Vanitas

      Видимо, этот день никогда не закончится, и Хосок, по случайности выронивший из рук ключ-карту, не в состоянии поднять её — тому подтверждение. Он пристально смотрит себе под ноги, как будто только от его взгляда та взлетит и угодит прямо в ладони, ещё лучше, если самостоятельно откроет дверь.       Какого же было его удивление, когда, машинально опершись на ручку, он обнаружил, что та не заперта. Прокрутив в голове все возможные варианты, Чон с точностью в двести процентов уверовал, что не до конца потерял рассудок.       Устало нырнув за пазуху, мужчина сжал серебристую рукоять для того, чтобы так ностальгически прогуляться по собственному жилищу с оружием наперевес. Давненько такого не было. Но, преодолев длинный коридор он разочарованно осознал, что пистолет здесь не поможет: эту дрянь можно вывести только кадилом и святой водой, и то не факт.       Гребаный ладан с кожей, что так непривычно играет с волосками в носу, заставляя веко нервно дергаться. Раньше мужчина не замечал, насколько её запах удушающий, даже получше петли на шее, а, может, он просто слишком сильно устал.       Скользит по её неизменной худощавой фигуре, непривычно отмечая, что она стоит, держа руки за спиной в замке. Подобная поза была больше присуща её отцу, а никак не всегда расслабленной и высокомерной гончей.       Розэ всегда стояла, опираясь ногой на что-то, держала одно плечо выше другого или закидывала грязную обувь на мебель и никогда не прятала свои глаза, ей нравилось ловить каждый осколок смятения, страха или недовольства. Сейчас же она недвижимо, с до ужаса прямой спиной смотрела в панорамное окно, не сильно торопясь начинать диалог.       — Есть хоть один замок, что ты не способна взломать? — невзначай спрашивает Чон, предоставляя свой пиджак барному стулу.       Темный оттенок стены расслаблял сетчатку, но не позволял в полной мере рассмотреть фигуру, одетую слишком скромно для Розэ. Внутри что-то похожее на осознание отчетливо мазнуло по ребрам.       Дни, когда он может так бесцеремонно к ней обращаться, с каждой секундой становилось всё меньше. Хосоку действительно нравилась их не приторная манера общения. Они могли облить друг друга грязью, могли просто молчать, могли коверкаться имена, и им бы ничего за это не было.       Наверно, будет странно, если я назову Главу Семьи токсичной сукой, а она усмехнётся и пошлёт меня нахуй. Так можно было делать с гончей, но не Пак Чеён.       Убегая от своих мыслей, мазнет взглядом по залу, пытаясь найти хоть один намек на реальную причину её абсолютного спокойствия. Трупы телохранителей, например, или на худой конец россыпь дробленых таблеток на столе, но ничего не находит. Чеён и раньше могла быть безэмоциональной, но ощущалось это по-иному — не так бессодержательно.       — Где Лиса?       Молчание, заставляющее его нервно расстегивать манжеты капельно-белой блузы. Она молчит настолько долго, что Хосоку на секунду кажется, что он попросту не задавал этот вопрос или, тому хуже, — она его больная галлюцинация из-за недосыпа.       — Расчленила и сбросила в Ханган, — разворачивается, ногу на стекло ставит, перекрещивая руки на груди, и так по-скотски косо усмехается, что Чон забывает обо всех своих домыслах до этого. — Шутка.       На откровенно полупрозрачной вязаной кофте стынет, понимая, что более это не заставляет слюну во рту вязнуть. И дело не в том, что Чеён перестала быть привлекательной, наоборот, с каждым годом она всё больше расцветала, а в том, что в нем что-то бесповоротно изменилось. Изменилось с русыми волосами, изменилось с задорным смехом и таким безумным именем. Изменилось, отпустив наконец его душу.       — У тебя дерьмовое чувство юмора, — отразил тигр, исказив лицо в недовольной гримасе, такой привычной в её присутствии, что как будто не было этой минутной паузы.       — Странно, — к бару подходит по-хозяйски, вслепую, доставая бутылку дорогущего виски, — раньше тебе нравилось.       Узнаю, Розэ. Она надменно вскидывает бровь, по очередной наливая сто миллилитров в бронзовую жидкость, что бьется о стенки чересчур громко в тишине их дыхания. Только Розэ могла так нагло выжирать его бар, выбирая самый люксовый из люксового алкоголя.       Изучить её пытается, но только сильнее убеждается, что это бесполезно. Розэ понять способен только высококвалифицированный специалист, и то далеко не факт, судя по тому, как много врачей она сменила. Удивительно, но сканер Хосока дает сбой, когда девушка, мягко склонив голову, проплывает между журнальным столиком и диваном, протягивая рокс.       — Я надеюсь, ты отказал, — мужчина закатывает глаза, понимая, о чем пойдет речь, и тут же принимая свою собственную трусость, что давит на язык. — Понятно, — её лицо вновь нечитаемое, а позиция у окна такая спасительная на её взгляд, что Чон не сразу понимает мотивы её действий.       — Мы оба знаем, что пойти против его воли равносильно идиотизму или, того хуже, смерти, — глоток делает, по старой привычке растягивая вкус на языке, и только потом проглатывает, — даже если бы я сказал, что против, через сколько бы он отправил тебя убить меня?       Розэ смачивает губы слюной, так и не притронувшись к алкоголю. Минут через тридцать. Через час Семьи Тигров бы не стало, а вместе с этим не стало бы и Чеён, как и доброй половины исполнителей Пак, потому что одолеть их им под силу только ценой огромных жертв. Тэхо это понимал, потому так наслаждался слухами, растущими вокруг дочери.       Гончая не так страшна, как терновый куст слухов, разросшийся вокруг неё за семь лет.       — Что такого ты сделала, что он решил, что это хорошая идея? — в кресло падает, раскинув ноги, а Чеён как смотрит в окно, так и смотрит, за исключением того, что Хосок видит, как в отражении её лицо искажается в кривоватой болезненной гримасе.       — В том-то и дело, — разворачивается, чокаясь бокалом с воздухом, — я ничего не делала.       Весь их диалог фальшивый. В нем нет эмоций, нет сути и смысла. Они словно просто содрогают воздух своими голосами и сами это понимают. Хосок просто хочет спокойствия, что в её присутствии невозможно достигнуть, поправка, было невозможно. Чем дольше он смотрит в спину девушке, тем четче осознает перемены, давно повисшие в воздухе.       — Omnia fluunt, omnia mutantur, — загадочно тянет Чон, рассматривая дно своего бокала, так, словно алкоголь сможет ответить на извечные вопросы.       — Терпеть не могу эту фразу, — цокает девушка, почти что закатывая глаза, — и латынь, к слову, тоже, — на тон тише добавляет, скрепя пальцами по стеклу.       Почти всё третье поколение знало латынь не по своей воле. Просто в какой-то момент Главы Семей почему-то решили, что учить своих детей мертвым языкам будет «ой как весело». И если для Чеён это было проще простого, Хосок каждый урок был готов выпрыгнуть в окно частной школы. Это был ненужный навык заполнения эфира для того, чтобы сбить собеседника с мысли. Только вот общались они с себе подобными.       — Когда твоё назначение?       — Пятого января, — пусто отвечает Розэ, не в силах смотреть в его сторону, — Тэхо не хочет делать это в этом году, так как это нарушит его планы, поэтому у меня есть пятнадцать дней.       — Пятнадцать дней на что? Разубедить его? Вряд ли у тебя это получится, даже если ты специально начнешь творить беспредел…       — Он это поймет, — за него заканчивает, смотря себе под ноги, где вместо привычных массивных ботинок виднеются носки белых кроссовок, — я знаю.       В ней что-то бесповоротно деформировалось, и дело далеко не в должности, дышавшей в ухо могильным холодком. Она просто больше не чувствовала нужду в играх со смертью. Не нуждалась в глотках горькой химии, что потом жжет в горле. Не чувствовала гнева, боли и желания вгрызаться в плоть. Она не чувствовала абсолютно ничего, словно только запах хвои отключил в голове программу уничтожения всего живого.       Алогичность её поведения сбивала девушку настолько, что она буквально переставала быть собой. Она впервые не слышала голос гончей, и это было настолько непривычно, что она по-настоящему ощущала внутреннюю паническую дрожь. Чеён не хотела знать, что будет дальше, потому панически старалась ухватиться за прошлое.       В глаза своего прошлого цвета ночи смотрит, что в полумраке ощущаются как лезвия в венах. Хосок глаза не отводит, смотрит, кажется, даже не моргая, ожидая искренности, что рвётся из глотки после одного глотка Isabella’s Isla.       — Раньше я, наверно, умыла бы улицы кровью, убила твою никчемную девчонку, потому что толку от неё, кроме танцев, ноль, — Чон еле заметно хмурится, но, понимая, что она говорит это специально, расслабляется, вслушиваясь в тихий голос: — прошлась бы по лицу твоего братца, начав войну, но сейчас… Это как будто всё не имеет смысла, — переносицу потирает, растирая по коже ядовитую пыльцу, что жжет глаза: — и ты не представляешь, насколько это для меня странно, Хо, — слюну глотает, подавляя желание прямо сейчас впечатать лоб в холодное стекло: — насколько странно осознавать, что всё, что ты делал до этого, бессмысленно и, блять… Это ломает мне голову, я как будто в один миг перестала себя понимать…       А ты когда-то себя понимала?       Хосок прыскает, негромко, но так искренне, что Чеён неосознанно хмурится, сбитая с ноты такой несвойственной честности, что хочется обернуть время вспять, на лет пять назад, а ещё лучше на лет двадцать пять и никогда не рождаться. Он смеется в ладонь, стараясь скрыть факт своей несдержанной реакции, но, увидев её недоумевающий взгляд, сильнее поддается приступу хохота. Ты действительно не понимаешь или притворяешься?       В глазах тигра гончая превратилась в маленькую девочку, так опасно выложившую свои мысли на стол. Его бы напугала её искренность, если бы она не была такой драгоценно прекрасной.       Всё же ты человек, как и мы все.       И эта самая «маленькая девочка» так напоминает ему его лет пять назад, что он смеется не над ней, а над самим собой. Если я выглядел таким же потерянным, спасибо Чеён, что вылечила меня от этого.       У Хосока не раз была возможность переломить ход игры, отобрать владения Йонг, приблизиться к управлению Собрания, но он никогда этого не делал. Не потому, что боялся, а потому, что знал, что это ударит по ней. Опрометчивая жалость с учетом того, к чему это привело.       Он так желал увидеть её настоящую, ту самую девочку, стоящую на собрании в окружении ублюдков, но для этого ему нужно было отступить. Дать возможность самой расхлебывать последствия действий, и эти последствия стали фатальными для Розэ. Ким Тэхён за полгода сделал то, что не смог сделать Хосок за пять лет. Чон бы пожал ему руку, только вот такая Чеён совершенно недееспособна.       Можно ли починить то, что и так сломано? Пак Тэхо и не догадывается, что, дав ей власть, разрушит свою империю, потому что вряд ли она теперь сможет быть той самой гончей. Розэ никогда не задумывалась о мотивах своих действий, потому что ей было это не нужно. В убийствах, крови и наркотиках она искала спасения от своей беспомощности.       Перед ними же не Розэ, а ожившая девчонка, не понимающая, как ей теперь жить. Как жить, когда ты резко осознал ценность жизни и увидел реальность, не омраченную правилами мира, в котором жил? Они, выращенные в тепличных условиях кровавой бани, и не думают о людях по ту сторону, пока они не касаются их так бесцеремонно и честно.       Пак Чеён — аффектированная гордость выдуманной защитной личины вследствие невозможности защитить своего внутреннего ребёнка по-другому.       Розэ — само воплощение порока непринятия, как следствие полного разложения человека.       С кресла поднимается, скрипя пальцами по обивке, а Розэ так и стоит, вскинув бровь. Она чувствует себя, как в дреме, где по какой-то нелепой случайности она позволила себе сказать слишком много. Впервые его мысли прочитать не может, вжимаясь в стекло так, словно оно — то единственное спасительное в этой ситуации.       — Действительно не понимаешь? — Не забыв по дороге оставить рокс на столешнице, начинает мужчина. — Ты же далеко не глупая девочка, Чеён. — Взгляд её холоднее всех что он видел, но он такой загнанный, что опасности в ней даже с натягом не найти. Руку по-хозяйски на стекло ставит, оставляя между ними спасительные пятнадцать сантиметров чистого воздуха, а Чеён жалеет, что не надела обувь на платформе, ведь это спасло бы её от давления ростом. А давно ты ищешь спасение в таких банальных вещах, Розэ? — Если я убью твоего никчемного художника, поймешь?       Фраза, сказанная ей ранее, так четко возвращена, что разжигает утихшее пламя. Чеён щеку изнутри прикусывает, сдерживая порыв схватить того за горло и впечатать в стекло. Вот так просто, с полуоборота жизнь мстит Чеён за все те разы, а может, и не жизнь вовсе. Воскресший гнев набирает обороты, не позволяя мозгу нормально функционировать и оценить обстановку. Она голову склоняет, так по-блядски косо усмехаясь его россказням.       — Не думала, что ты способен так быстро опьянеть, — надменно хмыкает, слабо пытаясь его отодвинуть, но он словно монолит, вросший в пол.       Спрячь свои клыки, они больше меня не заденут.       — Почему тебя ломает? Потому что теперь тебе есть что терять, — мимо ушей её реплику пропускает, так наслаждаясь своей уверенностью в точности выводов, — потому что в тебе цветет то, что ты давно в себе задушила.       Заткнись. Розэ не хочет думать о цветении, потому что мысли её — отрава похуже любого вещества. О каком цветении может идти речь, если последние лет семь она вдыхает запах смерти? О каких потерях, если Розэ давно приняла, что её единственная потеря — это нехватка того самого настоящего и прекрасного? Смерти.       — Знаешь, мне даже чуточку обидно, что за всё то время я так и не смог это до тебя донести, — в словах Чона истины не так много, как издевательского довольства её слабостью. — Твоя хрупкость завораживает, жаль, что не я её раскрыл, — на тон тише добивает Хосок, вдыхая её аромат как самый необходимый наркотик.       Жаль, что эта хрупкость тебя и убьет.       Губы в тонкую полосу растягивает, натягивая пакет на голову здравому смыслу. Если разучился играть в чужие игры, придумай ход, что перевернет стол. Только ходы Розэ Хосок наизусть знает. Режущим прищуром от виднеющейся ключицы до лица ползет, паршиво осознавая, что в полумраке тьма рисует на его лице россыпь тех самых родинок, вцепившихся в разум мертвой хваткой.       — Ты так в этом уверен? — Руку в его волосы запускает, но и на миллиметр не приближается, натягивая их так, что тот еле заметно морщится. — Давай поговорим о том, что ты можешь потерять?       