Vanitas

      Серость затянутого тучами неба в восприятии служительницы церкви сравнима лишь с мыслями в её черепной коробке. Те, стекая по граниту, подбитые тоской о человеке, что оставил этот мир задолго до своего часа, впитывались в холодную землю, не достигая своего адресата.       У мертвых есть глаза и уши, но нет возможности ответить. Дженни в какой-то степени от рождения мертва.       Ветер завывает в уши, морозом целуя алеющие щеки, что покалыванием вызывает табун царапающих мурашек под свитером. Она могла бы посильнее укутаться в теплую куртку, но почему-то стояла на месте, равнодушно принимая удары промозглой погоды по коже.       Всё здесь выглядело так, как будто Бог нажал «ctrl+c-ctrl+v» на компьютере мироздания, усыпав землю одинаковыми памятниками на десятки квадратных метров. Но могилы — дело рук не Бога, а его созданий. От начала до самого конца. Лишь сидящая по правую руку собака, изредка скулящая на подозрительную округу, выбивалась из белизны теплым сиреневым костюмом.       В воздухе катастрофически не хватает тепла, а Луна, чуя переизбыток эмоции, без возможности помочь, тычет мокрым носом в руку, оставляя холодеющий след. Дженни, стоящая в окружении плит, была похожа на забытого и замерзшего ангела. Церковь Искупления верила в прощение преступников за раскаяние. Дженни же ни разу не видела раскаяния в глазах людей и вряд ли увидит.       Она действительно не любила холод, не любила шарфы, не любила тяжелые куртки, не любила зиму во всех проявлениях: от празднования Нового года до слякоти. Для неё зима была слишком темной и затяжной, отнимающей любое желание жить. Если бы не ответственность за питомца, женщина давно бы легла на плиту, навсегда попрощавшись с миром, но, к сожалению, заработала бы только обморожение.       Такие, как они она не умирают так просто.       Букет розовой камелии с двумя веточками лаванды поблескивает от кристалликов снежинок, что сыпется с неба подобно пеплу от гари её души. Дженни хочется зареветь, хочется обнять камень, но рациональные мысли не дают это сделать. Это не вернёт отца. Не обернёт время вспять. Потому это просто бессмысленно.       Только тоска на язык давит с такой силой, что сердце вот-вот разорвётся. Слезы — пустая трата энергии. Трата энергии, что даст ей наконец глоток свежего воздуха. Дженни губу прикусывает, садясь на корточки, подушечками по граниту ведёт, надеясь холодом выжечь эмоции, но в последнее время холод их только разжигал.       Почему всё так обернулось, пап? Был ли у нас шанс на другую жизнь? Ни один ребенок не готов потерять родителя, независимо, тридцать тебе или пятьдесят. Сколько невысказанных слов, сколько потерянных прикосновений, сколько упущенных улыбок. И сколько ни было их в жизни, их всё равно будет ничтожно мало.       В голове столько фраз о смерти, что когда-то цитировал отец, а она, ломая ногти об камень, не может распрощаться с букетом цветов. «Умереть во имя идеи — это единственный способ быть на высоте идеи». Ты умер не за идею, а за меня. А, быть может, вся жизнь Ким Бэнхо была за его семью.       «Если у человека нет цели, то жизнь его есть не что иное, как продолжительная смерть». В его глазах угас огонь после потери жены. Он потерял идею, а после потерял дочь, что, придав честь семьи нашла упокоение идею в продажи секретов. Она убивала его принципы с особой жестокостью, виня в смерти матери.       «Если хотите суметь вынести жизнь, готовьтесь к смерти». Дженни всегда была готова к своей смерти, но отец никогда не говорил, что готовиться нужно к смерти близких.       Все на свете можно исправить, кроме смерти, отец. Пусто в гранит смотрит, надеясь найти там осколок чего-то менее холодного, но только отпускает цветы на припорошенный снегом камень. Они похоронены рядом, только позволь она себе глянуть на соседнее надгробие, точно подастся слабости. Дженни окоченела, навсегда прикованная к могилам своих родителей.       Слезы новым горьким импульсом подходят к горлу, принуждая веки сжаться до болезненного ощущения песка под ними. Яркие искры в виски отлетают, а она, опуская голову, до крови раздирает губы.

Ли Каме.

12 августа 1969 г. — 15 декабря 2016 г.

