Vanitas

      — Черт, — хрипит в динамик телефона Хосок, отбивая ногой известный исключительно ему ритм.       Только вот чудом выжившему другу кажется, что этот ритм отбивают по его черепу, как по футбольному мячу.       — Что?       — Джису не отвечает, — Юнги устало тупит взгляд в подоконнике. Ему требуется пара секунд, чтобы вспомнить привлекательную брюнетку, чья внешность, на самом деле, ему ничего дельного не дает.       — Гудки есть?       — Да, — сдавшись, мужчина сбрасывает вызов, замечая напряжение брови на лице Мина. — Она должна быть с отцом, но… — в последнее время в их окружении уж больно много не мимолетных женщин. Настолько много, что становится не по себе. — Не смотри на меня так, она отличный адвокат.       — Знаю, — равнодушно отвечает брюнет, сдерживая нервный смешок. Он смотрел на него от нечего делать, а не из-за желания как-то подстебнуть. — У меня просто болит голова.       Тот в ответ чисто машинально кивает. Хаос беспорядочный мыслей болтается где-то под потолком, вызывая ментальные пируэты утробных вздохов. Даже находясь наедине и зная друг друга много лет, они не могли перестать себя сдерживать. Когда-нибудь это обязательно аукнется, и вросшие маски покроются такими глубокими трещинами, что никакой клей не склеит, но заботиться об этом для них сродни глупости.       Неизменная надпись вызова раздражает до скрипа зубов, но злость выражается лишь в побелевших пальцах, сжимающих металлический корпус. Хосок почти на 99 процентов уверен, что с Джису всё в порядке. Только вот сердце не на месте: то бьётся, как после пробежки, то пропускает удар, подлетая к глотке.       Ему бы обратиться к врачу, но все звери в храме здравоохранения думают только о курении.       И если бы их единственная проблема была в никотиновой зависимости и тахикардии… Если бы… Хосок и представить не мог, что когда-нибудь будет желать Пак Тэхо бессмертия или хотя бы способности к воскрешению. В противном случае всем придётся подбирать гробик по размеру. И тут хоть молись всем богам, хоть беги из города разъярённая гончая, неограниченная своим хозяином, сотрёт всё в кристаллический костный песок.       Испытав исцеляющую боль от лучей, выглянувших из-за облаков, Юнги скользит по давно изученному лицу. Юнги и не заметил, как от несдержанного юнца с пухлыми щеками ничего не осталось. Оно выгорело и осталось лишь в памяти как напоминание о чем-то более легком.       Теперь у Хосока вековые синяки под глазами, легкая тень скул вместо щек и глаза темнее свежедобытого угля. Но даже через вуаль привычного холода Мин чувствует его эмоции на подсознательном уровне. Видит обеспокоенность и рой близких по духу мыслей. Ведь кому как не Юнги знать натуру драконьей семейки.       Чон чувствует себя в безопасности рядом с Юнги, потому и не замечает тяжелый взгляд на шее, что на самом деле куда опаснее, чем кажется. Глава брови хмурит, вслушиваясь в гудки в который раз, а Юнги, выпустив из легких застрявший тихий смешок, отворачивается.       Вся эта ситуация абсурдна. Причем не с момента теракта, а с момента возрождения медведей. С момента, когда даже Пак Чеён стала человечной. Что же на самом деле нас волнует? Люди гибнут десятками, а мы ловим панику за свою шкуру и шкуру близких. Что это, Юнги? Совесть? А с каких пор она у тебя появилась?       — Почему мы всегда узко мыслим?       — В плане? — отвлекаясь от своего бессмысленного фанатичного деяния, уточняет Чон.       — Ты представляешь, сколько людей погибло? Сколько невинных людей погибло? А мы, как всегда, думаем лишь о наших людях, причем нас не волнуют их жизни, нас волнуют только то, что будет с нашими чувствами… Разве это не делает нас чертовыми эгоистами?       — Кто ты и что ты сделал с Юнги? — Хосок не знает, что ему ответить, потому сводит всё к шутке. Они все не любили приступы совести. Старались их на корню душить, потому что иначе можно с ружьем в глотке себя поймать. Мина же совесть жрет давно и основательно. Я, видимо, слишком сильно ударился головой. — А если без шуток, что с тобой? — Чон на край подоконника присаживает на манеру мальчишки с волчьими глазами цвета горького шоколада.       — У меня сломано пару ребер, сотрясение…       — Да брось, — перебивает, выпуская воздух из легких так надменно, что Юнги чувствует себя оскорбленным углекислым газом. — Это произошло раньше. — В ожидании продолжения брюнет заметно сжимается, утопая в пуховой подушке. — С похищения Дженни Ким.       Юнги молчит, огибая взглядом пронзительные угли глаз. Они оба слишком хорошо друг друга знают, потому не могут упустить из вида изменения в поведении. Могут промолчать, но сегодня язык сам просит себя отрезать. Юнги выжидает выпада, слов, что заставят смачно сглотнуть, но Хосок молчит, изучая, кажется, даже то, как он дышит.       Время тянется до невозможного медленно, совершенно не играя на руку Чона. Он молчит вовсе не из-за привычной изводящей тактики, а из-за сцепившейся в неравной борьбе совести с тигром. Насколько я вообще имею право говорить об этом? Хосок не из тех, кто лезет в чужие взаимоотношения, но заметная рассеянность и напускная холодность Юнги влияла на его работу, а значит, и на работу Семьи в целом.       — Юнги, Она закончила СНУ по направлению «психология», плюс, уже давно убедилась, что Розэ здесь ни при чем, — чеканя каждое слово с особой холодностью, тот не терял надежды поймать взгляд мужчины, что наотрез отказывается играть в гляделки, — Как бы сильно ты ни скрывался, скрыть что-то от Дженни Ким практически невозможно, так что да, она знает, и это очевидно.       — Мало ли что очевидно. Мы склонны не замечать то, что у нас под носом, — мигрень насиловала способность думать, заставляя вскипать пострадавший мозг, — Для меня было очевидно, что твоя связь с Чеён — это полный пиздец, но ты так не считал.       — Не переводи тему, — За сегодня Чон так много раз разочарованно выдохнул, что не будь в комнате растений, задохнулся бы. — Я знал…       Знал, что это будет мимолетная связь, что у них не будет алтаря, детей, собак и «жили долго и счастливо». Знал, что она никогда не влюбится. Знал, что это обреченные отношения. Знал, что сам себя потопит в её вздохах и глазах. Знал, но всё равно делал.       Он знал, кто она такая, знал, что такие не влюбляются, такие не подчиняются, и это ему нравилось. Его соблазняла мысль о том, что его полюбит человек, неспособный любить. До банального стандартный животный инстинкт.       Такие не влюбляются… Так где же весь её нрав, холод и обжигающая словами натура, когда рядом с ней — он? Обычный парень, чьё хобби — рисовать на стенах и искать себе проблемы. Хосоку противно от самого себя — послать его за ней равносильно самоубийству.       Только вот кто из них умрёт первым?       — Просто жил одним моментом, — устало тянет Юнги, запрокидывая голову и тем самым отвлекая друга от утомительного самобичевания, — знакомо…       Дверь бьётся об стену с таким грохотом, что кажется, её открыли с ноги. Чеён что-то в лицо парню хрипит, а тот в ответ вызывающе хитро улыбается. Юнги снова улавливает флер непонятной атмосферы, сжимая пальцами одеяло. Я не видел твоих настоящих эмоций уже больше семи лет.. Хосок пару раз моргает, дабы убедиться в реальности происходящего, но мокрая насквозь парочка, к его сожалению, не исчезает.       — Ахуеть, — на выдохе шепчет, — ты её вернул.       Проигнорировал несвойственное матерное выражение из уст Главы, Чеён заглядывает в глаза Юнги, по привычке скашивая голову вбок. Тот неосознанно кулак сжимает, уходя ногтями под кожу, но, чувствуя боль, отметает предположение о том, что до сих пор спит.       Чон, не удосужившись прикрыть рот, сжимает телефон в руке так, словно это то единственное, что держало его в реальном мире. В них точно было что-то не то. Может, разбитая губа Тэхёна. Может, рассеченная бровь Чеён. Может, их дистанция, а может, их глаза.       — О Сокджине или отце что-то известно? — прерывает их анализ девушка, совершенно не обременяя себя задачей объяснить происходящее. Всё тело ужасно ноет, голова кружится, но Чеён стоит, острым взглядом точа ножи об углы челюсти Хосока.       — Нет, — спокойно ворует внимание Юнги, первым выйдя из ступора, — пока их тела не были найдены, — взгляд девушки темнеет, инеем оставаясь в памяти. — С какой целью интересуешься? — Розэ на выдохе косо и беззвучно усмехается. — Ты ждешь, когда достанут, тела и у тебя появится причина убить себя, ворвавшись к Ли?       — Я надеюсь, что их тела не достанут, — после недолгой паузы честно ответила Чеён, перекрестив руки на груди.       Она всегда так делала, когда пыталась себя вербально защитить.       Чеён никогда не хотела быть Главой. Мало того, что в преступных кругах женщин не жаловали, так это ещё сулило девушке визуалов отцовского кабинета на ближайшую вечность. Пак не понаслышке знает о бурной фантазии Глав кланов и их желаниях получить её тело под собой — этим идиотам даже плевать, что она способна отрезать им их «желание» одним четким движением складного садового ножа, и плевала она на нелюбовь к ножам. Розэ не дипломат, она не готова к ответственности и вряд ли когда-нибудь к этому будет готова.       И все же, что хуже: теракт в центре города или Розэ в роли Главы Драконов?       — Ключи, — видя дилемму внутри девушки, Юнги переводит тему, вытягивая ладонь.       В зависшей тишине скользят два нервных смешка. Хозяин Мустанга и не замечает, как вмиг у него потеют ладони, а язык от недостатка влаги, ушедшей в руки, прилипает к небу. Мигрень с каждым ударом сердца удовлетворенно выпрямляет извилины, что и так уже прямые, как струны.       — Что с машиной?       — Небольшая царапина, — бесцветно отвечает девчонка, специально скрывает тон, но лишь усиливает нервный тик у бывшего куратора, знающего, что «вот такое» значило, что всё куда хуже, чем он может себе представить.       — Небольшая царапина? — вторит, инстинктивно прицениваясь, сколько и какие детали ему придется заказать, если вообще от машины хоть что-то осталось.       — А в этой небольшой царапине участвовал Jaguar? — этот год совершенно точно хочет проверить на прочность нервы Чона, что за отношения с Чеён превратились в жалкую горстку пыли.       — Ну только если чуть-чуть, — не зная, что последует дальше: выстрел в лоб или нож в печень, художник оголяет зубы в неловкой натянутой улыбке.       Примерно с такой улыбкой у Хосока самообладание падает в желудок. Ему хочется взвыть, да так, чтобы они оглохли, но он лишь растерянно кивает. «Небольшая царапина» на Jaguar’е 1991 года… Принятие никак не хочет отзываться на его зов, а надежда на раскаяние в лице Розэ растворяется быстрее, чем это вообще возможно.       Черт возьми, Чеён, эта машина старше тебя. Не знай его, он бы решил, что та издевается — намеренно делает всё возможное, чтобы его нервная система превратилась в обугленный уголек, припорошенный табачным пеплом.       — Я курить.       — Я с тобой, — откинув одеяло, прохрипел Юнги, что пару секунд назад побелел и морально откинулся.       — Тебе нельзя вставать.       — Похуй, — врачи как нельзя кстати поставили ему передвижную капельницу, — мне нужно помянуть свою машину.       Цокнув, Чеён закатила глаза. Что только не сделаешь ради курения. Сощурившись, она провожает бывшего куратора взглядом, ловя себя на мысли, что иногда он ведет себя как ребенок. Только вот… сама Чеён не сильно от него отличается.       В ребенке не может быть взрослого, а вот во взрослом всегда есть ребёнок.       Голову запрокидывает, стараясь унять дрожь. Истощенное тело настойчиво требует прикрыть веки, дабы отключиться от мира и не видеть ничего вокруг, только она стоит, мысленно рисуя на потолке узоры. Этот мир осточертел. Он не заслуживает даже отметки 1,5 на Life-поиске. Сдаваясь такому родному напору, она мазохистически погружается в каждый импульс по коже, переставая ощущать что-либо, кроме выкрученной на максимум боли.       Тэхён не замечает, как завороженно замирает на её лице, а предательское сердце пускает разряд фиолетового тока, когда она вновь открывает глаза. Он наконец нашёл, что не подавалось кисти, — кварцевый взгляд, пропитанный монолитной усталостью. Взгляд, заставляющий бабочек в животе жрать друг друга. Ядовитый взгляд, убивающий своего носителя.       Шаг к ней делает, касаясь рукой запястья. Пак дергается и чисто машинально отступает. Место его прикосновения жжёт так, словно тот нагрет до тысячи градусов, а Розэ уже давно мертвецки холодная. Одно неверное движение, и ноги подкашиваются, позволяя Тэхёну нависнуть над севшей на кровать девушкой. Его руки проминают одеяло напротив её, оставляя заметные следы на выглаженном белье.       Ты чертов псих, если думаешь, что вот так просто можешь… Что? Ты же сама начала от него отходить и сама не рассчитала траекторию движения, споткнувшись о кровать. Чеён вымученно прикусывает щеку изнутри, давясь его одеколоном.       Розэ чувствует себя последней идиоткой. Она же осознавала, что всё к этому придёт, но почему-то надеялась на благоразумность Тэхёна. Словно человек, ищущий себе проблемы, мог устоять перед игрой без возможности выхода.       Чеён пытается найти оправдание своей слабости. Оправдание тому, почему за всё время она так и не всадила ему пулю в голову, но ничего не находит. Им бы переспать и навсегда забыть глаза, пропитанные отчаянием, а не поддаваться на собственные уловки, затягивая узел не внизу живота, а на шее.       Тэхён не знает, откуда в нем столько смелости, потому ловит миг близости с ней, изучая каждую деталь внешности. Даже в бледности её лица была своя собственная эстетика, завораживающая безумного художника. Тэхёну нравится всё в ней: от пустого хищного взгляда до того самого живого, выжидающего, когда он так близко.       Окончательно попрощавшись со здравым смыслом, вперед подается, замирая от остановившей его ладони. Его губы и дыхание на коже девушки запускают табун мурашек и воспоминаний, бесцеремонно напомнивших ей его вкус. Черт, это нужно остановить. Пак сжимает зубы, придавая себе максимально беспристрастный и холодный вид.       — Ещё раз ко мне прикоснёшься, и я реально убью тебя.       А эта полуулыбка на лице художника ничего хорошего не значит. Если бы она хотела его убить, давно бы это сделала. Не затормозила и не спасала бы. Очевидность этого настолько явная, что сама Чеён это понимает. И если играть в «очевидное», то с самого начала было понятно, что Тэхёна завораживает её холод. Знай Тэхён, что своей улыбкой топит лед девятого круга ада, возможно, не оголял бы клыки.       — Что-нибудь правдоподобнее придумать не могла?       Она лишь ухмыляется. Не играй со мной, Тэхён. А волк и без того знает, что, играя с гончей, рискует окрасить асфальт в алый, но желание жить тонет в её до ужаса прекрасных глазах. Я бы отдал всё, лишь бы навсегда остаться с тобой в таком положении.       Невесомо целует через ладонь, удовлетворенно усмехаясь её холодному, но потемневшему, вовсе не от злости взгляду.       Ты и так давно меня убила, так чего мне бояться? Есть вещи страшнее смерти.       Они могли убить друг друга по-настоящему, но предпочли медленную смерть от того, что люди называют азартом. В их случае не будет огромных долгов, продажи имущества или смерти от случайной пули — проигравший задохнётся от выворачивающего легкие чувства любви.

