Vanitas

      Хаотично листая ленту в Инстаграмме, Лиса протяжно вздыхает, откидывая на стол телефон, так любезно предоставленный тиграми. Точнее одним тигром, с таким чертовски великолепным именем — Хосок. Именем, что ломает её голову, уже добрых пару недель. Следить за ним было гораздо проще, чем общаться, хотя их взаимодействие сложно назвать общением — она бесила, он злился и мечтал, чтобы она исчезла. И хоть тот не мог её выгнать — всеми способами намекал, да даже не намекал, а прямым текстом говорил, что та может уйти.       Телефон дал, настырно запасные ключи на столике оставлял. Какая беспечность, я же слышу твои разговоры, мне достаточно сделать один звонок, и все твои сделки пойдут коту под хвост. Ли Мэнхо за подобную информацию любые грехи простит. А единственное, в чем был уверен Хосок, это в том, что она ничего не расскажет. Наивно, как подросток, полагал, что у той есть свои причины молчать. А может, и не наивно, а может, и не полагал вовсе.       Глаза прикрывает запястьем, надеясь, что больше не увидит сон, что сном не назовешь.       Лисе мерзко, она старается расслабиться, не показать, что жива, что в сознании, что чувствует каждое прикосновение. На шее спертое дыхание, а грудь жжет от сухих пальцев с фамильным кольцом. Чёрт её дернул сплюнуть снотворное и узнать причину ломоты в теле. Тело её значительно меньше, может, всего на пару лет, но она отчетливо помнит каждое скольжение его мерзкой руки по своей коже.       — Лиса…       Её тошнит от осознания, от того, как он прикасается к ней, поглаживая: то оголенный живот, то ноги. Её рука непроизвольно дергается, благо старик не замечает этого, продолжая исследовать то, что так давно купил в Таиланде. Как долго я смогу притворяться? А как далеко он может зайти? На ней из одежды — кулон, подаренный им же. Кулон, на котором выгравировано: «Лалиса, ангел, принадлежащий Ли Мэнхо», и этот кулон — её мерзкая стигма, с которой она не может расстаться.       Ещё пару лет назад Чимин говорил, что «не все тайны должны быть раскрыты», но вряд ли он имел в виду это. Вряд ли кто-нибудь об этом знает. Но она врет сама себе, страдая от осознания: если бы знали, ничего бы не сделали, не спасли от жестокой реальности, где медведь так вожделенно «ласкает» её спящее тело. Мужской, надменный голос, что был частью её спутанного сознания, подобно диктору, каждый раз повторял одно и то же: Лалиса, маленькая никому ненужная девочка. Ты думала, тебя купили из-за твоей недетской наблюдательности и смелого взгляда, но всё, что людям нужно от тебя, — это твоё тело. Ты же просто кукла, без эмоций, без чувств — красивая оболочка.       — Ты мой прекрасный ангел, — целует сухими губами, а девчонка, ощущая каждую чешуйку его кожи, сглатывает унижение.       Я не хочу быть ангелом! Я не хочу, чтобы на меня смотрели как на тело! Так отдайся всем — твоя грязная, липкая кожа перестанет вызывать интерес. Отдайся, и они все будут смотреть на тебя, как на мусор, а ты же и есть мусор. Бедная, бедная Лиса, тебя не хочет поиметь даже старик. Тебя не хочет даже тигр.       Дверь щелкает, а задремавшая девушка приоткрывает глаза. Белый, идеальный потолок так не похож на тот, что падал ей на голову много лет подряд. С того дня она спит слишком чутко, точнее сказать, лишь дремлет. Сны ведь не снятся дремлющим, но, как назло, прошлое кусает за пятки, стоит прикрыть веки. В такие моменты она бы предпочла стать ангелом — существом, не нуждающимся во сне.       Хосок смотрит на неё так опрометчиво и глупо, распластавшуюся по дивану в одной белой рубашке. В его рубашке. Он не был монстром и много раз предлагал купить ей одежды, но та постоянно отказывала, говоря, что «его вещи комфортнее, а, к его большому сожалению, выходить она не собирается».       — Можно вопрос? — А когда ты начала спрашивать об этом?       — Нет, — удрученно под нос кидает, понимая, что та всё же не спит. Ты так прекрасна, когда спишь и не произносишь ни звука из своего рта.       — Ты до сих пор её любишь?       — С какой целью интересуешься? — Ему, на самом деле, не было это интересно.       Садиться напротив, потягивая виски, что только что себе налил. Интересный способ расслабиться четвертый день подряд. С тобой расслабишься, как же. В последнее время он часто так проводил вечера — сидя с бокалом напротив и слушая то, что она говорит. По большей части просто следя за губами — она была хорошей заменой телевизора и кипы бумаг.       — Просто… — Не может же она сказать, что её задевает его равнодушие. Это бы задело её самолюбие пуще какого-то равнодушия.       — Лиса… — игнорирует то, как она ногой по его бедру ведет, и это «Лиса» ни на что не похоже, он звал её по имени так тоскливо и нежно, как будто знал каждую прожитую минуту жизни, — причина того, что я не хочу тебя трахнуть, не в том, что меня «оберегает» любовь к Розэ.       — А в чём? — не отстаёт, окончательно отбившись от липкости прошлого.       — В том, что ты гребаный ребёнок, — ногу скидывает, устало мажат взглядом по стенам. — Прекрати.       Та наигранно, обиженно дует губы. Ведешь себя как дед, хотя старше всего-то на семь лет. А Лиса, растрепанная, пахнущая домом, уже как пару недель перестала себя понимать. В привычном понимании она никогда не желала мужчину, ей незнакомо чарующее слово «желание». Настоящее, животное желание, что вызывает рвущуюся из глаз страсть, подобную той, что показывают в голливудских фильмах. Подобную той, что на страницах глупых книжек про любовь.       Ей незнакома даже безумная страсть — та самая, что сжимала ей горло Тэхёновскими пальцами. И хоть тогда она кончила — это был глас отчаяния, подобно защитной реакции организма. Но так ярко, так четко, что в тот день она впервые почувствовала себя по-настоящему мерзкой. Лиса просто привыкла так общаться с мужчинами, ей так проще, понятнее. Она ведь хотела быть падшей, чтобы никто не смотрел на неё как на тело. И каждый раз, ощущая в себе Чимина, она думала, что тот недостаточно грязный.       У Хосока в силу профессии глаз намётан, поэтому поломанных людей он насквозь видит. Лиса не то чтобы была нимфоманка — в её голове секс скорее инструмент. Инструмент, позволяющий думать, что она сильнее, что это не её без спроса берут и ломают, а она. «Если боишься, что тебя сломают, — сломай себя сам», кажется, это так называется?       Высокоградусную жидкость недолго рассматривает, подперев рукой щеку. Печально проскальзывает по её ногам, оставаясь на миловидном лице лишь отголоском чьих-то эмоций. Она и правда была безумно красива, но кто в его окружении не был красив? Они все как на подбор — жрут человеческие сердца, насмехаясь над слабостью их желания. Встает, опираясь руками на кресло, — всё равно она вряд ли что-нибудь скажет.       — Твоему самому молодому сексуальному партнеру было 18, — не дает комнату покинуть, заставляя остановиться на полпути. А той не то чтобы нужно его подстегнуть — просто кислород рядом с ним не заряжен. Но это ведь значит, что без него ей трудно дышать.       — Мне тогда самому было 22, — фыркает, устало наблюдая за её ногами, что она собирает в позе лотоса. И в кого у тебя такие длинные ноги…       — Месяца назад, тебе не было 22.       Танцовщица уж слишком часто выдает информацию, что так усердно собирала годами. С такой вычурной довольной улыбкой, что, не будь у Чона хорошего учителя по самоконтролю, точно бы отрастил себе когти и вскрыл бы ей глотку.       Удивленным себя не чувствует. Действительно, когда меня волновал возраст? Главное, что совершеннолетняя. Утомленно руку в волосах путает, выдыхая весь кислород из легких — быть может, без него он задохнется и наконец познает покой. И почему мне спокойно не живется?       Подаваясь малым дозам алкоголя, он разворачивается на пятках, быстро сокращая дистанцию между ними. Пальцами мнёт подушку за её головой, секунду смотря на губы. Почти касается своими её, говоря вкрадчивым, низким и тихим голосом:       — Лис, я не пытаюсь тебя сломать, не держу и не хочу делать, что тебе угодно, тебе незачем пытаться меня уломать.       Действительно… Зачем ей это? Если бы она знала. Слюну шумно сглатывает не понимая даже, то почему его слова так неприятно в голове оседают. Неприятно? Лиса, ты же никогда боли не чувствовала, она тебе чужда, как и все человеческие эмоции. Боль, тоска, отчаяние. Ты же не можешь это испытывать, ты ведь ангел. А ангелы ничего не чувствуют. Ты мой непорочный ангел, Лалиса. Заткнись. Вперед подается, но не успевает, за в секунду выпрямившимся Хосоком.       У него глаз дергается, а она смеется задорно, лишь бы не показать свои истинные чувства. Глупый ребёнок, так ничего и не понял. А ей понимать не надо, она и без того знает, что она поломанная кукла, ангел с перерезанным горлом и крыльями в мужском семени. Кукла, что уже лет десять как на чердаке оставили из-за ненадобности.       Хосок цокает себе под нос, кидая в привычном раздраженном тоне: «Оденься». А Лиса провожает его взглядом, душит кошек, что терзают душу, и, расправив ноги, мысленно отвечает: «Нет».       Ей кажется, что причина её странных эмоций в том, что она не может получить то, что хочет. Как капризный ребёнок, желающий то, что её родителям не по карману. А будь её родители хоть триста раз миллионерами, нет, хоть миллиардерами, Чон Хосок всё равно не будет им по карманам. Он не из тех, кто способен продаться, он из тех, кто в своём равнодушии и раздражении был охуительно прекрасен.

И кто бы, что ни говорил, Хосок, отлично играет с эмоциями.

      — Выходи.       — Что?       — Выходи из машины, — даже не смотрит в её сторону, грубо чеканя слова.       Не рискнув задать встречный вопрос, Суён вышла, глупо хлопая ресницами. Lamborghini, выпустив из-под колес песок с гравием, скрылось за поворотом. И что это значит? Понять безумца невозможно, а пытаясь, ты рискуешь сам стать безумцем. На улице холодно, а Суён только сейчас поняла, что забыла сумку со всеми вещами в машине. Злобно пинает камень, а тот, отлетая в стену, обиженно прилетает ей в лодыжку бумерангом. Чёрт!       Смахнув выступившую кровь, Суён всё же решила оглядеться по сторонам — трущобы. Она никогда на окраинах не была — они пугающие, мрачные, казалось, каждая тень от фонаря превращается в монстра. Обхватывает себя тоненькими ручками, жалея, что не надела лифчик.       Прохладный ветер мурашками остается на спине, а она, постояв на месте ещё пару секунд, торопливо зашагала по слабо освещенным улицам. Ей хочется плакать, но он своим присутствием выжиг слезы на месяц вперед. Ублюдок. И когда она стала такой… Такой честной в своих мысленных высказываниях.       Замечает впереди компанию, трусливо прибавляет шаг. Может быть, она на окраинах и не была, но эти люди точно не вызывают доверия. Ещё подростком отец рассказывал байки о том, как опасно ходить ночью по трущобам. О том, как каждая тень способна съесть непослушных девочек. Забавно вспоминать об этом сейчас, когда каждая тень, способная тебя сожрать, подчиняется, на самом деле, рассказчику. Только вот это не байки, а реальность, сжимающая пальцами запястье.       — Ух, ты, какая красотка.       Она не успевает даже вскрикнуть, как её затаскивают в машину и пальцами сминают грудь. Вот так просто: без таблеток, без нежных растягивающих пальцев, без тигра на груди. А может, Чонгук и не такой уж и плохой. Другая Суён, незнакомая, едко выплевывает в лицо: Господи, какая ты тупая, он ведь специально это сделал. Специально высадил в опасном районе, чтобы показать твоё место — шлюха.       Брыкается вполсилы, просто потому что одной против пятерых ей всё равно не выстоять. Колготки рвутся с оглушительным треском, а она глотает слюни, слезы и молит бога остановить ей страдания. Просто пускай у меня остановится сердце, потому что это не жизнь — это ад на земле. Она чувствует, как мерзкие пальцы цепляют резинку трусов. Пожалуйста, просто убейте. Они сделают это позже — эхом вторит надменный голос.       Рык двигателя проезжающей машины насильников не смущает, они жадно жрали её взглядами, руками норовя залезть туда, где даже самый любящий парень не был. Отпустите. Девушка плачет, кусает свои губы до крови, но это только сильнее разжигает их пыл.       — Покажи своё миленькое личико, — за руку дергает с силой, она откровенно неистово верещит, но получает такую смачную пощечину, что звездочки даже не в глазах, а по всему телу разлетаются. Суён замолкает.       — Блядь, у этой шлюшки ахуенное тело, — Чеён ведь говорила, что «красота — это бремя». Шумно вздыхает аромат её волос, — тебе понравится, малышка, — взрываются демоническим, гиеньем смехом, хотя сравнить их с демонами и животными — это одарить честью.       Пожалуйста, прекратите, кто-нибудь… Опять взываешь к Чонгуку? Забей, ты для него кусок наскучившего мяса. Прикрыв глаза, она лишь ждет своей смерти, а перед этим адской боли, что навсегда останется отпечатками на её избитой душе.       Чувствует, как на лицо что-то брызгает, а грузное тело весом придавливает к сиденью. Пожалуйста, скажите, что вы кончили просто от моего вида и теперь наконец-то убьете. Её снова тащат, но теперь сквозь пелену слез она видит лишь черные размытые очертания. И этот гребаный запах. Ненавистный запах герани и белой кожи.       — Что, теперь даже руки об меня марать стремно?! — Слезы сыплются непроизвольным градом, а она, огрызнувшись, вырвала руку из хватки Чонгука. — Решил показать мне реальную жизнь?! Пускай её кто-нибудь толпой трахнет на улице, чтобы она знала своё место?! — Дьявол, ты когда-нибудь заткнешься? Действительно думаешь, что я решил это сделать, потом передумал и нашпиговал их головы металлом?! — Только чем ты от них отличаешься?!       — Заткнись, — он ведь даже не думал о том, где её высадил, просто не мог терпеть доводящий до ярости запах. На её щеке алел след от пощечины, а Чонгук, скрипнув зубами, думает о том, что убить их было слишком благодушно. Насильники ведь не достойны быстрой смерти, да, Чонгук?       — «Заткнись», «садись», «выходи», «уйди», из твоего рта может вылететь что-нибудь, кроме приказов?!       Одним рывком на себя дергает, от чего она врезается в грудь, чуть ли не разбивая губы, но сложно разбить губы, когда их накрывают чужие — горячие и дрожащие? Суён рвётся, зубами клацает по тонкой кожице, смакуя привкус крови. Она ведь такая же, как и у неё, даже группа крови.       Чонгуку не то чтобы больно, не то чтобы ему было это необходимо — он просто сделал то, о чем, как всегда, не подумал. Он задыхается от её запаха, что душит взбешенную куницу, на секунду разрывая поцелуй, но этой доли секунды хватает ей.       — Хватит! — Голос опустошенный, наполняет запустевшие в ночи улицы, а звон пощёчины лишь завершает сье действие. — Я тебя…       — Ненавидишь, я в курсе, — напирает, так ностальгически закатывает рукава рубашки, а та в ужасе пятиться, врезаясь в кирпичную кладку спиной. — Я тоже, меня бесит твоя тупизна, твой тупой голос и твои тупые вопросы, меня бесит твоё лицо, так что закрой свой прелестный рот, хоть на одну ебаную секунду, — он говорит это так эмоционально, отчеканивая каждое слово, но леденящий голос входит в барабанную перепонку Суён с характерным разрывающимся треском.       — Бесит? Да что я вообще тебе сделала?! Не нужно спускать на меня всех собак из-за того, что нас поженили, — в ответ звонко терзает его барабанную перепонку.       — Да при чем тут женитьба? — глаза закатывает, раздраженно фыркая.       — Тогда что? — её голос дрожит, но она стоит перед ним — вся такая злая, смелая, посмевшая его ударить, а его ведь это даже не тронуло, ни одна фибра души не захотела свернуть ей шею.       — Вот видишь, — ближе приближается, — опять эти тупые вопросы, — пальцем больно в лоб жмёт, — все ответы в твоей миловидной, маленькой, глупой башке, а ты то и дело их мне задаешь, — с каждым словом в лоб тычет, словно так он сможет достучаться до пострадавшего участка мозга.       Её не то, чтобы обида грызет, она её напополам разгрызла, а потом выплюнула, потому что Суён даже обиде не нужна. Она губы жмет, от чего кажется, что сейчас она пуще прежнего разрыдается и начнет бить его кулаками в грудь. Такими маленькими слабыми кулачками, что Чонгук, даже позволив её бить со всей силы, ничего не почувствует.       — Так расскажи мне, — вполголоса молит, надеясь на то, что он хоть чуть-чуть приоткроет завесу тайн. Хоть на секунду перестанет быть мудаком.       А он ухмыляется, спускается ниже, дышит в шею, пуская по её телу от контраста температуры мурашки. Она дергается, вспоминая руки тех, кто так сладко дремлет с пулями в голове за его спиной. Ему на самом деле ничего не стоит об этом рассказать.       Открыть тайну её прошлого, рассказать, какая она настоящая, без этих, на его взгляд, притворных слез. Но сколько он ни вспоминал ту маленькую девчонку, сколько ни говорил, что она это заслужила, Пак Суён перед ним — другой человек. Человек, не заслуживающий такого отношения, человек, не заслуживающий правды.       — Нет, — к переменам его настроения даже самый опытный специалист привыкнуть не смог бы, — я не имею на это права.       — А на всё остальное имел? — горечь обиды в коктейле «ненависть к ебаному Чонгуку» превращается в прекрасный элемент декора, как бы завершая багрово-черный напиток.       Не имел и никогда не буду иметь, но мои душевные терзания — не твоя проблема. Наспех пробегается по её телу: грязная, с пятнами крови майка, рваные колготки и мятая юбка в клетку. Смерив девушку по её мнению презрительным взглядом, он грубо кинул пиджак в лицо. У него совершенно точно биполярка.       В машину возвращает, а Суён его нежелание вторгаться в личное пространство воспринимает как жест доброй воли. Правда, от него ждать добра глупее, чем верить в Санта-Клауса.       На пассажирское садиться — ей так хочется вцепиться в его шевелюру, вырвать все ресницы, выколоть глаза, порвать эту высокомерную усмешку, чтобы даже тенью на его лице не осталась, но она лишь взглядом, полным ненависти, прожигает дорогу, словно та в чем-то виновата перед ней.

Домой они едут молча.

      Из-под колес летит пыль, когда разогнавшуюся под двести километров в час машину заносит на поворотах. Переливаясь в свете фонарей, блеск черного капота играет с безумной агонией художника.       Тэхён судорожно жмётся в дверь, закрывая лицо руками. Блять, от неё слишком сильно пахнет ванилью. Казалось, кто-то раскрошил ему палочку в рот, обвязав язык кожей и сыпанув сверху ладаном. Забыв, как дышать, он жадно хватает кислород губами, продвигая какофонию вкусов глубже — в самые легкие. Он точно задохнется, пробудь с ней в одном замкнутом пространстве ещё минуту.       Тэхёна не отпускает эрос, и он готов поклясться, что все его мысли — спутанные и безумные — лишь из-за него. Не понимает, почему ему так жарко, почему хочется содрать с себя полупрозрачную рубашку вместе с кожей.       Зажав нос рукой, приоткрывает окно, чуть ли не выпрыгивая на проезжую часть. Распластаться бесформенной кучей месива из костей и плоти по дороге было бы неплохим вариантом в его случае. Смотрит куда угодно, но только не на неё, так опасно сжимающую руль до побелевших костяшек.       Резко влево выкручивает, а он улетает в коробку передач, чуть ли не ломая свои длинные пальцы. Розэ не то чтобы раздражена, не то чтобы злится — просто вскрывает тому вшивому сутенеру глотку, доставая язык через прорезь голыми руками. И это её успокаивает. Успокаивает настолько, что она отвлекается от дороги. У него щеки красные, челка, прилипшая от испарины ко лбу, и судорожное дыхание. Он либо умирает, либо конкретно в бреду, хотя одно другому не мешает.       Костяшками хрустит, а Чеён готова поклясться, что без железных колец его пальцы ещё прекраснее. Наверно, не стоило пить игристое в клубе, мало ли, что они туда подсовывают. А оправдания её смешнее ситуации — с её толерантностью вряд ли её кто-нибудь сможет отравить.       — Куда мы? В глотке пересохло настолько, что даже вода не поможет.       — Я отвезу тебя домой, — ноготь левой руки зубами прикусывает, — она бы соврала, не сказав, что в таком состоянии он выглядит, как порноактер в конце рабочего дня.       — Нет, — с хрипотцой тянет, — только не домой… Джун не поймет…       Розэ стискивает челюсть. И что ты прикажешь мне делать? Но ты ведь сама его забрала, теперь разгребай то, что натворила в порыве… А в порыве чего, Пак Чеён? Он никто для тебя, ты никто для него, но почему же ты так спешно купила билет «Токио — Сеул», стоило Хосоку лишь заикнуться о его имени? И ей бы высадить его на тротуаре, оставить в ночи и агонии, забыть, что он, возможно, умирает, а не гнать в сторону своего дома.       Ему совершенно побоку, куда они едут — хоть в притон, хоть в адское пепелище, главное — не домой. Ещё раз подобную картину Намджун точно не переварит. Шесть лет назад тот, озверев, чуть не заявился на порог клуба с битой. Тогда от первого убийства его спас Тэхён, уткнувшийся в его живот от адской боли по всему телу. Сейчас в его крови какой-то безумный экспериментальный наркотик, усиливающий ощущения в трехкратном размере, а то, что он будет ощущать, протрезвев, не сравнится ни с какой существующей пыткой.       — Меня тошнит, — сообщает спустя несколько секунд, а может быть, минут. Время в его голове текло по-другому: с одной стороны, казалось, что они едут уже больше часа, с другой — что они только сели в машину.       — Блюй в окно.       Вот и поговорили. Хотя что можно от неё ожидать? Беспокойство? Внимание? Ласку? Чеён, подобно маятнику, что лишь на мгновение долетев до руки, тут же отшатывается назад. Тэхён ведь даже не заметил, как подсел на иглу. И иглу эту из-под кожи не достать — она по венам плывет к его сердцу. Ты так хотел увидеть абсолютный черный, но он пустотой разорвал твои веки.       И тут скорее он размозжит себе голову, чем поверит в то, что она купила его бескорыстно. Что порыв её — жест искаженного внимания и заботы. Влетая коленями в торпеду, он выпускает сдавленный рык, смотря на лицо гончей — она же даже не обернулась. Всегда ведь такой была. Но где-то в мозжечке, рядом с её застывшим на века образом, треплется вопрос: зачем она это сделала?       А черная, бешеная гончая дышит ему на ухо могильным холодом с долей адского пекла.       Девушка кидает ключи на тумбочку, кивая в сторону гостиной. В бреду он даже не видит цвет потолков, что возвышаются над его макушкой, наверно, метров на шесть. Просторная гостиная освещена лишь лазурной подсветкой бассейна, что плывет подобно его телу в вечности бытия сознания. И почему я не удивлен что тут панорамные окна. В комнате было не так много мебели, но до неприличия много свободного места.       Пальцем щелкает, отчего свет, как по волшебству, включается, но не успевает Тэхён восхититься её магическим способностям, как болезненно прикрывает глаза. Всё в этом доме жжёт радужку — от белых стен до неоновых ламп. Слишком обычный роскошный дом для тебя. А ты думал, я живу в адском пекле, и на стенах у меня висят головы убитых врагов? А назови адское пекло хоть триста раз не пеклом, оно все равно останется им.       — Легче? — Хлопает, вместо центрового света включая приглушенный.       — Угораешь? — Пальцами рвет на себе рубашку, оголяя взмокшую спину. Ему легче, но только на 1% из 101% безумия.       На ватных ногах добирается до неприлично огромного черного кожаного дивана. Тэхён никогда не понимал, зачем людям все эти пылесборники класса «роскошь»: картины с грудой черепов, элементы дизайна в серебре, 86-дюймовые телевизоры от LG и пантовые ковры от «OFF-White». А Розэ сама не знает: её не завораживает любимая отцовская картина баталиста российской живописи XIX века, чьё имя она даже не могла выговорить, она никогда не смотрела телевизор, а надпись на ковре была бы привлекательной, замени в слове «Keep» все буквы. Этот дом — подарок отца на восемнадцатилетие. До ужаса банальная попытка загладить свою вину за то, что он когда-то кончил в её мать.       Холод кожи, жалит оголенные участки тела, а он, расставив ноги шире, смотрит на неё исподлобья и всё понять не может, что она от него хочет. От её присутствия: грязный, зудящий кайф превращается в чистую эйфорию, сверкающую образами сна. А посмотри на них со стороны, всё выглядит так, словно не она его купила, а он её. Словно Розэ в ту же секунду должна спустить перед ним на колени и утолить его безумное желание. Наверно, всё дело в её глазах, что не блещут высокомерной издевкой.       — Тебе нужно переодеться, — и, раз решила играть в равнодушие, играй до конца, а не смотри на него так виновато? Чеён даже в полутьме видит, как грязная, пропахшая блудом одежда оскверняет его кожу.       В Тэхёновском сознании факты складываются наоборот. Точно, она же меня купила. Как какую-то вещь за баснословные деньги. Что я теперь тебе должен? Ноги облизывать? Ошейник надеть? Что, Розэ — гончая смерти? Человек, способный отнять душу одним взглядом. В бреду он и не осознает, что так, как у него, она душу никогда не отнимала, а самое отвратительное то, что он сам ей её отдал, лишь рискнув нарисовать образ. Скалится, прикрывая веки, и, кажется, девушке хватает только этого жеста, чтобы понять его до банального низкие мысли.       — Мне не нужно твоё тело, — скорее, как факт озвучивает, не пытаясь задеть.       А мне нужно твоё. Быстро, влажно, грубо, с твоим болезненным криком на губах, лишь бы ты, блять, молчала. Лишь бы, блять, не смотрела так равнодушно. Лишь бы кричала только моё имя. Лишь бы вбиваться в твоё тело до потери сознания. Лишь бы просто заткнуть это ноющее желание, сводящее зудом с ума. Блять. Что за хуйню они намешали, что меня так кроет.       Тэхён не может отделать от её образа на своем члене. От пальцев в её рту. Засунь я их тебе в глотку, ты будешь давиться или стонать, облизывая языком? Она слишком близко, хотя стоит в пару метров и смотрит так обычно. Не едко, не равнодушно, просто смотрит, а ему кажется, что она смеётся над каждой пойманной мыслью в глазах.       Не до конца осознав ситуацию и свой порыв, тянет за руку, роняя на диван, что скрипит под тяжестью их тел. Она даже не вскрикнула, словно знала, что он это сделает. Блять, Розэ. Её губы так близко, что и миллиметра между ними нет. Всё то, что он видел во сне, лишь пробник — она настоящая, безумнее всего, что можно представить.       В ушах стоят её стоны, и лучше ему забыть всё как страшный сон, ведь видит Бог, продолжи он так сжимать её руки, не сможет вернуться назад. Просто дай мне заткнуть этот голос желания. А ведь ему ничего не стоило раздвинуть её худые ноги, а они так идут его бедрам.       Он не двигается, смотрит только в глаза — демона внутри душит, но он, смеясь над ним, шепчет в истоме: Возьми её, просто шире раздвинь ноги и выеби, плевать, кто она, плевать, что на её прекрасном лице остались мелкие капли крови, ты хочешь её до скрипа в челюсти. Неосознанно своим мыслям подчиняется, напирая, а та шумно сглатывает вязкую слюну. Так опасно, так сдержанно, почти касается своими губами её.       — Блять, Роз, ты спишь с ним что ли? — хрипло, надрывно, из самой грудины звучит осипший голос волка, а Чеён лишь сильнее вжимает Glock в его оголенную кожу живота. Не спит, но редко расстается.       Её губы пересохли, но она цепко держит маску равнодушия. Равнодушия от того, как он вжимает её в кожу её собственного дивана. В свою кожу. Он слишком близко. От него слишком крышесносно пахнет. Никакой дешевый аромат клуба не смог сбить запах его одеколона и кожи. Хвоя, лаванда и белый перец кружились в её легких, надавливая на глотку стойким комом. Его пальцы горячие, жгут кожу, расцветая алыми бутонами синяков. Он слишком красив. Слишком возбужден. Слишком обдолбан.       — Отпусти.       И Тэхён отпускает. Позволяет ей уйти. Закрыться в машине и долго смотреть на стрелку, стоящую на нуле. Сжимает пальцы на коробке передач, одновременно почти неосознанно сжимая ноги.       Обдолбан он, а задыхается от жара она. Это до банального типичное действие вещества, но его взгляд, его кожа, его член, упирающий в бедро. А что, если бы он был в… Чёрт, свали из моей головы. А Тэхён не то чтобы чёрт, он её персональный дьявол, в наказания явившийся на этот свет. Чеён никогда так не желала чьей-то плоти, но она впервые сказала «нет». В конечном счете, он бы жалел, позволь она к себе прикоснуться, и это единственное, что крутится в её голове.

В башенном танце эмоций они оба сходят с ума.