      Луна, завидев состояние женщины, скулит, но скулёж лишь сильнее давит на перепонки. Дженни промерзшую землю сжимает, что забивается под длинные ногти траурной каемкой.       Опошляющий холод лепестков заставляет приоткрыть глаза и отрешенно глянуть на букет белоснежной камелии. Машинально принюхивается к исходящему аромату, утопая в запахе любимых отцовских цветов. Ей бы провалиться сквозь землю в объятья родных, но когтистая реальность насильно пропитывает маслом кедра, раздирая легкие.       Букет скрывает очертания Его лица, потому Дженни торопится встать, отряхнув коленки, но от резкости ловит приступ тошнотворного головокружения. Для того чтобы сдержать слёзы, пришлось задержать дыхание, только вот с его появлением дышать гораздо труднее.       — Прости, не хотел помешать, — хрипло поясняет мужчина, что ещё пару минут назад наблюдал издалека, не рискуя подойти, но стоило ему заметить, как она сжалась, как начала ломать ногти об камень, как его ноги-предатели сами привели к ней.       — Ничего, — пусто отвечает Дженни, не способная мыслить ни в данной ситуации, ни в его присутствии. — Это ведь… его любимые цветы.       Юнги слабо улыбается, пропуская нервный тик бровей, что сводятся на переносице на какие-то жалкие три секунды. Ни для кого не секрет, что цветы, растущие в саду Церкви Искупления, были камелией, заботливо высаженной лично главой Церкви. Госпожа Ким не любила мертвые цветы, потому Бэнхо подарил ей сад живых.       Мин старается растянуть губы хоть в какой-то эмоции, но получается откровенно плохо. Дженни могла бы съязвить, напомнить о его «прощай», но язык неповоротливо прилип к нёбу. Словно это место может простить её яд.       «Прощай» = «прости».       Юнги основательно подходил к подбору слов. Действительно ли он попрощался с ней в тот день? Да. Смог отпустить? А она смогла? Возможно, он бы смог. Самая лучшая проверка на чувства — эта случайная встреча, и он не смог стерпеть её подрагивающие плечи. А так ли случайна встреча на могиле её отца в его день рождения?       — Да, — сигарету поджигает, тая не в её глазах, а волосах цвета самого сладкого шоколада. — «Камелия — удивительный цветок, одним она дарит счастье, другим — покой», — слова Господина Кима цитирует, замечая, как Дженни не дышит, слыша его голос, быть может, ближе, чем надо, хоть он стоит в полуметре.       — Мама всегда была равнодушна к цветам, но отец настолько сильно хотел запечатлеть момент, когда влюбился, что подарил ей сад Искупления.       «Приятно познакомиться, господин Ким, я Ли Каме». Цветок «Камелия» по своей сути является анаграммой её первых слов, что навсегда забрали его сердце.       — Но она любила эти цветы.       Дженни откровенно недовольно выдыхает, окружая себя слабым облачком пара, что в мгновение испаряется.       — Она любила отца.       Как будто этим всё сказано. Как будто это жирная точка в их недо-диалоге без цели и смысла. Его ведь и не должно было быть на самом деле. Дженни морщится от мыслей, что в его присутствии стали ещё более бесконтрольные, надеясь скрыть своё напряжение, что пантера ощущает на кончиках холодеющих рук.       — Вы ведь были знакомы?       — Более чем, — ком табачного дыма вместе со слюной проглатывает. — Господин Ким всегда заботился обо мне. — Ким морщится, оголяя клыки, что от белизны округи ярче сверкают.       — Дай угадаю, много лет назад он попросил тебя обо мне позаботиться? — Женщине хочется развернуться, перекрестить руки на груди, заглянув ему в глаза, но знает: стоит ей это сделать, как она упадет на дно его бездны. А стены там настолько гладкие, что выбрать без посторонней помощи невозможно, а он не поможет, потому что не захочет.       Юнги еле заметно усмехается, не собираясь отвечать на заданный вопрос. Ведь каким бы ни был ответ — он не имеет значения. Чего бы ни попросил Господин Ким, он бы всё равно сделал то, что сделал. Так какая разница?       — Знаешь, что самое отвратное в нашей этой истории? — Молчание методично завязывало узлы в голове, принуждая преклонить колени перед своей слабостью, потому ей просто хотелось говорить. — Я ведь знала, что отец не хотел жить, но почему-то искала того, кто смог подарить ему то, что не смогла я. Как будто хотела посмотреть в глаза человека сильнее меня. Паршивая я дочь, да?       — Дженни…       — Он ведь узнал, кто я, узнал, что я предала идеи церкви, и это был наш последний диалог, — Мин еле заметно сглатывает. — Но диалогом это сложно было назвать, он даже не кричал, просто смотрел в глаза и… Знаешь, что я почувствовала, растоптав его идеи? — Она совершенно точно обращается к Мину, продолжая пялиться в гравировку. — Удовлетворение… Я хотела, чтобы он почувствовал ту же боль, что и я… Мама умерла за его идеи, я хотела растоптать их, только вот не заметила, что они давно растоптаны. В нём всё умерло в миг, как перестало биться мамино сердце. Любовь опаснее самой смерти, один неверный шаг — и ты живой мертвец…       — Дженни Ким…       — Нет, — для женщины на этом кладбище не было никого, кроме её и её откровенной боли. — Это может быть даже не твой шаг, это может быть случайность, стечение обстоятельств или судьба… Черт, — руку в волосы запускает, стараясь этим выдрать из себя непослушный язык. — Я не верю в судьбу, ведь если она есть, в свободе нашего выбора нет смысла.       — Дженни, плачь.       — Что?       Она допускает смертельную ошибку, посмотрев ему в глаза. Всё внутри скручивается в отвратительную спираль. Юнги, таив в себе столько боли, что дышать становится не просто сложно, а практически невозможно. Дженни саркастичный выдох выпускает, только он сродни отчаянному стону. Ей хочется что-то сказать, но все обращенные к нему жгут язык.       Смотря ему в глаза, Дженни не могла говорить.       — Иначе в конце концов тебя разорвут все те невыплеснутые эмоции и слова, — мужчина опускается на колено, укладывая хрупкий букет на надгробие. — Я пойду.       