Эта игра — русская рулетка с восемью заряженными патронами.

      Дженни, заметив Юнги, плетущегося за Хосоком, хотела рвануть и остановить мужчин, но вовремя осекла себя. «Ты не имеешь на это права» — горело в голове алой надписью, насилуя белки. Дабы сильнее абстрагироваться от «материнского инстинкта», наспех отпивает противную жижу из кофейного автомата, тут же прикусывая нижнюю губу.       Всё, что по какому-то неясному бредовому сценарию. Нападение на Юнги, взрыв здания суда, Тэхён, умудрившийся остановить Розэ… Пожалуй, последнее наиболее критично. Дженни ещё в галерее уловила интерес Тэхёна к персоне гончей, правда, была на 100% уверена в том, что мальчишка попросту испугается, стоит ему окунуться в её реальность. Только вот эта реальность у него в крови и под кожей.       Опершись на холодную стену, она в очередной раз заходит в избранные письма. На почтовом ящике лисицы творился настоящий хаос из нужных и не очень данных, спама и сообщений благодарностей, но только два письма имели право находиться в звездной папке. Первое, датируемое 2018 годом было из частной клиники с результатами теста ДНК, а второе, злосчастный список приглашенных на Венецианский экономический форум с видеозаписями.       Мельком глянув через стекло на курящих мужчин, Ким тяжело выдохнула. Юнги, побитый, еле стоящий на ногах, но всё такой же каменно-ледяной, вызывал иглы невнятной тревоги.       Какой спектр эмоций испытала бы Дженни, узнай, что её отца убил Он? Сморгнув липкую усталость с ресниц, служительница посмотрела в потолок. Никакой. Сам факт того, что она рассматривает его кандидатуру и боится зайти в письмо, доказывает то, что она и так это знает.       Дженни любила и любит своего отца. Он был хорошим человеком, допустившим немало ошибок за свою жизнь. И какие бы слухи ни ходили о семье служителей церкви — Ким Бэнхо жил своей женой. Женой, что не смог уберечь. Не работа сломила его, а потеря того единственного, ради чего он был готов работать.       Они почти не общались последние годы, только потому что Дженни знала, что его единственная мечта — эвтаназия. Ким Бэнхо давно сдался, и его прогрессирующая болезнь тому подтверждение. Но это не давало кому-то право забирать его жизнь.       Дженни с самой себя смешно. Ты придумываешь ему оправдания, просто потрясающее, Дженни Ким. Сложнее жить, когда ты все свои защитные механизмы понимаешь и принимаешь, то, насколько алогично мыслишь. Понимание проблемы — это даже не шаг к решению. Это шаг к постоянному оправданию: «Я же это понимаю, а значит, это не так серьезно».       — Дженни? — миловидная женщина в темных очках Gucci и стаканчиком из Starbucks'а, зависает напротив, наспех приспустив оправу, так, чтобы получше рассмотреть старую знакомую, — Сколько лет не виделись.       — Со Ёнхи, что ты здесь забыла? — не скрывая раздражения, поинтересовалась Дженни, не забыв скорчить недовольное её появлением лицо.       — Как всегда холодна, если не видишь в человеке пользы, — привычно подтрунивает шатенка, оголяя ряд белоснежных виниров. — Решила перекраситься, чтобы все видели, что души у тебя нет?       — Не человеку, исключенному из университета за эксперименты над пациентами, об этом говорить.       — Ауч, — театрально морщится, кокетливо наматывая на палец ореховый локон волос, — Как жестоко, Дженни, нет у тебя ни души, ни сердца.       