А Чону всё равно, потому что он чует, насколько её угрозы пусты. Перед ним всё та же Пак Чеён, но на коже её прикосновения человека, что отравили душу несвойственными ей чувствами. Они все ждали, когда она оступится, совершит кувырок вниз головой, но теперь этот кувырок ударил по всем. Её кувырок стал хуже взмаха крыла бабочки.       Хуже влюбленного человека может быть только влюбленный монстр, который поздно осознал, что не монстр он вовсе. Любовь — это проверка на человека, и Чеён её прошла со вкусом отчаяния на языке. Если бы у неё была возможность отмотать время, она незамедлительно нажала бы на газ, наплевав на приход от анальгетиков, и разбилась где-нибудь за поворотом.       — Чувствуешь? — не может стереть с лица довольную усмешку, почти питаясь её смятением, — абсолютный чистый гнев от одной только мысли, что я могу с ним сделать, тебя ломают твои чувства к нему…       — Не неси хуйни, — резко руку из волос достает, не желая соглашаться с правдивостью его слов и в принципе продолжать этот диалог, — мне абсолютно побоку, что ты с ним сделаешь.       Маленькая лгунья, я же слышу дрожь в твоем голосе. И дрожь эта — не страх и не гнев, это осознание маленькой мышки, пойманной в прекрасную бронебойную мышеловку. Мы все так похожи, когда бежим от правды. Когда огрызаемся, лишь бы никто не заметил нашу слабость, что в другом мире будет силой.       Розэ руки на груди перекрещивает, старается взгляд холоднее сделать, но Чон видит не глаза, а душу её цветущую ядом. Всегда видел и будет видеть, несмотря на то, что она хочет ему показать. Есть вещи, которые Чеён не под силу спрятать от него, как бы она ни старалась.       — Тогда ты не будешь против, если я сделаю это? — наклоняется к её губам, от чего девушка дергается, врезаясь затылком в стекло. — Вот видишь, — ему не нужны её лживые слова, когда глаза и так всё сказали, — ты, как и всегда, позволяешь себя касаться, но тебя пугает это выворачивает от этого, — мягко по широким джинсам проводит, а Чеён не то чтобы выворачивает его невесомые прикосновения — они обжигают драконью чешую.       Пистолет из её кобуры достает, а она глаз не отводит — тонет в ледяном омуте. Чеён всегда знала, что Хосок прекрасен, но сейчас его красота словно недосягаемая. Недосягаемая по её собственной воле. И не той, где она хотела его отпустить, а той самой, когда ты находишь прекрасное лишь в одном человеке. Она усмехается своим мыслям, уводя голову, но тот, не желая разрывать зрительный контакт, возвращает её в исходную позицию дулом.       В жизни Пак Чеён оружие играет заглавную роль. Она не знает, что от него ожидать, потому мысленно считает секунды до следующего шага, что выворачивает всё, что между ними было, в обратную сторону. Если выстрелишь мне в лоб, буду премного благодарна, потому что всё то, что я ощущаю, неправильно.       Только Хосок не намерен облегчать её страдания.       Выбившуюся прядь нежно-персикового цвета за ухо заправляет, наклоняясь ещё ближе, не оставляя между ними даже шального кислорода. Раньше от этой близости он бы сошёл с ума, дернул бы на себя, поймав её губы в требовательном поцелуе, а после вжал бы в стекло, так по-хозяйски исследовав изученное тело, вдоволь накормив чувство собственничества. Сейчас же эта близость — не что иное, как игра на её нервах для придания пущего эффекта осознания.       — Где это видано, чтобы сама Пак Чеён панически вжималась в стекло от моей близости?       Выстрел, от которого подкашиваются ноги, и Чеён бы упала, если бы не его руки, так мягко удерживающие её в этом мире. Сколько бы спеси между ними ни было, он никогда не позволит ей упасть. Ни в этой, ни в следующей жизни. Хосок любит Чеён, но не той безумной любовью, что сводит с ума. Он любит её по-своему. По-настоящему и искренне, так, как не может любить мужчина женщину. Так, как тигр любит гончую.       — Ты попала в собственную ловушку, Ён, — пальцами невесомо ребер касается, замечая, как она судорожно выдыхает, вновь отворачиваясь.       На этот раз он дает ей возможность вдохнуть, подумать и, наконец, осознать. В её кристальных глазах он видит так много мыслей, что становится по-настоящему не по себе. Никогда Хосок не становился свидетелем её настолько хаотичных размышлений, осязаемых, быть может, не на пальцах, но точно в душе. Мыслей, что заполняют комнату, вытесняя кислород.       «Ты попала в собственную ловушку, Ён». С треском и бесповоротно, Хо.       Черт. Она смеется беззвучно над собой, над ним и над всем чертовым миром. Руку в волосы запускает, чтобы дать себе минуту на безумный приступ скрытого отчаяния, и, наконец, подобрав с пола гордость, подарить Главе Тигров такое едкое и родное прямо в губы:       — Иди к черту, Хо.       Он же, в очередной раз убеждаясь в её искренности, дарит в ответ по-настоящему теплую и родную улыбку, в последний раз так больно мажа носом по щеке.       — Малышка Ён, я с тобой ним уже очень давно.

Щелчок, подобно затвору фотокамеры.

      Оказывается, одиночество не так страшно, когда ты его выбираешь. Особенно, когда это одиночество становится тем единственным, дающим глоток к жизни, а не существованию.       Чимин всегда принимал удары под дых от близких, бездумно стараясь ухватиться за любую возможность почувствовать себя чем-то большим, чем просто мальчишкой, застывшим в морге перед телом старшей сестры, что оставила его в этом бренном мире по собственной воле.       Прискорбно, но чтобы он ни делал, это клеймо было с ним. В те жалкие вечера осознания своей никчемности, сжимая мягкую шерсть подросшего котенка, он ощущал холодную кожу той, что дарила свет в его беспросветном мраке.       Той, что, умерев, забрала смысл его и так бессмысленного существования.       Сломлен ли он после этого? Едва ли. Как будто человека, осознанно выбирающего продать всё, что у него есть, можно сломать. Деньги правят миром. Он осознал это, будучи ребёнком, когда случайно сказал «мама» при очередном «отчиме», получив увесистый шлепок по губам. А вместе с привкусом крови он осознал своё положение как сын самой последней шлюхи Тэгу.       «Сколько мне нужно денег, чтобы купить твою любовь, мам?» Но ответ на этот вопрос похоронен на глубине двух метров.       Чимин превратил свою слабость в силу, бесстрастно наплевав на собственные принципы, ценность тела, души и выбора. Будь его воля, он бы продал органы, но перспектива тратить деньги на препараты, дабы поддерживать свое жалкое существование, не грела душу.       Но это не мешало ему не раз задумываться о том, чтобы он продал первым. Сердце. Жалкий, ненужный кусок мяса, качающий кровь по венам и любящий так не вовремя сжиматься от страха и боли. Не будь у него сердца, жить было бы проще.       Прискорбно, что этот же гребаный орган имел такое отвратительное свойство, как влюбляться. Чимин никогда по-настоящему не влюблялся, по правде говоря, ненавидел это приторное слово «любовь», ведь оно забирает больше, чем дает.       Пак Хёнэ, выбрала любовь, погибла из-за неё же.       Ли Кёнсу, выбрав любовь, лишился свободы.       Лалиса Манобан… Единственная выбравшая — ничего. Её мотивация всегда была притворно призрачной. Она нравилась ему тем, что была похожа. Нет принципов. Нет мотивов. Нет желаний. Но даже она оказалась куда более живой, чем он сам.       