Все едкие слова в его сторону она таила настолько глубоко в душе, что больше не могла притворяться. Потому что иначе Дженни Ким сгорит, не оставив после себя ничего. Потому что иначе Дженни Ким возненавидит себя. Потому что Дженни Ким должна отпустить его. Потому что в Юнги она видит своего отца, который никогда на неё не злился, что бы она ни делала.       Потому что у неё есть только одна модель поведения: что рядом с ним была ничтожна.       Смотря ей в глаза, он так мягко касается лисьей души, что сам своим рукам не верил. Дженни прекрасна, но фальшива. Где кончается маска и начинается фарфоровая кожа самой ослепительной женщины в его жизни? Ослепительной больно, а не вдохновляюще. На неё больно смотреть, потому что солнце жжёт радужку, даже без рыжих волос.       Дженни еле заметно кивает, а Юнги, опуская голову, исполняет свои слова с прямой спиной. Их сказка написана на страницах из человеческой кожи кровью — у них не может быть «долго и счастливо». Его слова всегда достигали её мыслей, отравляя реальностью, где она была готова показать себя только ему.       Плачь, Дженни.       Его сковывают чьи-то руки, что обвивают грудную клетку, пальцами сжимая место, где должно быть разбитое на тысячи осколков сердце. Юнги замирает подобно многочисленным статуям, не рискуя подать признаки жизни. В зубах дымится сигарета, неприятно жгущая сетчатку, но он чертовски боится пошевелиться. Боится спугнуть её сверкающую искренность. Даже не смотря в твои волосы, я слепну.       Дженни так тихо плачет, уткнувшись ему в лопатки, что кажется, её и нет здесь. Что его сковала собственная тоска, а не хрупкие руки. Что пальцы, сжимающие плащ на месте сердца, — тиски его вины, а дрожь со спины — его собственная. Мы оживляем друг в друге слишком много боли, потому что эта боль — то единственное, что нам необходимо выплеснуть.       А оживляем ли или пытаемся подражать?       Сдавшись, Юнги мягко сжимает её тонкие пальцы на своем сердце, а те, утеряв дрожь, как по щелчку расслабляются. Занавес раскрыли или закрыли? Юнги косо усмехается, наконец доставая сигарету изо рта, а обернувшись, он не наблюдает на лице женщины ничего, кроме косой усмешки.       Она отходит на пару шагов назад, так победно вскидывая подбородок и перекрещивая руки на груди, что Юнги готов поспорить с каждым, кто усомнится в её достоинстве на «Оскар».       — Этого ожидал? — Знает, что её игра давно раскрыта, но почему-то продолжает, знает, что в полумраке можно разглядеть влажные, смазанные полосы на щеках, но не хочет останавливаться. — Что я буду рыдать, уткнувшись тебе в спину лицом?       Такая Дженни вызывала в Юнги такой бурлящий океан эмоций, что хотелось нырнуть в снег. Дженни лгала без причины, просто потому, что ей нравилось власть над чужими эмоциями. Дженни лгала всем, а себе в первую очередь, и это раздражало его до ходящих желваков.       Она судила по себе, думая, что, показав себя настоящую, вручит людям в руки плеть для своей спины. Подаваясь импульсам, она в секунду меняла маски, путая людей, так, чтобы никто не мог понять, где она настоящая. Только Юнги не человек.       — Скорее всего, Госпожа Кицунэ, — на её перемены в поведении указывает, растягивая шею. — Как я мог себе позволить забыть, что «мы тут все ублюдки, наши слезы — фальшивка, а показанные эмоции — манипуляция»? — саркастично тянет Мин, довольствуясь её охладевшим взглядом. — Но почему у меня стойкое ощущение, что моя спина влажная от твоих слез?       — Это снег, — процедила Дженни, украдкой обратив внимание на отблеск его машины вдалеке.       — Пусть так, но всё же прислушайся к моему совету, — вновь так по-джентльменски позволяет ей остаться в зоне комфорта, что комфортным сложно назвать.       — А что, если мне не нужны твои советы?       Юнги бровью дергает, реагируя на её темнеющий взгляд, что секунда — и свернёт внутренности в морской узел. Он никогда не видел таких её глаз, они не жалят, не леденят душу… Они словно молят к себе прикоснуться. Играют и так манят, словно это последний оставшийся на планете молочный шоколад, только вот у него диабет.        Не смей смотреть на меня таким взглядом.       Она улыбается, медленно преодолевая расстояние, что сама создала. Под ноги смотрит, но не ради безопасности, а чтобы позволить себе отсчитать секунды до момента, как полностью войдет в роль, что сама выбрала.       — Мы же все ублюдки, — прямо в лицо выдыхает, откровенно самодовольно смотря в темноту его холодной бездны, что в моменте от извержения титанической лавы. — Только почему у меня ощущение, что ты со своими советами в этом цирке уродов гребаный мученик?       — Ты не знаешь меня.       Дженни усмехается прямо в лицо, самодовольно, показывает, что слова его — не более чем пафосный бред. Показывает, что она знает о нем больше, чем он может представить. Только это чертова правда, что заставляет её злиться и так высокомерно оголять клыки.       Собирается уйти, но в мгновение разворачивается от его рук на болевых точках, что насильно вписывают её губы в его с такой силой, что, не разомкни они оба рты, выбили бы себе зубы. Мы играем по правилам судьбы или плюем на них, разбиваясь о скалы?       С образом Дженни нельзя было быть грубым. С такой Дженни хочется быть зверем, ведь по-другому из неё маску не снять. Ведь она настоящая только на грани.       Она усмехается в поцелуй, а Юнги косится в раздраженном оскале. Телом давит, заставляя попятиться и опереться на чье-то надгробие, ведь он больше не может позволить себе сдерживать то безумное желание прикоснуться к запретному и такому лживому.       Ему плевать на все приличия, когда губы Дженни Ким так горячи, ей плевать на все мысли, когда Мин Юнги так болезненно сжимает её талию. Плевать.       Гранит холодом жалит бедра, а Дженни, окончательно потеряв возможность отдавать отчет своим действиям, разводит ноги, позволяя ему быть настолько близко, что хочется выть. Юнги не заходит дальше положенного, хоть «положенное» давно за спиной осталось, но так мягко собирает холодными ладонями щеки, теряясь в её волосах.

Мы выплескиваем боль не в слезах и словах, а в пороках.

Мы ублюдки, и этим всё сказано.

      — Мученик, говоришь? — Он холодно улыбается ей в лицо, ловя каждый сбитый вздох, сжимая подбородок с такой силы, что, будь ей кожа тоньше, остались бы синяки.

Боль — то единственное, что нас всех связывает.

      Всё вмиг становится до невозможности быстрым. То разгоняется, то, замедляясь, как в слоу-мо, на манеру скрученной пружины. Сменяющиеся картинки, пейзажи, люди, сцены, буквы, жизни. Как долго он думал? Может, пару секунд, а может, несколько суток. Ушёл ли Чимин? Да… или нет. А где сам Тэхён? В его голове пустоты побольше тех самых в досье Розэ, что он однажды увидел у Джуна в руках.       Р-о-З-э… Эхом отдаёт в подкорке, волнами уходя за пределы черепной коробки.       Четыре буквы, что вызывают лишь тошнотворный привкус горечи наряду с чертовой сладостью. Четыре буквы, что молят схватиться за веревку и повиснуть под потолком. Четыре буквы, что заставляют чиркать пальцем по колесу золотистой зажигалки. И как ни меняй мысли, букв всё равно будет четыре. Чеён, Розэ, мрак, боль, крах.       Имя, что остается в душе отвратительной копотью, что никаким отбеливателем не вывести.       В айфоновский циферблат всматривается, но тот не поддается никаким логическим исчислениям. Какой сейчас день? Год, месяц? Он успел или нет? А что он должен успеть? Голова тяжелая и неповоротливая, лицо горит от жара, что уходит вниз, сковывая грудную клетку терновыми ветками.       — Садись в машину.       — Спасибо, я лучше пройдусь.       Он ведь мог так ответить, но теперь это черно-белое воспоминание, подобное поломанным слайдам заевшего проектора. Или он так ответил? Нет, точно не отвечал, иначе бы не шёл на не сгибающихся ногах по каким-то невзрачным улицам Сеула. Тэхён не помнит, каким образом в его руке оказалась бутылка Jack'a, но она так кстати к его губам, что, в принципе, плевать.       — И много девчонок на этот трюк купилось?       — А много ли парней купилось на тебя?       Холодный ветер заставляет людей кутаться в куртки, а он идёт, не ощущая ни холода, ни тепла, в одном худи на тонкую белую футболку. Для человека, познавшего всю Розэ, отныне нет температуры, есть только огонь её тела и холод натуры.       — Тебе же это нравится… Ад.       — Только потому, что в нем обитаешь ты, моя чертова погибель.       К дереву жмётся, морщась от того, что не чувствует руку ниже локтя. В нём растворяются остатки Ви, так же быстро, как чистое небо становится тусклым и тёмным, а может, растворяет чувства к ней. Только даже кислоте не под силу их растворить.       Тэхён ошибся, не имея права на ошибку.       — Как давно ты работаешь на медведей?       — С того самого блядского дня, как понял, какая ты.       Пытается проморгать, но на пожухлой траве узоры складываются в сплетающиеся тела. Тэхён — лишь безмолвный наблюдатель такого, как тигр, натягивает его любовь. Грубо. Больно. Тошно. Затылком об дерево бьётся, надеясь найти в небе спасение, но находит только темноту, что всегда была ближе света.       Ему хочется опуститься на колени, подсказать взять ту за глотку. Взять и сжать с такой силой, чтобы кислород больше никогда не наполнил её прогнившие от курения легкие.       С него в три ручья пот идёт, а Тэхён, ощутив гребаную трезвость слишком ярко, раздраженно косит губы. Весь мир плывет, перемешанный с такими препаратами, что он удивлен тому, что всё ещё способен здраво мыслить. Это всё дурная идея, но у него ведь больше нет идеи, как и желания жить, в принципе. Есть только не его ультиматумы, и плевать, что у него за душой, ведь отныне там черная дыра.       — Молодой человек, вы в порядке? — Остановившись в полуметре от сгорбившегося у дерева парня, интересуется пожилая женщина.       — Более чем, — ему хочется сказать больше, грубее, но он лишь уводит глаза, впиваясь губами в горлышко бутылки.       — Вы бы…       Он затыкает её одним взглядом, что разрывает старушку в подсознании на мелкие атомы. А была она в реальности или нет, ему всё равно. Мне нужен туалет подальше от людей, подальше от собственных мыслей. Только Тэхёну от собственных мыслей не сбежать.       Сколько ни кусал губы, видел, как её вжимают в стекло, выбивая из глотки сладкие стоны.       Не без помощи Мистера Дерева Тэхён бредет в сторону крайне неприятного общественного туалета, подсвеченного во тьме лунным светом. Наспех по карманам рыщет, ища мелочь, что, кажется, провалилась к пяткам. Он почти на колени падает, собирая бегающий от него на ножках металл, но, находя в куртке купюру, вставляет в автомат, получая наконец возможность облегчить жизнь.       В кабинке блевотно пахнет мочой, но это не сравнится с мерзотностью запаха ванили, что никак не хочет покидать горло. Тэхён прокашливается, стараясь как можно тише двигаться, но поддается импульсу выблевать вместе с алкоголем и своё чертово сердце.       — Чеён…       — М-м-м? — протяжно тянет, хрустя яблочной конфетой.       — Умри.       Тэхёну хочется нырнуть в этот блядский грязный унитаз, исчезнуть, раствориться, забыть её, но, откинув голову, он смотрит в потолок, который крутиться с такой скоростью, что, будь он лопастями, он бы точно в него залез, разорвав кожу на мелкие лоскуты, но это всё равно не сравнится с агонией эмоций, что он испытывал.       А может, улететь — хорошая идея? Только на чем? Куда и зачем? Он обречен страдать, так сказано в японском поверье.       Его тошнит снова. Больно, мерзко и бесполезно, потому что после тошноты не приходит трезвость. Комната не останавливается, а начинает сверкать, бликами выжигая на белках пузырящиеся язвы. Стискивая челюсть до зубной крошки, он ощущает, как к нему приходит ярость в её обличии, что в измученной нервной системе превращается в ненависть.       «Остановись, Тэхён».       — Заткнись, — в пустоту кидает слова, что впиваются в голосовые связки иглами.       Что получится если смешать белый с красным? Грязный жженый. Ему приходится сдирать пальцы в кровь о звенья ремня, что на самом деле шёл только на её тонкой, чертовой шее. Тэхён как будто застрял в дне, когда впервые к ней прикоснулся по-настоящему.       Застрял без возможности отменить это действие. До банального идиотски отравил себя сам, вколов слишком большую дозу ванили под кожу.       Не делай этого, остановись, пока не поздно. Уже поздно, Чеён. У меня нет выбора. Я либо сломаю тебя, либо умру сам.       Тэхён не знал, каков он. Встретив её, окончательно в этом убедился. Тэхён алогичен и ещё тысячу отрицательных качеств, что он сам себе навязал. Тэхён не хотел любить, но хотел, чтобы она любила его, ведь тогда боль сломит только её. Тэхён хотел быть рядом, но избегал, потому что боялся в какой-то момент осознать, что скука вернулась не только к нему, но и к ней.       Тэхён, на самом деле, не хотел ни быть любимым, ни любить самому, потому что боялся увидеть, как умрёт любовь, ведь она всегда умирает, неважно, прошло три года или пару недель. Быть любимым сложно, ведь когда тебя отпускают, становится поистине страшно. Любить… Просто больно.       Он должен стать ничтожеством, ведь ничтожеству нет дела до чувств других. Тэхён не достоин ничего, кроме этой беспросветной тьмы, что поглощает его с головы до пят. Нырнув в бездну, он отыскал то, что так давно искал, — своё сердце, исписанное изуродованное её именем.

