Переживания

      Огонь медленно пожирал остатки черно-белой фотографии, и Эдмунду было даже не больно — банально тошно, до мерзкого привкуса во рту и перебоев дыхания. Пепел, поднимаемый теплым воздухом, взлетал вверх, подхватывался холодным осенним ветром и залетал в нос и волосы, раздражая. Отчего-то болели глаза и клонило в сон.       Семнадцать лет — совсем не возраст, но Эдмунду-то не семнадцать и временами ему мерещилось, что в волосах проступает нарнийская седина; на линованной бумаге неожиданно появлялись витиеватые фразы, а глаз сам прикидывал план отступления. Эдмунд знал, что Нарния оставила след в сердцах всех побывавших в ней, знал, что Питер планировал семейный бюджет лучше родителей, Сьюзен писала невыносимо прекрасные пейзажи, словно сошедшие с книжных страниц, а Люси вышивала дивные узоры на самых грубых тканях самыми блёклыми нитями.       Иногда Эдмунд задумывался, сколько же ему лет, но постоянно приходил к тому, что каждый возраст всё-таки его, что время пролетело, оставив отпечаток на детской душе, необратимо её изменив. Временами юноше казалось, будто его жизнь — чья-то выдумка и Золотой Век, Кэр-Параваль и Аслан были вычитаны им в какой-то забытой рукописи со сказками, написанными на древнем певучем языке.       Огонь съедал прошлое без остатка, без шанса на исправление или ошибку и, наверное, только сейчас приходило понимание прописных истин: пути назад нет, как нет возраста, как нет прошлого, потому что оно всегда с ним, и Эдмунд чувствовал на своей душе печать костра, горящую во мгле ночи подтверждением нехитрых догадок воспаленного мыслью разума. Ничто не правдиво, кроме снов, ничто не вечно, кроме пепла, усмехнулся юноша, вороша угли в костре.       Угли понимающе вспыхнули оранжевым.       Прошлое сгорало и от этого становилось больно и легко. Всё то, чему уже никогда не суждено повториться, навсегда оставалось в огне. (А Эдмунда резало ножом).       Семнадцать лет, если вдумываться, целая вечность, немая и угрюмая, пропахшая кошачьей мочой и затхлостью. