Vanitas

      В комнате до безобразия блевотно пахло сигаретами, а ещё едкой химией, от которой она так и не смогла отказаться. С ней всё казалось проще. Она больше не прикасалась к обезболивающим, у неё не болело тело, у неё вообще ничего не болело, к ней не являлась во снах и наяву Чонхи. Она о ней почти забыла.       Чеён узнала правду, узнала, что случилось с матерью, — вспомнила. И эти воспоминания стали отголосками прошлого. Хотелось ли ей найти ответственных за её смерть? А это вернет ей мать? Она и так её нашла и сейчас на пути методичного самоубийства. Кажется, вместе с настоящими воспоминаниями в ней умерла жгучая злость, которой она жила много лет. Чеён не хватает времени, не хватает ненависти и не хватает сил жить эту жизнь.       На диване растягивается, смотря в потолок. Дизайнерская наркота стала её отдушиной — сожрал колесо, снюхал пару десятков дорог, и вроде жизнь не такая уж и дерьмовая. А как назло, ломки нет, есть только отходняк, но вся жизнь Чэён — непрекращающийся отходняк, так что она немногое теряет. От чего ты бежишь, Чеён? От кого? К кому? Что заставляет тебя возвращаться в то, что чуть не убило? Это другое. А чем первое отличается от второго? Что это не опиат?       Розэ не любила долго копаться в своей голове, поэтому неуверенный стук в дверь заставил подскочить на ноги. Голова закружилась, но она твердо ступила на пол, чуть ли не порезав ногу об разбитый стакан, да даже если бы порезала — не почувствовала. Она мертва внутри и снаружи, ей до ужаса скучно и хочется поскорее оказаться в теплых объятиях матери.       — Привет, — неловко улыбается, оценивая вид сестры.       Ещё никогда Суён не видела её такой… Такой уставшей, поюзаной. Такой мятой и бесчувственной. В холодном высокомерии Пак Чеён был свой цепляющий за живое шарм, сейчас же в огромной футболке и с запутанными локонами она похожа на типичную наследницу отцовской корпорации, перебравшую прошлой ночью с дозировкой.       Не будь она Розэ, следующим утром в заголовках желтой прессы пестрило: «Пак Чеён, наследница DRAGON.ENT: героиновый шик возвращается в моду?». На предплечья смотрит в попытках найти следы от инъекций, но у той рукава футболки, к сожалению, закрывают локти. Такого ты о ней мнения? А большего она не заслуживает.       В проеме проскальзывает парень, что в одних джинсах, пытался найти свой телефон, валяющийся где-то в вещах и белых разводах. В окружении пепла, карт, скрученных купюр и бутылок из-под алкоголя. Младшая натянуто, неловко скалится, замечая на белоснежной коже следы от ногтей и зубов. Он, несомненно, красив: бледный, высокий, лохматые черные волосы и утонченные черты лица с аккуратной родинкой под правым глазом. Именно он закрывал показ мужской коллекции Dior в прошлом году. Ли Соху, младший брат Ли Сухёка. И хоть Суён не была сильна в светской жизни, этого парня узнала по многочисленным обложкам Dazed.       — Я помешала, прости, — пищит, одной ногой летя к лифту, но Чеён за руку запихивает её в квартиру.       — Забей, он уже уходит, — младшая уверена, посмотри, сестра на неё таким взглядом, превратилась бы в пепел, но парень даже не обратил на это внимание, качнув головой.       Были ли они любовниками? Едва ли. Они были соупотребителями — обдалбывались да лежали голые, рассматривая потолок. Не каждый мог притронуться к её телу. Наркота не вызвала в Чеён желания — она дарила пустоту, ощущение приближающейся гибели, а значит, отголоски желанной легкости. Разговаривали ли они? Розэ — нет. Молчала, да «слушала» очередной суетливый бред. Так в своём извращенном представлении она чувствовала себя живой и обычной.       — Пиши, звони, — фальшиво подмигивает, а Чеён не реагирует. Ага, как-нибудь в другой жизни. А он не то чтобы хотел ещё одной встречи — в её личной трагедии у каждого своя строго отведенная роль.       Розэ была самой настоящей со-потребительской блядью, и таких, как он, у неё вагон и целая тележка, даже телефон отдельный имеется. Как бы странно это ни звучало, трахалась она только с Хосоком, ну и ещё с парочкой парней, чьи имена она не помнила, возможно, не знала и тем более не запоминала. Забивать голову ненужной информацией не в её стиле.       Но всё-таки что-то в ней нещадно поменялось, и это «что-то» — взгляд: пустой и безжизненный. Она больше не была на системе, торчала только по выходным, которых у неё было ничтожно мало, но эти выходные сжирали её без остатка. Сжирали получше взгляда Тэхёна. Сжирали получше слов Юнги. Сжирали получше её проклятых мыслей. Воду в стакан набирает, лишь бы заглушить их вой. Хоть печень удивлю. А чтобы удивить её печень, воды недостаточно.       — Это героин? — Входная дверь даже не успевает захлопнуться, а Чеён давится водой.       — Нет, Суён, я не употребляю героин, — говорит с такой интонацией, как будто Суён сморозила несусветную глупость.       — И никогда не употребляла? — Сама не знает, почему это спрашивает, хотя пришла за другим. Ей хочется потребовать закатать рукава, но следующим, чтобы она увидела в этом случае, — пуля, летящая в голову. По крайней мере, так считает она.       — Нет, — стакан на стол ставит, смахивая со столешницы остатки. Только «остатками» их не назовешь, а пыль в квартире Розэ стала стоить дороже на 400 тысяч вон, — медленный кайф не для меня, — Врет искусно, лишь для того, чтобы она от неё отстала. А может, для того, чтобы напомнить себе.       Суён в глазах сестры ищет ложь, но раскусить гончую ей не под силу, а может, она просто не хочет. Этот разговор — лишь оттягивание неизбежного, лишь попытка осмелеть для того, чтобы слова, стоящие в глотке, вышли за пределы мозга.       — Расскажи мне о моём прошлом, — это было даже слишком легко.       — Что?       — Ты прекрасно меня расслышала, Чеён.       Вздернув подбородок, она надменно выпустила воздух. Суён тошно от того, во что превратилась её сестра, а превращалась ли? Она ни от кого не скрывала остатки порошка, глубокие синяки под глазами и полное опустошение. Просто Суён никогда не интересовалась её жизнью — предпочитала не смотреть в глаза, в которых можно было утонуть в кислоте. Да и сейчас она пришла не за её жизнью, а за своей.       Прости, бельчонок, я жизни отбираю, а не дарю.       Молчанием задевает напряженные струны души младшей сестры. Суён это злит. Кому и что ты пытаешься доказать? Почему ты так сильно хочешь умереть, когда твоя жизнь — это сказка. Ага, сказка, написанная кровью матери и плотью врагов, а в перерывах она жрёт таблетки горстями, делит дороги с пустыми людьми и смотрит в потолок. Мечта… Суён, хотела быть ей, не зная о ней ничего.       Суён знает, что для сестры такой образ жизни — обыденность. Она — часть Семьи, она сама выбрала этот путь; это Суён равнодушно отдали в лапы тигра, разбив розовые очки не об землю, а об лицо. Это нечестно. Она живет так, потому что ей скучно; Суён так жила, потому что ей больно. Это нечестно… Злость внутри себя топит, отчего хочется рыдать во весь голос. Это не-че-с-т-но. У Чеён есть всё; у Суён разбитые надежды и везучее имя, выжженное на лопатках в форме тигра. Это НЕЧЕСТНО.       Чонгук и Розэ похожи — они по своей прихоти ломают близких людей. Они оба сломлены прошлым.       — Ну? — грубо выдыхает, не выдерживая тяжесть её равнодушия.       — Это на тебя так тигр влияет или ты забыла своё ме…       Звонкая пощечина оглушает сестер, она звенит в пыльных бокалах, она звенит в ушах Розэ. Конец. Суён, точно, конец. Но эта пощечина не вызывает у Пак злости, слишком слабая, подобно её владельцу. Пак Чеён просто больше не чувствует боли, но она видит, как с её глаз срывают занавес. Суён — человек, такой же, как она Юнги, Дженни, Хосок и Тэхён. Больно ли тебе видеть, что пустая здесь только ты?       — Хватит, — слезы предательски выступили на глазах, а ладошку жжёт ощущение острой скулы. — Хватит этой спеси, хватит вести себя так, словно вы тут режиссёры, а все остальные — ваши бесчувственные марионетки.       Бесчувственные здесь только режиссёры. В ошарашенные глаза смотрит, а Розэ не то чтобы ошарашена, она опешила от того, что сестра смогла её ударить.       — Я прекрасно знаю, что тебе плевать на наказ отца, и прошу рассказать не то, как ты стала такой мерзкой ядовитой тварью, а кто я.       Чеён смеется, путая руки в волосах. Она теряет контроль с каждым вдохом, но лишь плюхается на диван, поджигая сигарету. «Мерзкой ядовитой тварью» — красиво сказано, сестрёнка, не хочешь пойти в писатели, уверена, сможешь нас всех этой фразой описать.       Ей проще думать, что этими эпитетами можно описать всю человеческую суть, чем принять то, что этими словами можно описать только её. Больно ли Чеён? Абсолютно нет. У неё прожжённая душа, как и ноздри. Суён явно пришла не вовремя. Не в том месте, не в тот час. А может, именно сейчас она и сможет узнать то, что хочет.       Узнать, почему её ненавидели. Узнать, почему её ледяная сестра такая… ненастоящая. Исчезающая на глазах. Суён знает, что дизайнерские наркотики ничуть не лучше старых добрых опиатов, но лечить Розэ не собирается. Её же никто не лечил. Услышь её мысли, Чимин, точно бы растянулся в болезненной разочарованной усмешке. А лечить Розэ — это самолично подписать соглашение об эвтаназии, без смертельной болезни.       — Моя дорогая младшая сестрёнка, — она говорит это таким тоном, что слова «дорогая младшая сестрёнка» отныне самое едкое оскорбление. — Расскажи я, какой ты была, ты не удивишься, почему я стала такой: «мерзкой ядовитой тварью». — Она улыбается, выдыхая дым, но Суён не улыбку видит — она впервые смотрит в глаза. Они все путали кислоту кристальных глаз с липким отчаянием.

А хватит ли твоей решительности до конца рассказа?

      Музыка вырывается из труб, а клавиши податливо прожимаются под натиском его жестких пальцев. Сигарету во рту держит, не обращая внимания на то, как пепел разлетается по брюкам и полу. Он почти не затягивается, лишь дышит дымом, чтобы не чувствовать этот стойкий запах: благовоний, парафина и жасмина.       Стук каблуков по мраморному полу переплетается с мелодией, а Юнги ускоряет темп, чтобы не слышать шаги. Остановившись, женщина опирается плечом на стену, держа руку привычно, перекрещено. Давненько никто не играл на этом оргáне, а последнего, кого она представляла за ним увидеть — Мин Юнги. Внимание на неё не обращает, продолжая играть, — не мог остановиться, пока не доведёт до конца. У Юнги и по жизни так было. Дженни еле заметно улыбается, прикрыв глаза. Красиво. И правда умеет играть.       — Красиво играешь, — сдерживает желание похлопать, дабы не прервать мертвую тишину.       Мужчина не отвечает, лишь сбрасывает пепел в стаканчик от кофе, что так учтиво принес с собой. Хоть на этом спасибо. На Дженни смотрит долго, липко и холодно. Человек контрастов, человек, который появлялся в жизни Дженни уже слишком часто. Исполнителям нельзя появиться на пороге без разрешения, но должность правой руки тигра имела для этих стен свои привилегии.       Он пришел совершенно бесшумно, не оставил следов, его не заметила охрана. Привычка из прошлого, где Мин мог пробраться в покои даже самой королевы Елизаветы. Он также тихо пробирался в душу, мог годами там жить, на стенах рисуя черточки, а человек бы не заметил этого, если бы он не позволил. Дженни бы заметила, и от этого паршиво до одури, Юнги было комфортно быть для всех призраком.       — Ты говорила с Розэ? — бычок шипит в остатках кофе.       Он опять пришел не к ней.       — Нет, — удрученно вздыхает. — К чему интересуешься?       — А ты разве не чувствуешь? — Крышку закрывает, поворачиваясь к ней полубоком. — Не чувствуешь, как её…       — Ломает? — фыркает, прикрыв рот, — только слепец или глупец этого не заметит, — да, ты к таковым не относишься. — Хочешь, чтобы я была рядом с ней?       — Не думаю, что ей это надо, — и он не в праве это просить. Да и не поможет. Розэ сейчас на дне своей души на умирающую Чеён смотрит, не замечая ничего вокруг. Ребёнок, да и только. Ей пришлось повзрослеть слишком рано.       — Ты забавный, Юнги, — только не смей лезть мне в душу, — Ты ненавидишь её или как одержимый оберегаешь?       Дженни умеет так осторожно залезать в душу, что злость растворяется об изгибы вопроса. Пантера даже не заметила, как мимо прошмыгнула лиса, аккуратно щекотнув нос рыжим хвостом.       — И то и другое, — скользнул взглядом по её отросшим волосам, мрачно улыбнувшись, — Чеён нельзя любить или ненавидеть, она вызывает слишком противоречивый спектр эмоций.       В довольной улыбке растягивает, но Юнги видит иное — скрытое за белизной зубов. Её грустный взгляд, вызывающий осязаемую в воздухе тоску. Я раньше не замечал этого или это моя вина?       Он знал Господина Кима давно, но дочь его впервые заметил лишь год назад. Их взгляды пересекались и раньше, но не задерживались больше двух секунд. Они не были друг другу интересны. Но почему-то он помнит, что тогда на её лице не было этой искусственной лисьей улыбки, а волосы были цвета кедра. Тогда их жизнь была проще, а в семье Ким была мать.       Юнги сравнить не с чем, но он опрометчиво, глупо хочет её понять. Забавно, что он захотел это сделать после смерти Бэнхо. Тебя гложет чувство вины? Юнги никогда его не испытывал, ему всё равно на тех, кто лег в сырую землю от его рук. Это всего лишь работа, но Ким Бэнхо не был работой. Он — его первое убийство, отпечатавшееся на памяти черной меткой. Его слабые руки, оцарапавшие кожу, его предсмертные хрипы и перья подушки. Он даже не мог убить его безболезненно — возникло бы слишком много вопросов.       — Дженни, я… — осечка. Осечка в виде её бездонных глаз цвета молочного шоколада. Что ты хочешь ей сказать, Юнги? Это ты убил её отца и не хочешь, чтобы она думала на Розэ, потому что это её ломает? Ненавидь меня, но не мучай себя.       — Что?       — Насколько хорошо ты знаешь этого парня? — Ты трус, Мин Юнги.       — Хочешь, чтобы я поделилась чужими секретами? — улыбается хитро, повиливая ногой в воздухе. Ей так удобно сидится на крышке органа, что она не думает, как близко его рука к её коже.       — Хочу понять, к чему это может привести, — честно отвечает, выпрямив спину, хоть и не был обязан открываться.       — Недостаточно, чтобы найти ответ на этот вопрос, — Ким Тэхён скрытный. Он не то чтобы закрытая книга, он ларец с семьюдесятью замками, — но достаточно для того, чтобы меня за это отправили на тот свет, — а в голосе её и намека на шутку. Не говори так спокойно о том свете. С Чеён и об аде спокойно говорить начнешь.       — Что ты скрываешь, Дженни? — Заткнись, не закапывай себя ещё глубже.       — А что скрываешь ты, Юнги?       — Очевидно же, что тайны, — смеется глухо, глубже проваливаясь в кроличью нору, принадлежащую Дженни. В её присутствии ему кажется, что он бесконечно падает вниз и не заслуживает разбиться.       Её это зачаровывает. Он так спокойно признается ей в своих тайнах. У всех есть секреты, но никто не готов о них говорить, потому Дженни воспринимает это как вызов. Хочешь спрятать — держи на…       Колко, по его холодным чертам проходиться, меняясь в лице. Чеён не пыталась быть на виду, она вела себя как обычно, появлялась, когда у неё было время. Но он. Юнги, зачем ты приходишь ко мне? Человек, что обходил церковь столько лет. Что ты хочешь узнать? Что ты хочешь скрыть?

Горе действительно от ума.

      Ещё чуть-чуть, и она задохнётся от жара собственного тела, от сбитого дыхания и ноющих мышц. Шаг вправо, поворот, волна, рука вверх. Лиса уже как пару дней танцевала вечером в клубе тигра, засыпая в машине от приятной усталости в теле. Выпад влево, цепочка на шее подлетает, ударяя по носу, но Лиса и думать о ней забыла. Ей так всё равно — есть только музыка и подающееся ей тело.       Она танцевала в полном одиночестве, только охранник Чона был немым наблюдателем, но даже он стоял к ней спиной. Лиса не знает, была ли она настолько неинтересна или всё дело в приказах Хосока. Словно этим он не позволял Лалисе ощутить прошлое. Снова ощутить себя на сцене куском мяса.       В тот день он просто оставил её в клубе одну, сказав, что «у тебя есть пять часов, а с пультом сама в состоянии разобраться». А она, даже не успев разобраться, поняла, что тот уехал. Лалиса проиграла. Приезжая домой, она лишь заваливалась на диван для того, чтобы провалиться в долгожданный сон, а просыпалась, укутанная его одеялом. Лиса больше не мучала его, она получила то, что желала: танцы и приятную ломоту в мышцах.       Знал бы Хосок, что всё, что ей нужно, — это музыка и отсутствие взглядов. А он, видимо, знал. Но внутри Лисы что-то настойчиво переворачивалось, не давало мыслить адекватно. Да, изначально она затеяла это из-за обиды, но так привыкла к его злобному взгляду, что, если бы не усталость по всему телу, продолжала бы докучать.       Хосок не хотел приезжать, но, как назло, нужные документы остались в клубе. Сжав челюсть, мимо идёт, но стоит уронить взгляд в её сторону, как он замирает. Как же она прекрасна. Лиса двигается плавно, пленительно, с нотками дерзости и крупицами хип-хопа. Это не было пошло, не откровенно — это было чарующе. А сильнее всего пленила сверкающая из-под кепки улыбка. Настоящая улыбка. Она кайфовала от себя.       Помощник что-то на ухо кричит, а он и не слышит. Пальцы на холодном металле перил сжимает, запоминая каждое движение, каждый выдох и капельку пота. Она замечает его не сразу, но стоит коснуться его взгляда, как по телу пробегают мурашки. Вниз спускается, раздвинув ноги, и смотрит так невинно, заигрывающе, что Чон не верит, что та раздражающая в квартире девчонка и эта — один человек.       Кажется, он допустил ошибку, позволив ей танцевать, увидев её в танце. Левой рукой по полу ведет, бедрами уходя вправо. Хосок каждое её ребро видит, непроизвольно сглатывая. В ладоши хлопает, пружиня в полуприседе, а Чону кажется, что она так пружинит на его выдержке. Как же очаровательно задорно она улыбается. В волне выпрямляется, пальцами стреляя в него. Хосоку кажется, что в него действительно выстрелили.       Музыку останавливает, как и его сердце, что вместе с хозяином падает вниз — на первый этаж. Хосоку не нужна страсть физическая — он утопал в чужой страсти к отдушине. Сегодня он увидел её настоящую. Ещё никогда он не был настолько прав, когда говорил, что она просто ребёнок. Сигарету поджигает, стоя напротив сцены, а она, отвернувшись, пытается отдышаться.       Секунда, две, её тело на его плечах и опаляющее дыхание на шее. Он и не замечал, как сладко от неё пахнет розой и орхидеей. Руки на её теле не смыкает, позволяя вот так повиснуть на своих холодных плечах. Лиса помнит, что он не любит её прикосновения, поэтому в ту же секунду отстраняется, шепча тихое:       — Спасибо.       В Чон Хосоке в ту же секунду что-то ломается вдребезги. Ему нужно было позволить ей танцевать, чтобы она отпустила идею, ей нужно было показать себя настоящую, чтобы он смотрел, не моргая.       — Не хочешь поставить танец? — в спину интересуется, а Лиса оборачивается резко, но делает это так плавно, что у тигра сводит челюсть.       — Что?       — У нас по пятницам шоу-программа, — девушка голову вбок склоняет, — прошлый хореограф уволился, и теперь танцы ставить некому, не хочешь помочь? — он врет, не скрывая усмешки над собой, её искренняя улыбка и движения тела — только что уволили прошлого хореографа.       — А мне не нужно будет выступать? — Лиса резко осознала: она не хочет быть на сцене, по крайней мере сейчас.       — Нет, но, если захо…       — Хорошо, — и где же твой холод, тигр?       Дыхание успокоить не может, жадно глотая воду. Ей кажется, что сейчас её разорвёт от непонятных эмоций и взгляда, прикованного только к её лицу. Хосок не смотрел на её обнажённое тело — он смотрел ей прямо в разгорячённую душу. Это так непривычно, так странно, что пугает до дрожи, а, может, дрожь вызывает его голос.       — Лиса…       — М-м-м? — шаг к ней делает, а она замирает, когда его пальцы сходятся, где в районе сердца. — Что ты делаешь?       Его глаза — это айсберг в Северном Ледовитом, в котором Лиса тонет, не чувствуя боли. Крепко сжимает пальцами цепочку, смотря в искалеченную душу. Лисе хочется спрятаться, перестать дышать, а она и не дышит вовсе. Рывок. Шею охватывает жжение, а она всё также не может пошевелиться. Цепочка в руке Чона звенит и переплетает между пальцев. Ближе подходит, наклоняясь к уху, а Лиса ощущает, что ещё чуть-чуть, и она станет запахом: грейпфрута и кипариса.       — Ты не вещь, Лалиса, — кулон больно жжет его кожу, а отстранившись, он продолжает: — Ты никому не принадлежишь, будь настоящей, твоя улыбка прекрасная, — ангелы не улыбаются, Лиса.       Она так часто выводила его, выбивала из колеи, что счет игры давно перевесил на несколько десятков в её пользу, но он одним, таким простым действием обратил всё в свою пользу.       — Господин, нам пора.       — Иду.       Он снова ушел, только теперь сорвав с её шеи ошейник, жгущий кожу добрых лет семь. Дверь хлопает, а из рук Лисы выпадает бутылка, обрызгивая обувь. Сердце бьётся, как ненормальное, хотя она уже как минуту успокоила дыхание. Лисе кажется, что она задыхается, и так хочется опуститься на корточки, дабы выплюнуть сумасшедшее сердце. Почему? Почему ты такой? А Лалисе Манобан лучше не очаровываться тигром, у него, как и у всех, душа черная и гнилая.       — Да, — голос ниже делает, рассматривая надпись на металле. Старый извращенец.       — Привет, Чон, — радость её голоса привычно раздражает. — Знаешь, я тут беседовала с одним человеком, и он рассказал мне занятную историю.       — Роз, я терпеть не могу твои игры, — в пустоту кидает, прислушиваясь к её дыханию на том конце провода. Розэ была бы не Розэ, если бы так просто ушла из его жизни, а, может, это он не хочет отпускать своё раздражение. Поворотники включает, удерживая телефон плечом.       — Правда? — смеется. — История эта о том, кто надоумил один, выжженный из истории твоим братцем клан, напасть на тигрицу.       — О чем ты?       Пальцы непроизвольно холодеют, пока Хосок выставляет кулак с зажатой цепочкой в приоткрытое окно.       — Ты знал, что за трагедией Чон Мины, стоял Лань? — Конечно же, не знал, иначе бы давно с него шкуру снял. Она говорит «трагедией» так едко, так четко, что Хосок жмет по тормозам, чуть не словив багажником следующую за ним машину. Напряженно молчит, вслушиваясь в каждую ноту её ехидства. — У нас, кажется, не было прощального подарка, а я так кстати недавно ездила в гости к Ланю, — Он слышит, как она чиркает зажигалкой, а голос её такой фальшиво веселый, что по спине идёт холод. Ты ведь опять… — Загляни в почтовый ящик, тигр, кажется, ты хорошо себя вел, и Санта оставил тебе подарок.       — Розэ…       — Что? — откровенно довольствуется его дрожащим голосом.       — Дьявол в тебе прекрасен, — пальцы разжимает, роняя ненужный ошейник на проезжую часть.

Они кормили то, чего сами боялись.