Любовь сродни падению.

      Виски сковывает надоедливая боль, а Чеён, потирая переносицу, недовольно слюнявит фильтр сигареты, которую не может поджечь уже около минуты, отвлеченная сообщениями в мессенджере. В салоне до невозможного жарко, отчего на коже с легкостью может появиться испарина, только вот у Розэ каждая клеточка тела разит холодом.       В ожидании очередного, надоедливого сообщения от телохранителя, Чеён кидает взгляд в зеркало на лобовом, замечая мелкие, смазанные от её рук брызги крови и тень, впитавшейся усталости. В руках она до сих пор ощущает кожу той женщины, а на пальцах ожог от жара сигареты.       Сару она убивала с особым искренним удовольствием, хоть та никак не была связана с делами Семьи. Давно из бизнеса вышла, надеясь сбежать от всего, что она натворила в Тегу. Как жаль, что сбежать от гончей нельзя. Голову откидывает, выдыхая полной грудью горячий воздух.       Познала ли Розэ с Ним ценность жизни? Нет. Она познала слабость, что заставляет палец на курке невольно дрожать, а после ещё более остервенело стрелять в жизненно важные органы, наблюдая за тем, как кровь покидает тела. Чеён пыталась вернуть себя, наблюдая за тем, как умирают люди, но делала это без былого азарта, почти равнодушно.       Всё в конечном счете наскучит.       Телефон в пальцах крутит, благо Face ID узнает её с примесью алого, что на её коже почти как родинки. Центральная голова а.к.а заебал Чеён, спешу тебя расстроить, но ты не можешь просто так пропускать собрания, до официального объявления Господина Пака осталась около 10 дней.       Как будто я это не знаю… Она никогда дни не считала, но теперь ощущала каждую микросекунду чистого воздуха, что в моменте может стать настолько невыносимым, что вздернуться было бы неплохо. Правда в том, что Пак Тэхо достанет её даже из ада.

Пак Чеён.

Ты нашёл семейство Ю?

Центральная голова а.к.а заебал Этим занимается Тайга.

Пак Чеён.

Ким Сокджин, я уволю тебя, если ты не начнешь отвечать на четко поставленные вопросы.

Центральная голова а.к.а заебал Они сбежали в Тайвань, но Тайга их выследил… Ты уверена в правильности своих действий? Ю Сухёк допустил ошибку, но его семья здесь ни при чем, превратившись в Ли, ты вряд ли сможешь его разубедить.       Но вместо ответа Чеён откидывает телефон на пассажирское сиденье, поджигая кончик сигареты. Никотин, проникая в легкие горячей смесью, вынуждает прокашляться и плотно сжать зубы, дабы никто не видел столь унизительный момент, что унизительным кажется только ей.       А может, Розэ просто хотела, чтобы её легкие разодрала отрава, потому что более она не в состоянии функционировать.       В последнее время у неё стойкое ощущение, что кислород чуждо тяжёлый. Как будто температура воздуха резко стала ниже сорока градусов, и всё, что может гончая, — это безмолвно шевелить губами в попытках сохранить свою никчемную жизнь и кашлять.       Кашлять кровью, потому что внутри всё давно истекает ею.       Всё вернулось на круги своя, только круги эти спирали, где выхода нет. Чеён не искала выход, но она больше не могла переносить пелену гнева ярко-алого, потому что эмоции стали изменчиво неправильные. Что бы она ни делала — она делала хуже. Не спасала себя от бремени Главы, а лишь плотнее вписывалась в криминальную историю.       Только вот почему это её пугает? Розэ не думала о своём будущем, но неужели для дочери Пак Тэхо управление Семьей, так неожиданно? Неужели ответственность настолько тяжела, что она делает всё, лишь бы её избежать? Чеён так часто лезла в души к другим, забыв, что она всё же не бездушный демон.

«И все же ты не демон. Под пальцами я чувствую биение твоего сердца».

      Черт. Руку в волосы запускает, скалясь поистине зверино своей слабости духа. Это назначение — не ответственность, это шаг в бездну, где всё, что когда-то приносило удовольствие, станет леденящим прошлым. Картинкой, что со временем потеряет цвет в воспоминаниях.       Это ступень выше, но там под ногами всё то, ради чего она начала жить.       Она должна принять власть, только давно покрыта прикосновениями людей, что стали для неё чем-то большим, чем просто имена. Розэ убивала за них, Чеён же умирает для них.       Блокируя двери, девушка влажной салфеткой стирает следы запекшейся крови над коленкой. Не помнит, где испачкалась, но знает, чья кровь. Она вновь начала запоминать имена, взгляды, мольбы, что темными вечерами станут колыбельной её бессонницы.       Она вылечилась или заболела сильнее?       И как, черт возьми, называется эта болезнь? Разочарование.       Разочарование не в людях, выборе или жизни, а в самой себе. Разочарование в своих идеях, что вынуждает принимать слабость и взывать к нему, лишь бы вновь заснуть без испарины на коже, так мерзко липнущей на манеру крови.       Шикает, скашивая губы, отчего разбитая губа вновь кровоточить. Впервые сплевывает бордо на чистый асфальт, перенасыщенная этим отвратительным железным привкусом.       В ожидании лифта широкое кольцо в пальцах крутит, рассматривая отблески хирургической стали. Тэхён то ли нечаянно, то ли специально забыл его в машине, только ни один вариант душу не греет. Они из разных миров, а даже если бы были из одного, Розэ всегда будет оружием и не более.       Оружие не имеет чувств. Монстры же недостойны ни любви, ни понимания. Ладонь сжимает, отчего металл уходит под кожу, даря дозу спокойствия, и вот он, финиш, только у них не может быть финиша. Их история — рудимент всего, что когда-либо было в их жизнях. Безнадежный крах устоев обоих.       Глаза прикрывает, дабы избавить от желания прикоснуться к его коже, но только глубже проваливается в воспоминания. Этот сладкий запах лаванды и хвои, волосы цвета орехового дерева и собственническое желание никогда не отпускать. Тэхён стал её слабостью, что раздирал на лоскуты остатки, того живого, не тронутого бесчеловечностью.       С каждым шагом по коридору голова нудит, напоминая о сотрясении. Розэ была в минуте до падения на собственную входную дверь, только вот сгорбившийся силуэт принуждает помедлить с этим действием.       Он сидит на корточках, опершись спиной на стену. Руки безвольными тряпками с колен свисают, а голова, покрытая капюшоном, опущена настолько низко, что кажется, он в какой-то известной только ему прострации.       Розэ не нужно и микросекунды, чтобы узнать эти руки со сбитыми костяшками. Эту тонкую хаотичную татуировку на среднем, что она ассоциировала с мечом, и прозрачный иероглиф «탈» на безымянном, расположенный ровно под костяшкой, что он сам себе набил в шестнадцать. Не раз рассматривая многочисленные рисунки, ей казалось, что она находила в них всё больше смыслов, на деле ей всегда лишь «казалось».       Он подарил ей тошноту от вида крови, потому запах алкоголя с кровью вызывает вязкость языка и пустоту мыслей. Тэхён почти не двигается, лишь запрокидывает голову, уловив её аромат, а после косо скалится, не в силах отвести взгляда от её фигуры.       Даже в ноль ты одеваешься так, словно на улице плюс тридцать.       — Как жизнь?       Слова, сказанные с таким неприкрытым сарказмом, что Чеён неосознанно сглатывает, сводя брови к переносице. Она бы сделала шаг назад, если бы не это — тяжелое опустошение, нависшее над разумом болезнью, взбунтовавшегося от боли мозга. У Розэ нет сил разговаривать, потому, обходя мелкие ссадины на мужском лице, она сжимает ключ-карту так, словно она — рукоять пистолета.       Правда в том, что, будь у неё пистолет, гончая не смогла бы поднять руки.       Глаза Тэхёна всегда таили в себе слишком много эмоций, сейчас же они были настолько пусты, что едкий оскал на губах ощущался ошибочным, чем-то чужеродным на оливковой коже с оттенками бордового. Как будто в моменте его мимика начала жить отдельно от глаз.       Она желала его увидеть, по итогу получила несвойственную тахикардию от его разбитого вида.