У Чимина нет причин жить, как и нет идей. Его жизнь — это закольцованная бесконечная погоня за деньгами, которые ему не нужны. Это как паническое клеймо — единственная причина жить, потому что без денег не будет его. Без погони за ними. Потому что потребность в деньгах забрала у него, возможно, чуть больше, чем любовь.       Блядство. От дыхания идёт пар, а снежинки, сплетаясь в вальсе, тают в воздухе, не оставляя от себя и следа. В детстве ему нравилось наблюдать за их хаотичными танцами за стеклом, теперь же он косо усмехается, пряча никотиновый выдох в мехе своей куртки.       В детстве у нас так много странных привычек. Верить в лучшее, искать красоту в простых вещах, доверять незнакомым людям, теперь эти привычки кажутся Чимину бессмысленно глупыми. Детьми мы беспечно глупы или по-настоящему искренни?       Чимин не знает, потому что, будучи ребёнком, он видел красоту только в невесомости.       Ожидание заметно отморозило его пятую точку, и в момент, когда он был готов покинуть пустырь, плюнув на все указания, яркий свет фар разрезал пространство, а вместе с этим и его сетчатку. Прикрыв глаза ладонью, парень косо пролетел взглядом по изгибам лимузина, отойдя на пару шагов, дабы тот ненароком не отдавили ему пальцы.       Достигнув удобной позиции, тонированный Maybach S600 Pullman Guard затормозил напротив продрогшей фигуры. В последний раз спокойно выдохнув, Чимин откинул челку, упавшую на глаза, равнодушно опершись на пассажирскую дверь спиной. В темноте он едва ли мог разглядеть что-то дальше своей руки, но абсолютная пустошь ему была знакома с детства.       Она была так похожа на его жизнь, но Пак нечасто задумывался о ней.       Тонированное стекло непозволительно медленно опускается, а парень, знающий, что заглядывать в салон равносильно глотку яда, не меняется в лице, затягиваясь никотином. Дым от порывов ветра проникает в салон, но вряд ли там есть что отравлять. Да и в Чимине нечего.       — Зажигалки не найдется? — у мужчины такой хриплый и змеиный голос, что Чимин машинально морщится, не глядя просовывая в десятисантиметровую щель зажигалку.       Как он познакомился с Мистером У? Никак. Тот просто прислал ему два миллиона вон и указание, в каком клубе ему нужно будет феерично станцевать, а Чимин, не брезгующий и не задающий лишних вопросов, в тот же день встретил Ли Мэнхо. Сломал ли Ли Мэнхо в Чимине остатки веры в людей? Конечно же, нет. Нельзя сломать то, чего в человеке не было.       Если Пак Тэхо — Дьявол от их мира, то Мистер У — гребаный Бог, невидимой рукой управляющий судьбами.       — Не думал, что ты снова начнешь курить, — внутренне в парне все коробится, замыкается вспышками раздражения, но он лишь жмет плечами.       Мистер У любил разговаривать, но не любил, когда ему отвечают. Это чувствовалось невооружённым взглядом, потому Пак Чимин лишь изредка пожимал плечами на его реплики. Старшее поколение любит, когда их просто слушают, не смея вставить слово. Младшие же выжидают ответа, чтобы побольнее укусить.       — Отдашь это Ким Тэхёну, адрес ты и так знаешь.       Чимин вынужденно вскидывает бровь. Он давно утратил возможность удивляться. Этот человек действительно слишком много знал. Принимая небольшую папку, он зубами удерживает фильтр, не желая заглянуть внутрь. Танцовщик хорошо искал информацию, но не имел должного желания копаться в чужом грязном белье. Отдать так отдать.       — И… — сегодня он был на удивление многословен, настолько, что, если бы не отмёрзшие конечности и мимика лица, Чимин точно бы усмехнулся.       — Напомни ему о его прошлом, уверен, у вас есть что обсудить спустя столько лет.       — Насколько жестко ему напомнить? — бесстрастно уточняет Пак, прикидывая в своей голове, сколько это будет стоить.       — На один миллиард.       Чимин хмыкает, осознавая, насколько этот диалог паршивый, впрочем, его это не волнует. Какими бы паршивыми его деяния ни были, ему всё равно. Чимин утратил способность оценивать свои поступки, потому что у него никогда не было денег. Забавно, что большинство его действий рассчитывались в денежном эквиваленте.       Встреча с Ли Мэнхо — два миллиона вон. Отношения с Ли Кёнсу — семьдесят миллионов вон, по 14 миллионов за каждый год. Пособничество теракту — двадцать миллионов. Встреча с Ким Тэхёном — один миллиард. Только общение с Пак Суён в его жизни не имело ценник.       Суён. Сам не замечает, как тоскливо пялится сквозь пространство. Интересно, чтобы она сказала, узнав о нем настоящем? Наверное, ужаснулась бы. Чимин хотел бы сказать, что и на это ему всё равно, но он бы безбожно солгал. Она должна вызывать в нём раздражение, как и все люди, не вписывающиеся в его мироощущение, но она заставляла думать о своем уродстве как о чем-то неправильном.       Моргает часто, осознавая, что забыл об этом. Отключился от мира, почти минуту смотря в никуда. Чимину было свойственно забывать, что он человек, такой же, как она, такой же, как Пак Чеён, Мистер У и Ли Мэ… Кёнсу. Губы слюной смачивает, быстро забывая девушку с такими прекрасными голубыми волосами. Возможно, чуть медленнее, чем нужно.       — Мистер У, можно задать Вам вопрос?       — Я плачу тебе не для того, чтобы ты задавал вопросы, — беззлобно хрипит мужчина за тонированным стеклом, не скрывая издевку в голосе, — но так уж и быть, послушаю.       — Почему Вы так уверены, что он способен это сделать?       Так уж вышло, что Чимин знал Тэхёна немного с другой стороны. С той, что этот «отшибленный художник» никому не показывал. Возможно, с этой стороны себя не знал даже сам Ким Тэхён. Просто не помнил. У того была дурная привычка забывать отрицательные факты о себе. А может, просто делать вид, что не помнит, ведь проще забыть, чем принять.       Так почему же он не может забыть день, когда впервые продался? Когда шелест купюр стал чем-то жизненно необходимым. Когда стоны перестали быть отвратительны, когда в нем что-то бесповоротно разрушилось, не заложив даже фундамент.       — Потому что, Чимин, нет чувства более предсказуемого, чем любовь.       Ещё более предсказуемый страх этого чувства.       Машина заводится, вынуждая парня отпрянуть от металла и посмотреть чуть выше крыши, дабы не увидеть ничего лишнего. Чисто формально гнет спину в знак прощания, но даже в этом действии Мистер У видит столько притворства, что ехидно скалится, а Чимин ощущает этот оскал на коже гниющей язвой.       — Впредь не забивай голову ненужными размышлениями, а то твои бюджеты заметно сократятся, — на прощание кидает Мистер У, закрывая окно.       Он не угрожает его жизни, потому что знает, что для того отсутствие денег равносильно смерти. Мерседес скрывается в темноте также неожиданно, как и появляется, а Чимин, смотря на остывшую тень, ногой ворошит следы от шин. Папка в его руке заметно легче тех, что он получал ранее, и это почему-то становится весомым аргументом для того, чтобы исследовать содержимое.       Усмехается себе под нос, обнаруживая там то, от чего художник всю жизнь бежал. Чимину хочется смеяться. Несдержанно, громко и надрывно, но он лишь продолжает косить губы. Время идёт, ничего не меняется, а любовь, как осталась паршивым чувством, так и осталась.

Любовь зла, полюбишь — поймешь.