Если есть любовь с первого взгляда, то у них была неприязнь. Дженни в университет поступила тайно. Одевалась обычно, почти всегда прятала лицо за круглыми очками и маской. Ким хотела обычную студенческую жизнь серой мышки, только вот Со этого не хотела. Их неприязнь начала свой отчет со скользящего по одежде Дженни риса.       — Я бы извинилась, но ведь эти дешевые тряпки не из твоего гардероба, — улыбнувшись, протянула надменная особа старше на пару курсов, — Дженни Ким, дочь церковнослужителя.       — Знаешь… Тебе бы отцовские таблеточки попить, а то совсем ноги не держат, — смахнув кашу с волос, девушка пинком отправила стул под её коленки.       За их стычками наблюдали все: студенты, преподаватели, работники. Со Ёнхи считали первой красавицей направления психологии, а Дженни — негласной холодной принцессой СНУ. Их противостояние завораживало лукистов, коими был заполонен университет. Роскошная, богатая и слегка сумасшедшая — вот как отзывались о Ёнхи студенты, но для Дженни она всегда была лишь заносчивой дочерью главврача психиатрической больницы.       — Конджиам, плачет по тебе, Ёнхи, — в очередной раз увернувшись от летящей в голову тарелки, фыркнула Дженни.       — Не волнуйся, Лисица, ты к отцу первая попадешься.       Они поливали друг друга грязью при любом удобном случае, ровно до скандала, изменившего жизнь той самой заносчивой девчонки. Ёнхи попалась на эксперименте с дозировками и наркотическими препаратами, доведя до самоубийства небуйного шизофреника. Тогда она не то чтобы со свистом вылетела из университета, от неё даже собственный отец отказался.       — У тебя не может быть лицензии, — у Дженни стойкое ощущение, что стоит проверить зрение, ибо бейдж, висящий на поясе, плод больной фантазии.       — А ты про это? — лакированная карточка блестит, именем и фотографией доказывая свою принадлежность, — у меня было обострение биполярного расстройства, вызванное маниакальным желанием помочь пациенту выздороветь, я не отдавала отчет своим действиям, но уже лет пять нахожусь в ремиссии и практикую сама, — от раздражения Дженни поджимает губы. А погибший старик сам проткнул себе глаз заточенным карандашом? — Хорошая легенда, согласись?       — У тебя никогда не было биполярного расстройства, Ёнхи, ты обычная психопатка с манией величия.       — Забавно, да? — женщина мягко опускает руки на плечи бывшей студентки. — Только ты так считаешь, не уж-то рыбак рыбака?       Дженни раздраженно отмахивается от её телесных оков. Ей не впервой. Та всегда вела себя так, словно ей не хватает диагноза «нимфоманка» до полного набора в белой папочке. Со без зазрения совести нарушала личные границы понравившегося внешне объекта, не задумываясь о других качествах. Будь Дженни маньяком, та бы всё равно к ней лезла, рассматривая чрезмерно идеальные черты лица.       Ничего не меняется. Уткнувшись спиной в стену, Дженни надеется испариться. Не то чтобы она боялась Ёнхи, но нарушение личных границ вызывало ком мерзких мыслей в голове. Дженни не брезгливая, но прикосновения Ёнхи запускают стаи мелких змей под кожей.       — Кстати о психопатах, — привычно растягивая момент, она смакует сладость карамельного сиропа у себя на языке. — Как там малышка Чеён? Дженни зависает, смотря на ту, как на окончательно умалишенную. Давненько её на сеансе не было.

Это шутка какая-то?

Четыре дня спустя.

Север Сеула. Имение Чонов.