Бойся своих желаний, они имеют свойство сбываться.

      Выворачивающий запах пачули быстро выветривается, не без помощи приоткрытого окна, даря номеру третьесортного лав-отеля свежесть, забытую, быть может, много лет назад. Быть может, до момента, когда стены пропитались похотью и низменными потребностями.       В помещении чрезмерно много подтонов желтого. Слишком грязного для белого, но недостаточно насыщенного для золотого. Для неё подобная обстановка была забавной, немного соблазнительной, он же, кривя губы в недовольной усмешке, наполнял легкие никотином, дабы не пропитаться дешевыми благовониями, что даже дорогостоящим одеколоном не скрыть.       Прикусывая губу, женщина слизывает с карточки остатки порошка, откидываясь на постель. В женском подсознании стекловата превращается в сахарную, а Ёнхи, облизнув алую, давно смазанную помаду, слегка выгибается навстречу приятным волнам, охватывающим сознание.       Заметно расслабившись, хотя она всегда создавала впечатление совершенно расслабленного человека, шатенка затуманенным взором скользит по Rolex'ам, сбиваясь на остроте носа и совершенно непривлекательных для неё глазах.       В этом мужчине не было ничего из ряда вон выходящего, но и уродом его нельзя было назвать. По отдельности некоторые черты его лица были привлекательными, но вместе они смотрелись несуразно и в зависимости от его настроения — странно.       Говорят, «время убивает красоту», но для человека, обделенного ею изначально, это пустой звук, потому он с юности начал цеплять уверенностью и хитростью. Едва ли жуликоватый Ким мог добиться таких высот, не обладай он подвешенным языком и тонкой наблюдательностью.       Единственное, что в нем идеально, — хрипловатый, немного змеиный голос с нотками стопроцентной уверенности. Скажи он, что «земля стоит на двух слонах», большинство бы поверило.       Подаваясь импульсам, женщина перебирается на мужские бедра, совершенно не смущаясь своей наготы, да и смущения в их случае было бы фальшивым. Со Ёнхи состоит с ним в сексуальных отношениях, быть может, чуть дольше, чем привыкла. Мужчина же, исказив лицо в фирменной улыбке, от чего глаза превратились в узкие щелочки, хмыкнул.       — Господин Премьер-министр, — специально вычурно его должность озвучивает, пошло облизывая губы, — позвольте подарить вам наслаждение.       — Ёнхи, такими темпами ты сотрешь мне член губами, — она толкается языком в щеку, так, словно идея кажется ей безумно заманчивой. — Я уже не молодею.       — Я бы поспорила, — алыми ногтями по груди ведёт, специально задевая чувствительную часть кожи. — Вы получше всяких юнцов, возомнивших себя Аполлонами.       — Заканчивай с лестью, — в секунду меняется, не оставляя от былого флирта и следа. — И слезь с меня.       — Как скажете, Господин, — смиренно кланяется женщина, оказываясь на полу быстрее, чем разум это понимает, отчего она щурится. — Тогда позвольте откланяться?       Он смотрит на неё, прищурившись, а женщина, заметив взгляд, разворачивается, дабы позволить мужчине полностью рассмотреть черты её точеной фигуры. Ёнхи всегда считала свою фигуру прекрасным оружием, что заставляет мужчин млеть, но он, рассматривая округлые бедра, всегда оставался беспристрастным.       Дженни Ким не ошибалась, когда думала, что Со Ёнхи до полного набора не хватает диагноза «нимфоманка». Она действительно обожала секс. Неважно, с кем, сколько заплатят или что он даст, главное — умение. Ей совершенно всё равно на его деньги — всё, что ей нужно, — веселье, которым он её кормил.       Всё можно купить.       — Как дела с Чонгуком? — В ответ она лишь беззлобно вздыхает, отправляясь на поиски своих трусов, а, точно… Я же их не ношу.       — Пока всё идет по вашему плану, — в пояснице выгибается, дабы рассмотреть масштаб бедствия на лице, но, встречаясь с его холодным взглядом в отражении зеркала, та отбрасывает все попытки вновь соблазнить. — Но чуть медленнее, чем должно было быть. Вы уверены, что он ведет ещё какую-то игру?       — Мне не нужна уверенность, мне нужен контроль, — наконец докурив, мужчина встал, открыв вид на изрисованную чернилами спину. — Контроль — есть власть. Неважно, что желает человек, если его поводок у тебя — ты в победителях.       — Разве гнев не сложнее контролировать? — черную блузку на голое тело накидывает, разворачиваясь к нему.       — Гнев, который ты сам создал, контролировать проще, чем спокойствие, как пример — Пак Тэхо, — зависнув на треснутом окне, мужчина зачесывает волосы назад. — Стоило мне пустить всё на самотек, как он решил назначить Розэ на должность главы. Несусветная глупость…       Женщина губы слюной смачивает, вспоминая что-то несомненно важное и, по её мнению, более весомое, чем данное обсуждение. Пак Тэхо… Чертова точеная статуя с идеальными пропорциями, леденящим взглядом и… О боги, прекрасными пальцами. Чертов социопат, вылезший из голливудских сценариев в стиле «Американского психопата».       — Можно вопрос, Господин Ким? — хитро улыбнувшись, поинтересовался психиатр, растянув слова на свою кокетливую манеру.       — Ты уже задала, дорогая.       Привычный ответ, который она привычно воспринимает как разрешение.       — Я не так давно работаю с Чоном, но меня мучает один вопрос… Это же Вы порекомендовали Господину Тэхо выдать свою младшую дочь за Чон Чонгука?       — Так уж вышло, Ёнхи, — хмыкает премьер-министр, не отвлекаясь от живости Сеула за окном, — что я знаю об их детских взаимоотношениях, быть может, чуть больше, чем они могут себе представить. На каждого найдется свой поводок и свой спусковой крючок, а для Чон Чонгука Суён является и тем, и другим.       Женщина хмыкает. Она ещё на сеансах поняла, что тот испытывает какой-то смешанный спектр любовных и ненавистных эмоций по отношению к этой девушке. На прямые вопросы он никогда не отвечал, поэтому Ёнхи ломала голову. Она испытывала какое-то особое влечение к грязным секретам.       Расскажи Чон, как он насиловал Суён, она бы не удивилась, а только сильнее сжала бы ноги. От одной мысли об этом мальчишке она готова выть, поэтому кошкой вышагивает к спине мужчины.       — Что же касается твоей работы, — за челюсть сухими пальцами сжимает, притягивая к себе, — потеря контроля над Пак Чеён меня очень сильно расстраивает.       Ёнхи несдержанно прыскает из-за предательской дозы эйфоретика в крови, но Уджин, давно привыкший к подобной манере её общения, пропускает это мимо ушей, позволяя ей вырваться. Она могла смеяться без причины, плакать или пытаться убить, правда, в случае последнего он всегда держал дозу морфина, а на худой конец — револьвер.       — Извините за грубость, но такие люди, как Розэ, не подчиняются ни манипуляциям, ни физическому контролю. — Находя длинную сигарету, она разминает затекшие ноги. — Если хотите, чтобы она что-то сделала, — запретите. Ребенок по всем параметрам, импульсивная, вспыльчивая, склонная к пагубным привычкам и эмоциональному вампиризму. Даже её отношение к человеческим жизням по своей сути является детским восприятием того мира, в котором она выросла. Единственное, что может её подчинить, — это её собственные эмоции, что она старательно пытается скрыть. Она не поддается анализу, потому что все её действия — это маниакальные импульсы мозга. Она живет одним днем, и это день смерти её матери.       — Ты много о ней знаешь, — хмыкает премьер-министр, понимая, что та стала откровенно болтливой из-за вещества.       Ким Уджин не понимал наркоманов. Они продавали всё, что им дорого, за мимолетные секунды эйфории, после расплачивались огромными дофаминовыми ямами. Впрочем, наркоторговля — поистине отличный бизнес.       — Недостаточно, — недовольно хмыкнула женщина, затянувшись дымом. — К сожалению, обведя её вокруг пальцев и подсадив на обезболивающие, я настолько исказила её поведение, что сейчас не уверена, что смогу как-то на неё повлиять… Что вообще кто-то сможет на неё повлиять.       Несомненно, Чеён всегда сама выбирала употребление. Только вот усилившиеся шесть лет назад приступы головной боли были ничем иным, как побочка транквилизаторов, что самолично замешивала Ёнхи, выдавая как экспериментальный препарат от ментальной боли.       Розэ считала себя умнее, на деле попадала в капканы, не замечая, как те ломают кости.       — Это уже не твоя работа.       — Нашли оружие против неё?       — На каждого найдется оружие, даже на тебя, моя дорогая Со, — сузив глаза, прохрипел мужчина, заметив нотки страха, что она быстро скрыла.       — Вы потрясающе, Мистер У, — руки на шее замком собирает, специально приторно растягивая слова на языке. — Так руководить всеми не каждый сможет.       Он ухмыляется. Самодовольно, гордо и так мерзко, что у Ёнхи извилины двигаться начинают. Ким Уджин редко показывал своё истинное лицо, но стоило ей заметить этот лживый блеск глаз, как хотелось блевать.       — Никто, кроме меня, не сможет этим руководить, — она улыбается его словам, скашивая голову на манеру Пак Тэхо. — Этот мир по праву мой.       Как бы высоко ты ни был, найдется тот, кто захочет эту высоту обуздать. Люди построили Вавилон, дабы достигнуть Бога, Ким Уджин строит свой Вавилон, дабы низвергнуть своего друга в Тартар. Строит не физически, строит скрытно, ломая каждого, кто стоит на пути, забыв, что от Вавилона не осталось и камня.