      «Надежда умирает лишь в тот момент, когда ты сам сцепляешь пальцы на её шее».       Эту до жути банальную фразу Лисе постоянно говорила мама. Из раза в раз стоило девочке хоть на секунду задуматься о реальных устоях окружающего мира, как ей прилетал вагон псевдовысоких фраз, сбивающих с толку. Конечно, в детстве она не воспринимала их таковыми, лишь прикусывала губу и глупо пялилась в стену, обдумывая ответ.       Но ответ так и не приходил.       Сейчас бы она посмеялась в ответ — не надменно, не презрительно, но очень болезненно. В мире Лалисы Манобан надеются только смельчаки, а бесстрашие — синоним идиотизма с нотками задушенного страха, настолько сильного, что он и не чувствуется.       Вся её семья была чем-то нереальным. Высоким и скорее литературным, нежели криминальным, этакие аристократы, что ночами выжигали на похищенных людях стигмы и умывались кровью. Полная противоположность того, что она встретила в Корее, а чтобы править миром, нужно отказаться от всего, что делает тебя человеком.       Каждый раз, подслушивая наставления отца братьям, маленькая Лили, как всё её звали, чуть ли не падала со второго этажа, а Танапо, каждый раз замечая её, лишь качал головой, не в силах скрыть слабую улыбку. Двойняшки, как никак. Не раз за эту улыбку он получал выговор или же слабый удар по шее, из-за чего сестра ещё долго пыталась вымолить прощение.       Но он никогда не злился.       Мужчины семьи Манобан должны быть сдержанными, гордыми и бесстрашными. Тогда это звучало так красиво, почти как в сказке, что Манобан-старшие возвели вокруг своих детей. Сейчас же Лиса понимает, насколько эти наставления фатальны для её семьи, а в особенности для старшего брата.       Киету было девятнадцать, когда к ним ворвались люди с оружием и вывели на задний двор. Он мог склонить колени, подчиниться приказу, но он гордо вскинул голову, приняв пули вместе с отцом и матерью, и, кажется, тогда родители впервые ему улыбнулись.       С того самого момента Лалиса поняла, что гордость ничего хорошего не приносит. Она лишь калечит. С того дня Лису лишили силы, а через пару лет у неё отобрали и гордость. Она могла сдаться, принять своё положение. Отпустить всё то, что осталось дома. Обесценить, как она сделала с каждой фразой матери для выживания, но она этого не сделала.       Лалиса Манобан жива, пока живы её братья. Пока она может восстановить всё то, что разрушили.       Она знает, что где-то в Таиланде Тор с Ютом, и они тоже ищут её. Она уверена в этом, ведь ценность семьи — единственное, от чего она не смогла отказаться. И сколько бы ни прикасалось к ней рук, сколько бы ни называли шлюхой, сколько бы ни ломали, она найдет их и защитит от того, что пришлось познать ей самой.       Если понадобится, я стану вашей тенью лишь для того, чтобы защитить от реального мира.       Лиса попросту не могла вернуться в Тайланд, потому что стоит ей перешагнуть двери аэропорта как ей вышибут мозги, а без мозгов она вряд ли сможет кого-то спасти.       «Серебряные аисты» — новые правители преступного мира Тайланда, основательно подошли к вопросу возвращения Манобан на родину, негласно вручив её фотографию каждому постовому. В Тайланде только женщины могут возродить клан, и они же чаще всего являются тайно главами.       Пролистывая очередную статью на родном языке, Лиса лишь недовольно ворчит, переворачиваясь на живот. Сплошная вода. Она бы задохнулась, если бы могла. Ровно как и не могла вернуться, пока у власти аисты, а уничтожить целый клан слабой женщине, проданной главе криминальной Семьи, не под силу.       Только один человек мог вернуть ей спокойствие, но от этого не легче. Гребаный Чон Чонгук. Человек, что каждый раз ломал в ней всё, мог подарить ей свободу, власть. Только он мог наплевать на соглашение между Кореей и Таиландом, ворвавшись и поубивав всех без веской причины. Потому что может, потому что дьявол и потому что обещал.       Только он и никто другой. Лиса предала честь клана ради семьи. Лиса позволяла собой пользоваться ради того, чтобы вновь вернуться на родину и обнять братьев.       Телефон, валяющийся где-то под столом, призывно дзынькнул, вынуждая девушку перестать так болезненно прокручивать картинки из детства, что почти все заканчивались тошнотворным алым. Лиса жила в минуте до пистолетной очереди, оборвавшей её сказочную жизнь. Главный ублюдок, всея Корея. Я тут нашел твоего дорогого Ютано Манобан, хотя сейчас он не Манобан)) И паренек рядом с ним так на тебя похож, вы случаем не двойняшки?)) Все ещё хочешь подрезать крылья птичкам, ангел?)) МертвоеСемействоМанобан)).pdf       Проигнорировав желание написать «запихни свои скобки себе в задницу, Чон», Лиса не слушающимися пальцами жмёт на файл. А по ходу того, как загружаются фотографии, у Лисы стынет кровь в венах. Она не видела братьев долгих семь лет, даже представить не могла, как они сейчас выглядят. Ют всё такой же сорванец? А Тор, наверно, возмужал и теперь настоящий сердцеед.       Тут же губу закусывает от мыслей далеко не положительных. А что, если над ними издевались? Что, если они уже познали то, что познала она? Грязь и слякоть этого отвратительного мира. К тому же, зная Чона, он мог и надгробие ей скинуть, вдоволь поиздевавшись над тем, что она так и не нашла карту доступа.       Но лучше бы это были надгробия, чем то, что она увидела. Ее братья 100% живы, одеты с иголочки, спины ровно держат под защитой многочисленной охраны. По окружению взглядом пролетает, понимая, что что-то в фотографии было не то. Не их пустые холодные взгляды, не синяки на лице младшего, а дом на фоне. Дом, что хорошо запомнился Лисе.       Владения Аистов. И охрана вокруг них. Почему? Почему Тор? Почему вы у Аистов? Нас же всех продали… Почему же вы не ищете меня? Почему только я в Корее и только я не могу вернуться домой?! Почему, черт возьми?!       Фотография плывет, но не от качества соединения, а от едких слез, заполняющих веки. Девушку переполняют противоречивые эмоции: от отчаянного предательства до тоскливой радости. Они живы, но помнят ли, если так спокойно стоят на территории людей, что убили их родителей?       Правда вызывает в ней только колкое опустошение. Лиса не раз представляла, что почувствует, увидев их, но никак не ожидала, что это будет настолько больно. Почему? Все прикосновения мужчин к её телу жгут, возбуждая в себе забытую ненависть, что она все эти годы прятала.       «Надежда умирает лишь в тот момент, когда ты сам сцепляешь пальцы на её шее». Только что на шее Лалисы Манобан затянулась петля омерзительного осознания её места. Не в силах больше контролировать переполняющие эмоции, она со всей силы швырнула телефон в стену, а тот, разбившись на мелкие куски, аккумулятором улетел под ноги только что вошедшего мужчины.       — Лис?       Только не ты. Уйди, не смотри. Только не снова. Хосок смотрит на неё по-живому, растерянность не скрывает, а Лиса от этого сильнее проваливается в пучину истерики. Она плакала от раздирающих эмоций от силы раз десять за всю жизнь. Будучи взрослой, может быть, раза три, и два из них видел он.       Стараясь соленые дороги стереть, дыхание задерживает, но только запускает программу «неминуемой смерти от нехватки кислорода». Он идёт медленно, каждым шагом отражаясь на её израненном сердце, а девушка, панически мотая головой, всеми ментальными силами просит его остановиться.       — Дыши, — вкрадчиво просит Чон, стирая дорожки соленых слез, что на пальцах настолько холодные, что хочется запихнуть руки в духовку, — Лис, всё хорошо.       Только от это «хорошо» ничего не меняется. Это всего лишь слово, что вообще ничего не несет за собой, кроме шести самых лживых букв на свете. Он пытается её дрожь своим теплом унять, но всё, что может девушка, это в его объятиях отрицательно мотать головой. Только вот само тело молит остановиться, пальцами цепляясь за его одежду, как за спасательный круг.       Только круг этот вместе с ней под кромкой толстого льда.       Лицо краснеет от недостатка воздуха, а она другой рукой, цепляясь за место, где должно быть сердце, действительно не может ничего поделать с этой удушливой паникой. Не может остановиться убивать себя недостатком кислорода. Они живы, с ними всё в порядке, так почему же ты ревешь? Неужели жаль себя? Завидуешь, Лис? Ты жалкая девчонка, Лалиса Манобан.       Ангелы не плачут, Манобан не жалеют себя.       — Тише, Ли… Просто дыши, — он показательно имитирует глубокие вдохи, с горем пополам помогая сделать один кроткий вдох и выдох, что вырывается с унизительным всхлипом, — вот так… Давай, раз, два.       Видит, что его слова её почти не достигают, но продолжает умолять дышать. Хосоку совершенно всё равно на причину её слёз, но, если её можно было пристрелить, он бы это сделал, не задумываясь, потому что никто не имеет права доводить её до такого состояния, даже она сама.       — Больно… — сквозь зубы воет девушка. — Это… так… больно, Хо, я не могу… Прошу…       Останови это.       Он не мог усмирить её боль, потому что со своей справляется с трудом и привкусом алкоголя. Хосок не из тех людей, что способны успокоить чью-то панику, но, держа в руках такую хрупкую девушку, как Лиса, он не задавал вопросы — он истинно хотел освободить её от бремени.       Бремени, что он не позволит себе узнать, пока она не разрешит.       Девушка размазывает слезы с соплями по его кофте, отрицательно качая головой и панически стараясь стереть позорные следы своей слабости. Хосок на её попытки больно улыбается, еле заметно качая головой. Он действительно не умел реагировать на женские слезы. Лиса не хочет обременять его своими чувствами, потому старается унять истерику, проглотив горечь, как она научилась проглатывать всё вплоть до омерзения к себе, но лишь перестает дышать.       — Лис, нет, дыши, черт возьми, — по глазам замечая, как у неё начинает кружиться голова от нехватки кислорода.       Дышать? Лиса — ангел, ей не нужно дышать. Ей никогда не нужно было дышать. Голову отворачивает, бегая глазами по комнате, но лишь подтверждает, что совсем скоро грохнется в обморок от асфиксии. Всё внутри тает от терзающей боли, оставаясь хаотичными вопросами в голове.       Почему? За что? Почему с ней, почему с её семьёй, почему, почему, почему? Блять, почему?!       Черт. Секунда, и Лиса вновь дышит, но не сама, едва ли она смогла бы это сделать самостоятельно. Его губы так мягко на её губах. Это не поцелуй, это спасительное искусственное дыхание, где цитрус так сладко сплелся с клубникой, что хочется выть. Руки на его плечах ослабляют, падая туда, откуда не выныривают, там навсегда остаются.       Он разрывает контакт мягко и так быстро, что всё, что может Лиса, это удивленно хлопать глазами, дыша через рот. Кончики пальцев горят огнем от его тела, вызывая непонятные импульсы где-то в мозжечке. Чон волосы одной рукой назад зачесывает, продолжая обнимать её за плечи, что по-прежнему вздрагивают от каждого глотка воздуха.       — Прости.       За что ты извиняешься? За то, что так бесцеремонно дал тебе кислород. В голове девушки всё вверх дном переворачивается, его губы для неё как самый желанный спасительный круг. Лиса за плечи его к себе тянет, касаясь его потрескавшихся, мягких губ так легко и невинно, что у обоих голова кругом идёт.       У Хосока ощущение, что он вместе с ней задыхался, а её губы дают того самого чистого — углекислого. Он и забыл, что Лиса — пламя, что лишь притворяется пеплом, а, может, он тот самый бензин, способный разжечь пепел.       В волосах его топит пальцы, оттягивая, но не больно, а так приторно сладко, что хочется мурчать. Лиса впервые ощутила тепло лишь от губ, сминаящих её. Хосок впервые не ощутил желания быть грубым. Он не блуждает руками по её телу, потому что не нужно ему это — это лишь маниакальное желание ощутить легкость дыхания, только вот от поцелуя задыхаются оба.       Больно, мягко и неторопливо.

Страшнее полета — ощущение падения после.

      У Тэхёна жизнь — сплошная дисфория с элементами прилива счастья, что ощущается настолько неправильно, что хочется блевать от себя. Мужчина никогда не славился оптимизмом, к тому же всегда был удивительно равнодушен к страданиям, как к своим, так и к чужим.       Мама не раз мягко упрекала его в его же жестокости, но он лишь обиженно дул губы, стараясь унять желание огрызнуться. Тэхён действительно любил только одного человека и только ради него притворялся другим.       К тринадцати годам, дабы не расстраивать её, он выдумал образ, а после разучился контролировать гнев, что воплощался в побегах и желаниях убить себя поскорее. Драки, гонки, дружба с драгдилерами, обреченные отношения. Только вот когда приходится играть в хорошего мальчика, на себя плохого реального не хватает времени. Виноват ли в этом Тэхён? Он не знает.       Тэхён неправильный. Всё в нём не так, как у всех.       А как у всех? Его всегда окружали моральные уроды, что норовили показать себя, пока он глушил в себя волка. Игнорировать свои отрицательные стороны — это сила или слабость? Розэ сильна или слаба? Перед ним она была тем самым Дьяволом, не лгущим натуре, но даже она спустя время показала, что всё это актерская игра.       Розэ притворялась плохой, Тэхён притворялся хорошим.       Голову откидывает, ставя помытую тарелку на сушилку. Его всегда поглощали мысли, стоило ему заняться домашними делами, потому в комнате его бардак 24/7. Тэхён не хотел убираться, потому что так бы он вычистил всё дерьмо из своей головы.       По стенам своей комнаты блуждает, рассматривая тонкую тюль с брызгами краски. Он не помнил, как это сделал, но помнил дергающуюся бровь Намджуна, что, закатив глаза, вышел из комнаты, оставив дверь открытой.       «Получишь голову Ким Намджуна в прекрасной пластиковой коробке».       Рычит сдавленно, ощущая, как вместе с рыком из груди рвется то самое — живое, похожее на сердце. Он уже однажды чуть не потерял Намджуна, оставив его в одиночестве, уйдя в себя плохого. Тэхён хотел бы, чтобы это было блефом, но медведи никогда не блефуют. Он бы хотел, чтобы это было сном, но он не доходит до фазы быстрого сна последние полгода.       Ящик с пола поднимает, вставляя в стол, что не трогал, кажется, с того дня. Вещи по-прежнему разбросаны по полу, а он не может заставить себя согнуть спину, потому что чувствует, что стоит ему поменять положение тела, и его стошнит. Стошнит от себя, от жизни и от чистого воздуха, не испорченного табаком.       Машинально носом запах своей кожи вдыхает, понимая, что ничем, кроме лаванды и белого перца, от него не пахнет. Сам себя на столь унизительном действии ловит, презрительно фыркая. К полу гнется, желая поднять маркер, но его золушкин позыв прерывается раздражающим дребезжащим звонком.       