      Кровь вязкой субстанцией стекает по металлу, смешиваясь с грязью на расстеленной по полу прозрачной плёнке, а в воздухе так приторно-сладко пахнет кровь с оттенками амбры, что хочется чихать. Не в состоянии здраво мыслить из-за очередного сотрясения, мужчина лишь бездумно пялится на еле видные стрелки брюк, что когда-то были идеальны в его восприятии.       Затекшие в одном положении ноги деревенеют, подчиняясь импульсам мозга настолько обрывочно, что его попытки почти незаметны. Запоздало распознав команду, тело подчиняется, но лишь активирует циркуляцию крови, от чего сквозь запекшие раны просачивается кровь. Она бежит из вен в угоду спасения носителя от боли, но заботливо вколотый адреналин не дает сомкнуть глаз.       Если есть Бог, прошу, спаси меня, только вот вместо Бога мужчину спасает кулак. И то спасает с натяжкой, лишь выбивая из глотки вымученный стон и хлюпающий звук встречи кастета с плотью.       В этом городе нет Бога, лишь демоны, наделившие себя его полномочиями.       Цоканье собачьих когтей и игривое рычание вязнет в полувсхлипах, слетающих с изуродованных губ. Доберманы, давно привыкшие к жестокости хозяина и не обращающие внимания на запах плоти, лишь меряются челюстной хваткой, изредка позволяя себе тихий скулёж и лай, что так панически заставляют китайца вжимать голову в плечи.       Лань Ху с детства до ужаса боялся собак, но, как бы старательно ни пытался это скрыть, раскрывался в каждом выдохе.       Оттолкнувшись бедром от стола, Хосок равнодушно поправил задравшиеся брюки, смерив пленника абсолютно непримечательным взглядом. Лань Ху не нужно поднимать глаз, чтобы понять, кто к нему приближается. За столь длительный миг пребывания во владениях Чонов он выучил его запах, звук шагов, ощущение, что скребет в глотке от его ауры, и даже размеренное дыхание, не сбивающееся от хлестких ударов.       Возможно, этому навыку позавидовали бы отбитые фанатки Чон Хосока, знающие его натуру, но точно не он.       Оглушительный командный свист разрезал пространство, заставив собак успокоиться и выжидающе уставиться на своего хозяина. Не желая более тратить свой голос, как будто это стоит каких-то денег, Чон двумя пальцами приказывает животным сесть, убирая руки в карманы.       Лань же в который раз приготовился прощаться с жизнью.       За всё это время Чон Хосок не проронил ни слова, а единственное неизменно — это его твердый командный голос, но не по отношению к пленнику, а к собакам. Довольно жестокая моральная пытка для столь высокомерного человека, как Лань Ху. В этом доме по статусу он был ниже собаки. Декор, что временами стонал и извивался.       — Я же говорю… — Одна и та же песня, вырывающаяся из его уст и сбивающаяся на некоторых согласных из-за воспаленных десен и выбитых зубов, — Квоны сделали бы всё ради выживания, — громче старается мужчина, только вот Хосок совершенно безучастно рассматривает пол, — эта девчонка может заставить признаться в чём угодно!       Скрежет стула по полу вынуждает Ланя прикусить язык. Приготовившись слушать очередной воспаленный бред, Хосок сел на стул напротив китайца, сложив руки на деревянной спинке. Лань же его бесцветный острый взгляд сквозь пелену лопнувших капилляров чувствует, отчего невольно сглатывает слюну с въевшимся привкусом крови.       — Хочешь сказать, что она соврала? — Улыбка на его губах такая ослепительная, что китаец щурится, ощущая то, как от эмоций в глазницы заливают раскаленное железо.       — Да…       — Для чего?       — Я откуда знаю?! Все же знают, что она бешеная!       Снова воет, снова обвиняет, снова пытается спасти свой зад, только вот пальцы Чона, медленно уходящие под кожу, не дают расслабиться. Сдерживая слезы от адской боли, он сцепляется с безмятежностью на лице напротив.       — Прекрати! — Чон удивленно вскидывает брови, ныряя все глубже в живую плоть. — Я не знаю, почему она меня оговорила… Умоляю. Хватит, Господин…       — Ты знаешь кто такой Пан Соёль?       — Нет, — глотая выступавшие слезы, он стискивает остатки зубов до искр в голове.       — А он, между прочим, твой дорогой уборщик… И, о боги! — фальшиво удивляется Чон, не меняясь никак в лице, от того мимика его кажется ещё более пугающей. — Его не нужно было пытать, ты ведь не платил ему последних лет пять.       Хосок пальцами до кости доходит, а Лань молит всех богов, чтобы ногу ему оторвало, потому что терпеть это невозможно.       — Не бойся врагов — бойся тех, кто рядом.       Отговориться не получится. В глазах некогда высокомерной змеи погас последний огонь надежды на то, что он сможет выйти сухим из воды. Не выдерживая холодный взгляд, голову опускает, смотря на руку, сжимающую его бедро. И от этой руки я умру.       Лань Ху и не думал, что Чон Хосок сможет довести дело своего отца и матери до конца, достигнув пьедестала. Тигры были примером настоящей криминальной семьи, где один смог довести дело другого до конца. Ни болезнь Ёнсу, ни травма Мины Хосока не сломили. По-настоящему пугающая хладнокровность.       — Чон…       — Что такое Лань Ху? Где вся твоя спесь, где высокомерная улыбка и слова о клане в сторону моей Семьи, где всё это, неужели растерял?       — Прошу… Я не знал, что они решатся на это, я лишь… — глухой удар стула заставил заткнуться, поперхнувшись всхлипом от сломанного плечевого сустава.       — Заканчивай, — ножку в руке перекидывает, возвышаясь над пленником. — Не ищи спасения в россказнях, если есть Ад на земле, то он откроет двери только для тебя.       — Я расскажу тебе всё, что захочешь, только прошу…       Хосок смеется, сгибаясь в пояснице.       — Мне ничего от тебя не нужно.       Дверь хлопает, приковывая внимание напрягшихся исполнителей к русоволосой девушке. Чон и забыл, что приставил к ней охрану и позволил свободно передвигаться. Лиса громко пузырь из жвачки лопает, понимая по металлическому запаху, в какой комнате оказалась.       Да, ты же не пришла на звук визга и грохота…       И всё-таки оба Чона были ублюдками. Лиса знала, что Хосок не менее жесток, чем Чонгук, но никогда в деле не видела. Он крайне аккуратен. Если пытал, то все окна были закрыты черной тканью, а мебель укрыта пленкой. Сам Глава Семьи редко марал руки, но если до этого доходило — тела не находили. На сине-фиолетово-красное месиво смотрит, приподнимая бровь. Ей не впервой такое видеть, потому чувство тошноты лишь на горизонте маячит.       Жестокость Ли Мэнхо заключалась в том, что он всегда придумывал самые извращенные пытки. Знал, «что» может свести с ума человека, так как досконально изучал личность, нередко для пыток использовал близких жертвы. Чоны же редко трогали близких и всегда были кровавы. Потому узор крови на лице Хосока напоминает редкие полосы тигриного окраса.       — Где твой телохранитель? — прожигая взглядом исполнителя, ответственного за охранную систему, интересуется Чон.       — Не знаю… потерялся, — а на лице такая пакостная улыбка, что сразу понятно: потерялся не по своей воле.       — Что ты хочешь?       — Мне скучно.       Потрясающе… Что я должен с этой информацией делать? У Лисы дар раздражать Хосока за миллисекунду. Не видя её миловидное лицо и не будь Лалиса — Лалисой, он бы давно всадил ей деревянную ножку в глаз. Собрав все мысли в одну кучу, Чон, приподняв плечи, на выдохе прохрипел:       — Я занят.       — Вижу.       Болевой шок глушит боль от вывихнутого плеча, позволяя Лану сосредоточиться на девушке. Сморщившись, китаец ловит себя на мысли, что та кажется ему смутно знакомой — словно он уже видел эти пухлые губы и оленьи глаза с ноткой беспечной своенравности.       Таких девушки хорошо запоминаются. В особенности, если их продают щенками, в особенности, если они иностранки и не японки. У корейцев из-за давних конфликтов японки не пользуются спросом. Уже четвертое по счету сотрясение не дает Лань Ху сосредоточиться на мысли о том, где он мог её видеть.       — Лиса…       — Быть не может… — как он мог забыть об этом. Как он мог не узнать эту особу, хотя с их мимолетной встречи прошло уже около семи лет, — ты отхватил Лалису Манобан?       — Манобан? — заинтересовано повторил Чон, а Лиса, выпущенная из плена его глаз, в панике отшатнулась. Ты ангел, Лиса, у тебя больше нет имени и фамилии.       — Смеешься? — улыбается Лань, опьяненный обладанием столь ценной информацией. Теперь у него есть то, что его спасет. — Она наследница тайской мафии, — если можно было остановить сердце словами, этот день был бы днем смерти Лисы.       — Это правда?       Не одну эмоцию на лице Чона прочитать не может. Со стороны кажется, что он не злится, не заинтересован и не расстроен, только вот… Эти подтеки крови на лице и глаза чернее черни. Лиса, ведя эту игру, ожидала чего угодно, но не этого. Быть раскрытой в том, что предпочла забыть.       Имея тайны, ожидай, что в любой момент пуля догонит черепную коробку.       — Я… Я не знаю, — Лиса никогда не испытывала такого животного страха. Она и не знала, что Чон бывает таким, что он способен одним только взглядом пустить табун царапающих глотку мурашек. — Меня купили на аукционе.       — Что за бред?! — Лань смеется, наблюдая за попытками девчонки оправдаться. Надеется оказаться полезным, только вот глубже себе могилу копает. — Дочь Фанлэ Манобан купили на аукционе? А ты не заметил крысу, тигренок…       — Это правда, — совсем голос не контролируют, чуть ли не забиваясь в стену, — Ли купил меня, когда мне было 13…       — Ли Мэнхо? — хрипом перебивает, от смеха давясь собственной кровью. — Он работал с Фанлэ, ты, когда врешь, хоть что-нибудь правдоподобнее выдумывай, Фанлэ с Мэнхо партнерами были, с чего вдруг ему…       Но Лиса не выдумывает — её действительно купили на аукционе, а всё то, что было до этого момента, она смутно помнит. Точнее, она хотела бы смутно помнить.       Лалиса Манобан — наследница уничтоженного тайского клана «Черный лотос». Ещё восемь лет назад их семью расстреляли, а детей, не достигших совершеннолетия, отправили на аукционы в разные страны. Таковы правила криминального мира Таиланда.       Таково их милосердие, неизвестное людям из других стран.       