      — Тэхён… Прекрати, — сквозь стоны и всхлипы молит девушка. — Тэхён, мне больно!       Ему абсолютно похуй. Он в полном очке, очке, в котором даже лучик солнца не виден. Он где-то не здесь, где-то, где так приторно, мерзко пахнет кровью и потом. Да заткнись ты, мне похер, это называется грубый секс. Тэхён, это называется изнасилование. Резким размашистым толчком вырывает из груди девушки протяжный вой. Чёрт. Она со всей силы даёт пощечину, от чего он замирает, отрешенно смотря в лицо. Лицо, так непохожее на её.       Чеён, если ты слышишь мои мысли, прошу, исчезни из моей головы. Он, кажется, понял, почему всё её окружение источало по отношению к ней осязаемую на кожу ненависть: её нельзя любить или ненавидеть, её можно ненавистно любить или любовно ненавидеть. Самая дорогая отрава, самое едкое спасение. Тэхёну считать секунды до сумасшествия не нужно — он рехнулся пару месяцев назад, когда решил, что он ей интересен. Нет, Тэхён, ты ей интересен, потому и рехнулся. Она такой человек — ей не нужны пули, чтобы на счётчиках душ увеличилось значение.       Розэ не спасти. Она на самом прогнившем дне, и дно это глубже, чем дно самых отпетых ублюдков. На этом дне ей так холодно и одиноко, что она яро тянет их к себе. Она отправляет душу и тело, а на губах у неё такое привычное и родное: «Ничего личного, мне просто скучно».       — Да что с тобой, — фыркает девушка, подбирая платье. — Ты никогда таким не был!       Я умело притворялся. Так что не еби мне мозги, когда не можешь мне ничего дать. И когда в тебе пробудилось столько яда? Когда ты встретился с ней взглядом? Когда она тебя спасла? Когда утопила в своём безразличии? Когда? Когда я родился. Когда попытался это скрыть и напоролся на такую родную и теплую бездну. «Тебе же это нравится… Ад».       — Кто ты и что ты сделал с настоящим Тэ? — всё не унимается, раздражая парня пуще прежнего. Такое себе изнасилование, когда девчонка, что секунду назад рыдала, донимает его бессмысленными расспросами.       Как раз таки сейчас я настоящий, без примеси моей податливой сущности. Джинсы натягивает без каких-либо эмоций. Тэхёну тошно от того, как быстро его сломали, как ей стоило просто пару раз засмеяться, и он растаял. Она спустила волка с цепи и исчезла, а теперь хищник, не найдя жертву, драл его тело. В пустоту смотрит с сигаретой в зубах, хочет что-то сказать, но не знает, как начать, не помнит.       — Даже имени моего не помнишь? — А на кой оно мне сдалось?       В кармане джинс вибрирует телефон, что жжёт пальцы от прикосновений. Он так и не отправил его обратно, просто не смог — не помнил ни где её дом, ни где потерял свой. И теперь, каждый раз, смотря в дисплей 14 IPhon'а он чувствовал себя самой последней элитной шлюхой. Джун Когда ты вернешься? Греть ужин?

Тэ-любитель-приключений-на-тощий-зад-Хён.

А из этого возвращаются?

Не знаю, скоро. Не нужно.

      Раздраженно вены чешет, оголяя исколотое предплечье. Следов не так много, как в прошлый раз, а ощущение, что он два года на игле проторчал. Что вены сгнили, а человек в нем умер, захлебнувшись отравой. А был ли в нем человек? Конечно же, был, Намджун же видел.       — Ты на игле? — Да, заткнись ты. — Ломка? Если хочешь, могу достать. — На что ты готова пойти ради моей смазливой мордашки?       — Нет, — фыркает, садясь на подоконник и отбрасывая телефон в другую сторону.       — Может, тогда по колесу? — плавным движением садится напротив него с противной улыбкой. — У меня как раз есть… — Тэхёну конкретно сносит крышу. Он пальцами хватается за её шею, притягивая лицо.       — Слушай сюда, я не наркоман, — в его глазах столько злости, что девушка невольно пискнула. — Дай мне докурить, и я съебу.       Тэхён — лжец. Он наркоман, но наркотик его — не ангельская пыль, не героин и даже не экстази. Его наркотик — Пак Чеён, на него не подсаживаешься с первого укола, не ловишь отходняка и не тупеешь. От него нет эйфории или галлюцинаций. Его не колют внутривенно, его забивают ржавыми иглами внутридушно. От него умираешь мгновенно, стоит ему попасть внутрь.       А хуже всего то, что в этом гребаном телефоне был её номер.

Его эйфория — это ломка.