Он и забыл, что у них он работает. В Тэгу обычно просто ломились в решётчатую дверь, желая поскорее найти дозу.       Не спеша открыв дверь, Тэхён непроизвольно сглотнул. Последнего, кого он ожидал увидеть на пороге своей квартиры в Сеуле — это Пак Чимина. Человек из прошлого. Человек, что первый увидел его настоящего и почему-то не сбежал. Тогда-то Тэхён и понял, что тот такой же моральный урод, как и он.       Удивительно, даже, что они с Хёнэ были родственниками.       — Давно не виделись, — и улыбка такая актерски идеальная, что Тэхён морщится, сжимая пальцы на косяке двери.       — И век бы еще не виделись, — басит тот, но пропускает старого друга в квартиру.       Хотя «пропускает» — это сильно сказано, Чимин, как и раньше, просто отодвигает его руку с прохода, проходя под отсутствующее отрицание. Ким ещё пару секунд на опустевшую лестничную площадку смотрит, отсчитывая секунды до пробуждения, но оно не наступает.       — Гостеприимен, как и всегда, — ехидничает Пак, рассматривая потрепанные стены и слой пыли на полупустых полках. — Ну и жесть… и на это вы с Монстриком променяли прекрасную жизнь в Тэгу? — специально прозвище коверкает, подавляя тошноту от собственной фальши, но едва ли это кто-то сможет уловить.       — Что тебе надо?       — Так с ходу? — притворно стеснительно хлопает глазками танцовщик, так словно ему только что предложили переспать на первом свидании.       Тэхён действительно терпеть не мог Чимина. С ним он был слишком откровенный, и от этого тошнило сильнее. Он помнит того ещё мальчишкой, волком смотрящим на Намджуна, что мягко обнимал его сестру. Он помнил Чимина, танцующего в шестнадцать в каком-то жалком клубе, он помнил Чимина во всей красе, хоть предпочел забыть всё, что с ним связано.       — Чимин…       — К сожалению, уже двадцать три года Чимин, точнее, совсем скоро двадцать четыре, родиться за день до Христа так волнительно, — от острого взгляда уклоняется, нагло рассматривая картины на стенах. — Всё ещё рисуешь?       — Блять, Пак-заговорю-любую-сучку-Чимин, ты либо говоришь, что тебе надо, либо выйдешь в окно через три секунды. — Чимин губы буквой «о» складывает от прямолинейности бывшего друга. — У меня нет настроения с тобой болтать.       У тебя никогда его нет, ты лишь играешь в настроение. Чимин уверен: будь на то воля Тэхёна, он бы никогда не общался с людьми, потому что попросту не умел. Тэхён — гребаный многогранный додекаэдр без правильного решения, потому что в гранях его ошибок побольше, чем в его экзамене по высшей математике.       — Я пришёл за ответом, — Тэхён брови хмурит, а Чимин, закатив глаза, так, как будто догадаться очень просто, пояснил: — Прошло полтора дня.       Ну конечно. Можно подумать, я этому удивлен. Глаза закатывает, так брезгливо кидая прямо в лицо:       — Твоя продажность не имеет границ.       — Моя продажность не твоего кошелька дело, — мужчина на скрипучий диван падает, замечая полотно, покрытое черной тканью, — хотя по старой дружбе хватит и двести тысяч.       — Пошёл нахуй, — рычит Ким, не желая больше обращать внимание на охуевшего гостя.       Если я буду тебя игнорировать, ты исчезнешь, как моя галлюцинация? А Чимин, не желая терять миллиард, смотрит на то, как Ким собирает вещи, не скрывая довольный оскал. Пару слов, и всё твое внимание будет принадлежать мне. Чимину нравится это чувство владения спокойствием Тэхёна, быть может, чуть больше, чем шелест купюр.       Только вот спокойствие Тэхёна настолько шаткое, что владеть им даже он не в состоянии.       — Кстати, давно хотел спросить: у тебя какой-то фетиш на шлюх? — игра началась с разряженным выдохом художника.       — На тебя у меня не стоит, вывод: нет, — огрызается, продолжая собирать распавшиеся принадлежности, когда-то лежавшие в ящике, так, словно с появлением Чимина в воздухе не стало так отвратительно пахнуть имбирем и мандарином.       — Ладно, Нари — последняя шлюшка на районе, — он говорит это таким мерзким тоном, что язык сам цепляется за зубы, — но Тэ, Пак Чеён — явно не твой уровень.       — Давно по ебалу не получал?       Чимин усмехается, действительно, давно. Пак за всю жизнь лишь пару раз получал по лицу, и последний был как раз таки от Тэхёна. А вместе с кровью из него в тот момент выбили не только спесь, но и любое желание продолжать общение с людьми. Тэхён отравлял всё, к чему прикасался. А ведь он тогда всего лишь сказал Намджуну правду.       «Ты виноват в её смерти».       Если бы не принципы Намджуна, Хёнэ была бы жива. Они все это понимали, но не смели ему об этом сказать. Жалели, понимая, что ему и так тяжело. Виноват он, а по лицу получил Чимин. Пак так часто просил сестру бросить мужчину, что, кажется, стер язык, больше никогда не желая открывать рот.       Хёнэ умерла от передозировки, потому что один из поставщиков Намджуна решил, что заставить её проверить товар будет очень весело. Намджун не смог ничего сделать, лишь наблюдал за тем, как в наркотической агонии умирала его девушка.       Хёнэ умерла от того, что продавал её парень, ни разу до этого не прикасаясь к наркотикам.       «Прости». «Твоё «прости» не вернёт мне сестру, ублюдок». Опять в мысли проваливается, чрезмерно долго смотря в глаза Киму, что, кажется, и не заметил, как затянулась тишина. Чимин мог в тот момент раскрыть Тэхёна, но, сплюнув кровь, ушёл, пообещав себе никогда не видеть эти горькие лживые глаза.       Только вот его обещания себе не стоят и чона.       — Осторожнее со словами, я, в отличие от вас с Намджуном, не пытался противоречить своей натуре, — холодно отрезает Чимин, по большей части заполняя эфир, а не реально угрожая.       — Проститутки?       — Сам-то себе не ври, — конверт из куртки достает, протягивая мужчине, но, не получая никакой реакции, кидает на диван рядом с собой, — посмотри на досуге, уверен, найдешь много занимательного, а, и чуть не забыл… — снова в карман ныряет, доставая маленький зип-пакет, — это так, по старой дружбе.       Тэхёна сейчас вывернет прямо на пол. Он, черт возьми, ужасно устал. Устал получать четкие удары в затылок от прошлого. Художник веки прикрывает, читая какую-то известную только ему молитву. Изыди прошлое. Изыди, блять, и не трогай меня.       Какой ты Ким Тэхён? Отвратительный, жалкий и неправильный.       — Я не употребляю, — искренне отрезает Ким, максимально игнорируя всё происходящее.       Чимин наконец смеётся. Несдержанно, громко и надрывно. Так, как никогда не смеялся, знает, что Тэхёна это убивает с каждой секундой, но продолжает. Для этого он здесь. Миллиард, говорите? Я бы сломал его даже за сотню вон. Чимин ненавидел Тэхёна чуть меньше, чем Намджуна, потому что тот не помог. Просто потому, что он стал немым наблюдателем смерти Хёнэ.       — Скажи это всем тем десяткам граммов, что мы вместе жрали, — вдох-выдох, Тэхён, вдох-выдох. — Ты можешь врать Намджуну, но я-то тебя знаю и знаю твою дурную привычку забывать нелицеприятные факты о себе, — Ким стискивает челюсть, дабы не выбить Чиминовскую. — Что? Тебе неприятно? Глотай, Тэхён, как глотал всегда.       Глотай, Тэхён, но он больше не может. Это не проглотить, потому что один глоток разорвет его глотку к чертовой матери. Он тщетно пытается успокоить себя, а Чимин, видя это, продолжает давить, как может только он.       — Сори, кажется, задел, но не буду тебе сосать после этого, как это делала она…       — Ты ублюдок, — за ворот худи хватает, насильно заставляя встать на ноги.       — Ничуть не меньше, чем ты, так что выполни своё предназначение с этим, — на зип-пакет кивает, — или без, и не еби мозги.       — Предназначение? Ты совсем поехал? — сквозь зубы хрипит Ким, сжимая ткань так, словно та его горло.       — Посмотри на себя, — в загрязнённое зеркало кивает, — ты чертово оружие массового поражения, Тэ, тебе ничего не стоит разломать эту девчонку, ведь ты никогда никого не любил.       Слова, что он ждал, режут по горлу острейшим ножом, но Тэхён не умирает, а смотрит в глаза «последнего ублюдка», не желая отпускать ворот. Чимин единственный знает, что он сделал с убийцами матери, потому что по глупым стечениям обстоятельств тот в приходе об этом проболтался. Вложил в руки оружие того, кто жаждал его убить.       Тэхён глотает не собственную беспомощность, а вязкую кровь.       — Что ты теряешь? — фыркает Пак, не боясь чистого гнева перед собой. В худшем случае физическая боль — последнее, что может его растоптать. — Ты ведь Суперменом станешь, спасая мир от Главы Йонг с таким приторным дрянным именем — Розэ, — он тянет её имя, как карамель, фальшиво игриво улыбаясь прямо в пасть волку.       — Не смей произносить её имя.       — Какое из? — откровенно смеется Пак, настолько в роль вжился, что уже сам себя пугает. — Серьезно, прекращай играть, а если надумал о ней всякого, загляни в конверт. Разочаруешься очень-очень быстро.       Чимин просто умеет бить словами, не потому что его били, а потому что просто умеет. Есть вещи, которые не объясняются банальной защитной реакцией. Он просто может, и на этом всё. Может, потому что ему всё равно на чувства других.       Загляни, что ты теряешь? Пальцы разжимает, а Чимин, падая на диван, лишь выжидающе смотрит в его руки, ища по карманам сигареты. Тэхён открывает конверт ужасно медленно, ощущая, как это выбьет из него остатки души. Только это не выбивает душу — это сжигает дотла, землей входя прямо в черепную коробку. Он словно забыл, как дышать, но лучше бы не «словно».       Всё повторяется. На фотографию смотрит, где его чертова Розэ в полумраке так сладко обжимается с главой Тигров. Воображение насильственно рисует продолжение этой близости, заставляя брезгливо откинуть фотографии к Чимину. Интересно, а с ним она так же сладко стонет? Так же пытается узнать? Также мокнет и просит не останавливаться? Не думай, Тэхён, не думай, ты не имеешь на это права.       Он никогда не будет на её уровне. Он бы мог усомниться в подлинности этих фотографий, если бы не этот гребаный персиковый цвет волос. Она перекрасилась, может быть, два дня назад.       Всё в их истории работает против них.       Чимин беззлобно усмехается, замечая, как гаснет свет в его глазах. Тэхёну и раньше изменяли, трахались прямо на глазах, но это не заставляя сердце предательски сжиматься, прося глоток серной кислоты. Пробуди, и ты поймешь. Художник ошибочно полагал, что она сошла с ума вместе с ним.       В конечном счете, она и не обещала быть верной. Так почему же его раздирает ненависть на части, прося волка сожрать всё вокруг? Тэхён пальцами уходит себе под кожу, желая ощутить её теплое сердцебиение, то самое сердцебиение, что оборвется в его руках. Потому что она не имела права забирать у него сердце. Не имела.       Он смотрит в пустоту, но у пустоты её чертовы глаза. Она фальшивка, как и всё, что его окружает. Глотай, Тэхён. И он проглотил, наконец, задохнувшись от собственной крови. Мертвые же не умирают, но Чеён смогла убить даже мертвого, неосознанно и лживо, от того паршиво. Скажи она ему, что это «просто секс», — возможно, он бы не ощутил всю ту бурю предательских во всех смыслах эмоций.       Возможно, а, возможно, в тот самый момент прострелил ей и себе череп.       — Хочешь узнать, как умерла Нари? — равнодушно куря, интересуется Чимин, норовя до конца добить того самого слабого и никому не нужного Тэхёна.       — Заткнись.       — Так уж вышло, — Паку не нужна его реакция, ему нужна чистая обреченная боль, стоящая миллиард вон, — что, как только ты исчез, она окончательно сбрендила, у тебя какой-то дар сводить девушек с ума своим членом, — насмехается, пользуясь тем, что Тэхён не может ничего сказать, — ой, как она прыгала по членам, стараясь найти в пустоте твой, хотя я до конца не понимаю, как ты мог её ебать, она же пиздец мерзко стонет, — врет и не краснеет, потому что понятие стыда у него всегда отсутствовало.       — Чимин, мне, блять, неинтересно, кто ебал Нари, — отрезает Ким, стараясь занять трясущиеся руки разбросанными вещами.       — Понимаю-понимаю, тебе интересно, кто ещё ебал Розэ, но ты дослушай, это же так занимательно, — усмехается Пак, выдыхая дым. — Она знала, что там мет, — Он думал, что ниже не упасть, но, оказывается, ниже та самая родная бездна. Художник незаметно для себя ослабляет хватку, чуть ли не роняя на пол кисточку. — Знала, что, если вколет, умрёт, и знаешь, какие были её последние слова? — Замолкни. — «Я люблю тебя, Тэхён», — Чимин взрывается надменным хохотом, что глохнет очень быстро. — Эта безумная сука в последнем трипе видела тебя.       — Почему? — мертво и бесцветно спрашивает художник, так, словно этот вопрос хоть как-то можно интерпретировать.       — Что «почему»?       Почему я тебе это говорю? Всё просто: моя продажность не имеет границ.       — Почему ты её не остановил?       Чимин задумывается, унимая дыхание на пару десятков секунд. Действительно, почему? Потому что единственное спасение Нари было в смерти. И как бы ошарашенно сейчас не выглядел Тэхён, он никогда её не любил, потому что не испытывал мук совести от побега и ни разу не вспоминал сам. Он-то злился, потому что не хотел вспоминать.       — Зачем? — Тэхён на его удивленную реплику фыркает, уводя голову. — Задавать мне подобные вопросы сродни вопросу «почему ты уехал, бросив её одну»? Зачем мне спасать ту, что хочет умереть?       Зачем спасать то, что хочет умереть? Тэхён не знает, что спасет его от этих выворачивающих наизнанку чувств, потому он более не хочет ничего ощущать. Его выматывают эмоции, его выматывает жизнь, и Чимин прекрасно это осознает. Мужчина голову запрокидывает, выпуская из легких последний отголосок ванили, застрявший, быть может, глубже, чем надо.       На его полу больше нет разбросанных вещей, но это едва ли помогает выкинуть из головы всё дерьмо. Что ты теряешь? Теперь ничего, потому что он никогда ничем не владел. Тэхён не имел за своей душой даже жалкой железной монетки. Раньше за паршивыми эмоциями сразу шло опустошение, теперь это опустошение хуже тошноты.       Я хочу вновь испытать к тебе любовь, потому что ненависть к тебе хуже смерти. Умирать больно? Нет, это легкость. Только вот моральная смерть — не легкость, это блядское бремя, что ты несешь на своих плечах до конца этой отвратительной жизни.       Чимин косо улыбается, Тэхён же пусто смотрит в полотно, покрытое черной тканью. Лучше бы твои волосы всегда оставались белоснежно белыми, как чертов снег, что я теперь ненавижу, тогда бы я не поверил этим снимкам.       Плюс миллиард вон, минус человеческая судьба.

Насилие порождает насилие, месть порождает месть, а любовь порождает бессилие.