосферу. Игнорировал то, как напряжены плечи Хосока. Мужчина кольцом его губу цепляет, растягиваясь в ненавистном оскале, так похожем на оскал Чонгука. Он хотел это сделать позже, когда никто не видит, но ярость Розэ его сожрала и выплюнула. Она пришла сделать это лично, но на деле спустила с цепи тигра. Хосок впервые кормит монстра — кровью собственного брата. — Ублюдок, — рыком всю спесь из младшего выбивает. — Ты хоть представляешь, что было бы, если бы он её убил? Посмеиваясь, он сплевывает кровь на пол. Носком ботинка размазывая её по полу, уж слишком часто его заставляют смотреть на собственную кровь. — Всё-таки смог забить на субординацию, братик? — Издевкой была пропитана вся его суть. — Закрой свой рот, — рвано рукава рубашки закатывает, морщась на собственной фамилии. — Я глава Семьи, не смей со мной пререкаться. — Действующий глава Семьи, — довольно поправляет, замечая на лице старшего болезненную усмешку. — Чон Ёнсу умер, Чонгук, — в пылу проблем — они забыли ему об этом сообщить, — теперь, Хосок — глава. Сердце, что никогда не билось, может пропустить удар? Чонгук не знает, а если бы знал, не ответил. Какого это — остаться без родителей не из-за войны, а из-за судьбы? Какого ощущать беспомощность? Какого тебе теперь смотреть в глаза брата? Чонгук хотел власти, силы, хотел доказать отцу, что он лучше Хосока, но теперь доказывать некому. Голос внутри его черепной коробки мерзко тянет: «Ты настолько жалок в попытках навязать свою любовь, что за всё время ни разу к нему не приехал». — Когда? — выдавливая из себя слова, смотря в одну точку на стене. — Вчера ночью, — Чон-старший сигарету поджигает. В лице Хосока видит отца. Молодого, сильного, что на плечах его катал. Отца, что научил его убивать, научил любить смерть. Ёнсу не был образцовым отцом, в их мире слово «образец» только к наркотикам относилось. Чон Ёнсу сыновей любил одинаково, но Чонгука никогда всерьез не воспринимал, даже не позволил владеть половиной Семьи. «Ты слишком мал и вспыльчив». Чонгук — лишь жалкое лицо. И сейчас, стоя перед зеркалом с разбитой губой, он понимал, что жалкость его глаз можно сравнить с Суён.У всего свой конец.