Приближенные к богам склоны верить в свою избранность.

      — Что с тобой? — Лениво, но с долей недоверия уголок губ косит, замечая бутылку виски, вросшую в тонкие пальцы.       Если бы я знал.       У него не осталось сил стоять на ногах, а она с этими волосами персиковыми вызывает приступ отчаянной рвоты, клонящий ниже плинтуса. Он успел её возненавидеть, возглавить целые войска во имя её сожжения, но, увидев вживую, подавился ненавистью, что на дне желудка пропитала кислотой каждый омертвевший уголок.       В ожидании ответа девушка перекрещивает руки на груди. Его голос звучал так незнакомо, что Чеён неохотно сжимала пальцы на коже, дабы убедиться в своей бодрости. Она совершенно точно его не узнавала, но не то чтобы ей было с чем сравнивать. Было. Просто она предпочла это проигнорировать.       Они проходят в квартиру вместе, только внутреннее это ощущается как поход на божий суд, где каждый должен предстать перед Создателем, дабы ответить за свои грехи. Вместе или по отдельности — неважно, они ведь оба мертвы задолго до этого.       — Ты когда-нибудь разочаровывалась? — бесцветно интересуется мужчина, опираясь бедром на стол, пока она совершенно спокойно снимает черный сверкающий от снега бомбер, закидывая на диван.       — Нет, — врет, но её глаза всегда говорили с ним на другом языке. Языке, непонятном другим, но, несомненно, несуществующем, — «Не очаровывайся — не разочаруешься».       Тэхён болезненно усмехается, пропуская горечь в глазах, что он привычно глушит жгущим глотком. Поздно. Вперед подается, желая коснуться её мягких губ, но она, сбитая с толку резкостью, машинально отталкивает, смотря, как на умалишённого. Приторно-горький запах алкоголя врывается в легкие, насильственно выпихивая тот самый необходимый — хвойный.       — Да что с тобой? — Голос предательски садится, заставляя тем самым невольно вздохнуть и опустить голову.       — Что со мной?! — В моменте срывается, роняя бутылку, что разбивается у их ног на мелкие осколки, что они не спешат собирать, порабощенные эмоциями. — Со мной — ты. Ты, блять, ломаешь меня и спрашиваешь, что со мной?!       Она смотрит на него, не моргая, пока нарастающий гнев пеленой застилает обзор, только вот головная боль не дает сосредоточиться на точеном лице. Чеён не понимает, что с ним, да и не желает. Я же тебя предупреждала… Так почему же сейчас твои глаза так остры, почему у меня ощущение, что твой голос всаживает мне нож в брюшную полость?       Но ведь её ощущения — не его вина…       — Не смей винить меня в своих проблемах, — губы косит, сдерживая желание схватить за углы челюсти и начать давить не морально, а физически. Чеён устала от мира, что её кусает, потому реагировать не может, повторяя одни и те же реплики: — Я же говорила…       Тэхён, разворачиваясь, взмахивает руками, прерывая тихую едкую речь из сладких уст, что место не здесь, а где-нибудь ниже, возможно, на уровне его ширинки. По стенам йодом мажет, но те расплываются, то ли в воспоминаниях, то ли в ярких красках, что он сам призвал. Стоит, дух переводит, пока её тихое размеренное дыхание играет с волком, что роняет на паркет пенящуюся слюну.       Это чертово безумие.       — Ты никогда не хотел обернуть время вспять и всё же уехать учиться в Париж? — выпуская ком никотина, интересуется Чеён. Не то чтобы ей было это так интересно, но непослушный язык извивался не по своей воле.       — Нет, ведь иначе я бы не встретил тебя, — он улыбается настолько чисто и соблазнительно, что она сама неосознанно расплывается в косой полуулыбке, оставляющей след даже в глазах.       — Сомнительное удовольствие.       — Но такое сладкое.       Черт…       Все его мысли под водой, и он тоже, потому подцепить глянец в худи становится значительно легче. Тэхён брезгливо кидает её в лицо фотографии, а она, часто моргая, не сразу понимает, что так неприятно оцарапало кожу.       От горькой сетчатки не отрывается, приоткрыв рот в немом вопросе, но, опуская взор себе под ноги, она глотает возникшую злобу с осколками непонимания. Розэ смотрит на россыпь фотографии по полу, ощущая зубчики капкана реальности.       — Кто научил тебя стрелять?       — Разве это важно?       — У тебя кинк отвечать вопросом на вопрос? — смеётся Тэ, включая кофемашину. Их ночные встречи отбирали часы сна, поэтому утром они вместе глотали не одну чашку горького кофе. — Просто… Стало интересно.       — Отец, — холодно отвечает девушка, раскрывая интонации больше, чем нужно. — С двенадцати лет он учил меня стрелять по мишеням, с пятнадцати — по людям, — она усмехается, только в этой ухмылке больше напускного, чем истинного.       — Но ты ведь была ребёнком…       — Его это никогда не волновало, — в глаза не смотрит, зная, что там эта чертова жалость, от которой её с юности тошнит. — Только не говори, что тебя это удивляет.       Для Чеён эти фотографии ничего не значат, для него это нескончаемое падение в бездне фантазии.       Глаза закатывает, лишь бы скрыть то, что внутри всё падает от его холодных глаз. Теперь она бы отдала всё ради того, чтобы увидеть жалость, а не эту разрушительную пустоту с примесью яда. Он смотрит так незнакомо, что кажется, там внутри не осталось ничего, что она так старательно пыталась найти.       — Блять, Чеён, почему я раньше не заметил, что ты такая сука? — Розэ молчит, тихо вслушиваясь в осипший голос. Она дает ему возможность высвободить эмоции, ведь если это ему поможет, она готова стать для него кем угодно. К тому же слова никогда не могли её задеть, но дело не в словах, а в тех, кто их говорит. — Зачем? Неужели твоя скука стоила всего этого? Или я был ничем иным, как способ отомстить папочке? Показать, что ты можешь вляпаться в дерьмо и выйти сухой? — скалится, а в ответ девушка губы в тонкую полосу растягивает, чувствуя, как из рук ускользает поводок самообладания. Он, как и все, бил по искренности, но не получал ничего, кроме молчания, от чего сильнее злился. — Отвечай.       Она голову в бок склоняет, позволяя отчетливее рассмотреть равнодушие. Смысл мне оправдываться, если тебе это не нужно? Она понимает, что он не в себе, только от этого не легче — от это пиздец как тошно. Он бьет по болевым точкам, но Чеён почему-то ищет ложь между слов, только Тэхён не лжёт.       Ты ведь не был таким…       — Я же говорила, не стоит пытаться меня понять.       — Да-да, — саркастично тянет художник, делая четкий шаг в её сторону, скрипя стеклом под натиском кед. — Что ты, тьма, монстр и бла-бла-бла, защищайся дальше… — вновь от глаз сбегает, дабы набрать в легкие воздух, не пропитанный ею. — Хватит врать самой себе и признай в первую очередь себе, что ты всего лишь никчемная девчонка, притворяющаяся монстром и при любом удобном случае прыгающая на удобный хуй, потому что иначе все поймут, что твои игры со смертью — это банальная боязнь жить.       Розэ, господи, заткни меня, а не смотри так потерянно, как будто я попал в твои мысли четким выстрелом холостого патрона. Только этот холостой патрон на самом деле с солью, а его мысли разительно отличаются от слов.       — Ты жалкая.       — Лучше?       — Нет.       Сломай её, Тэхён, как можешь сломать только ты. Давай, ты же знаешь, как. Она ведь притворяется человеком. Она не любит тебя, потому что любить тебя невозможно. Сломай её и спаси то, что тебе дорого. Стань тем, кем ты являешься на самом деле. В тебе человека значительно меньше, чем в ней, так что ты теряешь? Верно, ничего.       Тэхён ведь знает, что она боится разъедающего чувства беспомощности, когда, чтобы ты ни делал, не можешь противится судьбе. Она ведь так хотела увидеть то самое — абсолютное уродство, не зная, что оно останется на роговице бельмом.       — Что ты хочешь от меня? — очередное напускное равнодушие и дрожащий голос от того, что она больше не может выносить давление его бездушной ауры.       — Раздевайся.       Чеён в секунде до падения с обрыва, где по-родному холодно и сыро от крови, что он так учтиво для неё нашёл.       — Что?       — Раздевайся, — он ухмыляется так мерзко, но пусто, что той по-настоящему хочется умереть. — Тебе же не привыкать.       Больно.       Перед ней стоит всё тот же Ким Тэхён, но его глаза, пропитанные ненавистью, режут по живому. Ты же подсознательно хотела, чтобы он тебя ненавидел, потому каждый раз травила душу, так почему сейчас застыла, не в силах сказать слова? Видел бы тебя отец…       Ты жалкая, Чеён.       Ей и правда страшно, но не от него, а от осознания, что её живое сердце из груди вырывают словами. Её ломают её же оружием. Подобно тому, как она любила убивать исполнителей их ножами и пистолетами. Карма настигает там, где ты не ожидаешь.       Тэхёну не нужно было ничего делать для того, чтобы сломать именно Её. Он ошибочно полагал, что в ней нечего кроить, что он потерял дар к разрушению, но подался зверю и нашел то самое чистое в этом городе. Её млеющую в его руках любовь.       Ты ведь говорила, что ты монстр, так почему застыла, боясь меня? Страшно? Тебе не может быть страшно. Но сколько мысли ни отравляй, он не сможет подавить в себе дрожь, выводящую из себя. Дрожь отвращения к себе.       Первым срывается, впечатывая хрупкое тело в стену. Не успев среагировать, она влетает грудной клеткой в бетон, выпуская судорожный выдох уже не сквозь зубы. Отчаянно его пальцы от своей кожи отцепить пытается, но выходит паршиво, слабо и странно. А мужчина, ощутивший безумный азарт, жадной хваткой тянет шорты вниз, сбиваясь ногтями на тазобедренных костях, что с каждым днем всё сильнее выпирают.       Ты же знала, что он заберет у тебя то, что по праву его, — твою душу, сердце и тело. Тэхён не врал, когда говорил, что она вся его, до последней капли своей блядской грязной крови.       — Тэхён, — она почти воет, но он заламывает её руки до такой степени грубо, что стирает все хрупкие воспоминания о себе. Розэ привыкла к боли, но его кожа словно новый сорт «высококлассного отчаяния», запускающее по венам гной. — Прекрати, — не рви свою душу.       — Заткнись, — так едко, мертво, в волосы, без намека на нежность.       Тэхён умер. Перед ней её собственный Дьявол. Он не носит Prada, не заключает сделки, он с глазами мертвыми, убивает ту, что ошибочно носила его имя.       Майку задирает, почти оцарапывая кожу, с животным желанием сломать, обездвижить и сжечь. Ли Мэнхо выбрал поистине ужасно оружие, ведь только он мог так бесчеловечно отобрать воздух. Отобрать у неё то, что принадлежало ей, отобрать безвозмездно.       Только сколько ни оправдывай себя Ли Мэнхо обстоятельствами, опьянением или, на худой конец, ревностью, он действительно не в силах противиться своей внутренней уродливости. Он поглощен чувством власти над ней. Правда в том, что Тэхён наконец снял маску, охваченный болезненной ревностью.       Я подарю тебе смерть, Розэ, на моих руках, на моём члене, ты ведь именно это искала во мне?       Она задыхается, но не от нехватки кислорода, а от сдержанных слез, что не дают вздохнуть. Она не хочет, может, подчиниться гневу, потому что знает: подчинись ему — и он умрет. Только эмоции, не находя выход, душат подавленной истерикой, заставляя тело дрожать от каждого грубого прикосновения.       Разве ты не видишь, как меня ломает?