С детства Манобан прививали важность чести семьи, самопожертвования и воспитания. Черный лотос правил Таиландом, никто не смел идти против них, но, как бы сильна не была её семья, она сгинула банально. Предательство, переворот, расстрел.       Лиса до сих пор помнит пальцы, впивающиеся в плечи, когда её заставили наблюдать за тем, как отца, дедушку, брата и мать ставят на колени перед стеной. Лиса до сих пор помнит, как никто из родителей не посмотрел в их сторону.       Во снах она видела, как двор, в котором она играла с братьями, окрасился в кроваво-красный.       С того самого момента Лиса поклялась, что не позволит никому узнать в ней ту самую девочку, неспособную защитить семью. Не позволит кому-либо произнести своё настоящее имя. С того самого момента Лалиса Манобан умерла, а спустя пару недель появилась Лиса, танцовщица и самый сладкий трофей медведей. Только вот Лиса не знала, что отец был компаньоном Ли Мэнхо. Лиса не знала и кто предал её семью.       — Замолчи, — сквозь зубы скрипит, стискивая пальцы так, что кожа белеет и натягивается на кости.       — Даже если она не крыса, вероятнее всего, с неё снимут шкуру за связь с тобой, — Хосок удивлен тому, что Лань Ху знает больше, чем он, но тот явно не понимает, что фамилию Манобан даже вскользь не упоминают, а значит, маловероятно, что от этой семьи хоть что-то осталось, — для Манобан быть подстилкой непростительно…       Оказывается, пуля — отличный способ заткнуть. Хосок дернулся, обернувшись в сторону нажавшей на курок девушки. Он опрометчиво оставил пистолет без присмотра, запретив исполнителям препятствовать танцовщице в чем-либо. А если бы она действительно была предателем? Предавший однажды верен не будет. У девушки руки дрожат, а дыхание сбито, словно она в секунду преодолела тысячи километров. Хосок по милому лицу скользит, отмечая, как исказились её черты лица от паники и ужаса. Именно так выглядят люди, ощутившие, как ускользает их будущее. Люди, тронутые призраками прошлого.       Подойдя к ней, глава Семьи лишь мягко разжал дрожащие пальцы, убирая Beretta в кобуру на поясе. Она дышит сбито, себе отчет не отдает, безумно смотря в лоб мертвого человека.       Хосок не знает, что у него в голове, но уверен: там только что разрушился целый мир. Мир, что она строила годами. Слабачка, шлюха, подстилка, убийца… И это Лалиса Манобан? Дочь одного из самых влиятельных людей Таиланда?       «Помни свою фамилию, Лалиса, и носи с честью».       И вот это «носи с честью» для Лисы хуже, чем выжженное невидимое слово «ангел» на груди. Она смирилась с тем, кем стала; смирилась с грязью и кровью, оскверняющей её фамилию; смирилась с потерей близких; смирилась с тем, что никто более не узнает её фамилию. Но теперь всё тщетно.       Она не могла вернуться, не могла найти братьев, не могла восстановить документы, ведь за её головой или телом обязательно кто-нибудь явится. Лалиса Манобан — это клеймо. Её лишили возможности носить свою фамилию за ошибки родителей, за их доверие.       В Тайланде всё жестче: проигравшие навсегда становятся позором преступного мира без права на второй шанс. Будь Ли Мэнхо на месте её отца, она бы с Хосоком никогда бы не встретились.       — Прости, — шепчет девчонка белыми, как лист бумаги, губами, — прости, прости. Я машинально… просто… Прости, — подаваясь его рукам, она хаотично качает головой, стараясь сбежать не от его взгляда, а от всей ситуации в целом.       — Всё в порядке, Ли, — видя ужас в глазах девушки, Чон пальцами перебирает её волосы. — Успокойся. Я не злюсь, от него всё равно не было никакого толка.       В глаза посмотреть принуждает, приподняв подбородок, но та всё равно роняет взгляд на бездыханное тело. Это ужасно. Раньше, просматривая фотографии с Розэ, покрытой кровью, она думала, что та ментально сродни чудовищу, раз так просто может отнять жизнь. Теперь же Лиса поняла, насколько это просто. Для «точки» хватит литого куска металла.       Так почему кошки рвут душу на части?       Лиса дрожит в руках Чона, что, обнимая её плечи, кивает охране с сигаретой во рту. Его пальцы впиваются в затылок, заставляя девушку уткнуться носом в ключицу, от которой особенно ярко пахнет грейпфрутом.       Танцовщица цитрус не любит, её сердце принадлежит прижигающей язык мяте, но почему же сейчас, вбирая его полной грудью, Лиса хочет стать этим чертовым цитрусом? Не быть в комнате, не быть с ним, не чувствовать это раздирающее на два ощущения тепла и отчаяния. Лиса хочет исчезнуть, но она боится узнать, что будет дальше. Ты же избавишься от меня теперь? Я слишком проблемная.       Только вот Хосоку от этой информации ни горячо, ни холодно. К тому же его никогда не волновала её родословная. Ему всё равно, кто она — хоть дочь Мэнхо, хоть ребёнок последней мрази на этой планете, хотя эти понятия смежные.       Тихий всхлип слышит, сминая фильтр сигареты зубами. Лиса, забитая в собственных глазах и содрогающаяся от каждого шороха, пробуждает в Хосоке стойкое желание оживить Лань Ху и ещё пару раз впечатать кастет в багровую кожу.

Тайна её прошлого слишком обжигающе затягивает петли.