Не хочу видеть. Мне плевать.

Плевать, слышишь?

      Розэ может его остановить, вырвать запястье, вырубить, но гончая впервые хочет достучаться, потому что знает, что насилие порождает лишь насилие. Она не хочет пробуждать в себе насилие, что носила под сердцем с самого первого дня в Семье. Чеён возжелала спасти недостойного человека от неминуемого краха, но его тяжелое дыхание на ухо разрывает душу на мелкие частицы, засыпая в рваные раны ртуть.       В детстве Тэхён часто из-за игрушек дрался, даже когда те были ненужными окурками. Розэ в его жизни самая прекрасная, коллекционная, фарфоровая кукла, что на полке стоять будет, да, поломано ухмыляясь, как умеет лишь она.       Как можно отказаться от чего-то настолько нереального и по-своему прекрасного во мраке? Верно, никак.       Тэхён никогда не любил женские слезы, но её задушенная на корню истерика навсегда останется в его отравленном сознании как что-то безумно ценное. Он не получил её сердце, но получит то, что она никогда никому не давала, — страх. Тэхён станет её ночным кошмаром, воспоминанием, что навсегда заберет веру во что-то кроме боли, потому что на большее он не способен.       Пятясь, они спотыкаются об мебель, падая на пол, что холодом жжёт кожу. Прижатая к паркету мужским телом, Чеён впервые ощутила себя человеком. Слабой, разрушенной, униженной. Она знает, что будет больно. Знает, что, если не возьмет себя в руки, эта ночь заберёт то единственно, что она смогла сохранить, — гордость.       Но сколько ни гори в агонии ядовитых мыслей, Розэ не может ему ответить.       — Прошу, перестань… — в пол выдыхает, моля остановиться в который раз. В её мольбе столько горя, но проклятый равнодушный город за стеклом неизменно горит алым.       — Да заткнись ты, — резко на спину переворачивает, пропитывая такой стойкой неприязнью, что она почти смиряется. Розэ настолько не в состоянии что-то сказать, что молчит, отчаянно смотря в глаза. Или чтобы ты заткнула рот, нужно звание Главы Семьи?       Она глотает его яд, ожидая смерти, но получает только новые раны на бледной коже. Боже, Чеён, останови меня, прошу… Потому что, если всё это ложь, я — худшее, что с тобой могло быть…       Девушка жмурится, не желая более смотреть в гниющие глаза, ведь там её на миллионы частей расчленяют. Отворачивает, но он грубой хваткой сминает щеки, заставляя заглянуть в черную радужку, где от былого теплого огня и уголька не осталось.        — Смотри мне в глаза. Ещё раз их отведешь, и я прямо сейчас затолкаю тебе член в глотку, да так глубоко, что ты будешь давиться моей…       Вздох.       Вздох, такой робкий, что даже сквозь диссоциатив и алкоголь он почувствовал… Что он почувствовал? Тэхён, чем она будет давиться? Что слова поперек горла встали? Она и так задыхается, тонкими руками упираясь в грудь, что сейчас как чертов небосвод на неё давит.       Тебе же знакомо это чувство беспомощности, так зачем? Потому что так надо. Потому что, иначе умрет Намджун. Потому что иначе он не получит того, кто заслуживает смерти. Потому что иначе… Иначе не умеет. Потому что иначе ему придется признать, что он влюблен своей самой уродливой любовью.       Потому что в их истории всё равно кто-то должен был сломаться. Оказывается, от йода можно задохнуться, в нём можно утонуть и никогда не всплыть. Оказывается, есть ещё пытки, способные её задеть. Оказывается, алкоголь и наркотики могут растворить в нём…       Любовь? Тэхён ведь никогда не любил. Он обожал, желал, но не любил. Нельзя любить то, что разрушает. Его не научили любить.       — Ты же хотела узнать меня настоящего, — это насилие. — Вот я, смотри!       Он целует её остервенело, зубами разрывая рану, а она сквозь насильственный поцелуй хрипит, стараясь увернуться, но получает только заломленные над головой руки.       Тэхёна сжирает любовь чувство мести.       — Это насилие…       — Ты и есть насилие, Розэ, — горько выплевывает на пол, да так, что она больше не может дышать, да так, что сердце наконец замолкает, позволяя ей заметить раздирающую чечетку биения в горле. — Если хочешь это остановить — просто убей, — ведь я выбрал отречения от всего, что могло меня спасти.       Внутри Розэ всё рвётся, сгорая от боли. За столько лет её тела так часто касались лезвия, пули и руки, но она никогда не чувствовала такой чистейшей бриллиантовой боли. Тэхён оживил в ней человека лишь для того, чтобы самолично его разорвать. Разорвать на мелкие источающие отчаяние атомы, поставив в рамочку на дне его собственной бездны.       Розэ всегда знала, что она монстр, не заслуживающий ни прощения, ни любви. Монстр, что рыдает в руках человека. Монстр, захлебывающийся лишь от ненависти в глазах любимого человека. Монстр, смирившийся со своей участью, потому что он ошибочно решил, что может быть любим.       Мертвые не умирают дважды. Мертвые не умирают трижды. Мертвые не умирают… А Чеён умерла, кажется, наконец окончательно, но это ведь то, что она желала. Тот, кто так просто может отнять жизнь, не имеет права на эту жизнь.       Проснись, Розэ, нажми на курок, но она захлебывается в собственной крови, что рвется из вен от его боли. Пробудись, гончая, разорви его в клочья, но та жалобно скулит, клоня голову к полу.       Умри, Чеён, ведь ты не человек.       — Я… — она задыхается, тает в руках, что сжимают горло, а мужчина, поймав слабость, брезгливо раздвигает коленом ноги.       Гончая внутри воет, ловя момент, когда можно вырваться, ударив под дых, но это едва ли причиняет дискомфорт мужчине, потому что она и не пыталась причинить ему боль. Не в силах стоять на ногах, Чеён вжимается в стену, дрожащими пальцами сжимая рукоять пистолета.       Сердце больно бьётся в ушах, не позволяя сфокусироваться на чём-то ином, кроме пелены предательского отчаяния, что более непривычно — оно ужасно убийственно. Дуло подрагивает от дрожи её пальцев в алом мраке, но ей по-прежнему страшно посмотреть на то, во что он себя превратил для неё.       Тэхён смотрит на израненную девушку, а внутри абсолютная гнетущая пустота, как будто кто-то нажал кнопку «Вкл.», только от этого глотку дерёт сильнее. Он так часто был на мушке, что страх стал чем-то остаточным от него, прежнего слабого.       — Ну? Чего ты ждешь? Стреляй, — он откровенно издевается, зная, что она промахнется, внушая себе, что это ничего не значит. — Стреляй!       Тэхён усмехается её бездействию, рукой выбивает оружие, а после так остервенело хватает за лодыжку, что она всхлипывает, давясь родной болью. Отныне он мертв, а её законное место под ним. Девушка лопатками об пол бьётся, ловя пару осколков от бутылки, что и ему в ладони впились. Только для них более не существует физической боли.       Они горят, глотая моральную.       — Я же сказал: смотри мне в глаза.       Лучше убей меня. Потому что иначе я окончательно сгнию, стоит тебе ворваться в моё тело, и сгнию не от боли, а сгнию от того, что знаю, что так ты себя убьешь. Ни одно насилие не проходит бесследно. Его можно игнорировать, но оно всё равно будет приходить в самых страшных снах.       — Ты же хотела узнать, каков я.       — Хватит…       — Тебя заело? — Фыркает, наматывая волосы на свои пальцы, и так высокомерно, вычурно улыбается, целуя локон, что Розэ жалеет, что не воспользовалась пистолетом. Не для него. Для себя. — Если не нравится, останови… Только вот я очень сомневаюсь, что тебе это не нравится. — Его руки по телу блуждают, так по-хозяйски оставляя ожоги по всей прогнившей душе, что болезненный стон — это единственное, что может вырваться из её глотки.       — Я… не… — Розэ, ты ведь убийца. — Я… — Кого ты опять хочешь обмануть, притворяясь человеком? — Я не могу.       Тэхёна похоронила месть в глазах той, что никогда не знала его, но почему-то смогла полюбить.       — Вновь врешь, Ён.       А ведь мы могли жить другой жизнью.       Могли встретиться, влюбиться и жить, как обычные люди. Могли улыбаться родителям на выпускном и переехать учиться в Сеул. Ты бы готовила мне завтрак, а после ходила по подиуму, сверкая ярче самого чистого бриллианта, потому что никто не способен отвести от тебя глаз. Ты бы возвращалась вымотанная, а я бы вечерами водил тебя в рестораны на деньги, вырученные с продаж картин.       Мы бы осели в этом проклятом городе, ты бы целовала меня так, как никто не может, а я бы отдал душу, лишь бы ты улыбалась по-настоящему. Мы бы тихо спорили, только бы не разбудить детей, в конечном счете трахаясь на кухне — без огня, без ненависти, так сладко и нежно.       Мы бы любили друг друга до самых кончиков пластин ногтей и, быть может, умерли в один день. Потому что жизнь друг без друга — не жизнь. Но сейчас, покрытые кровью и гниющими чувствами, мы готовы растоптать всё, лишь бы не думать о том, что в тот дождливый день нас распяли без нашего ведома.       — Молю тебя, Тэхён, остановись… Это не подарит тебе свободу, — запястьем слезы вместе с кровью размазывает. Она больше не упирается ладонями в мужские плечи, лишь безвольно оседает в глазах, потеряв все силы в его руках. — Прошу, хватит, мне больно.       Тэхён не мог забрать её девственность, но он единственный, кто смог сорвать с губ: «Мне больно». Такое честное, отчаянное «мне больно», что, не будь Ким во власти эмоций и разлагающих душу препаратов, осел бы где-нибудь рядом с ощущением полной ничтожности.       Ты получил, что хотел, Тэхён, отныне ты то самое ничтожество, о котором грезил. Грезил, не зная, что им нужно родиться, а не стать. Кривя губы в режущем оскале, мужчина оттягивает женские руки, дабы заглянуть в бездну, из которой не выныривают, потому что в ней сразу дохнут.       — Заканчивай ныть, я знаю, что тебе не больно, ведь ты сделала меня таким, — кажется, Чеён задохнулась, — и, блять, раздвинь ноги.       — Хорошо, — кажется, теперь задохнулся Тэхён. Ранила. — Если это хоть на мгновение заткнёт твою боль, — убила.

В этой гнилой бездне одиноко было не Розэ.

В тоскливом мраке Тэхёна — Чеён была лучиком самого ослепительного черного цвета.

Конец (первой части).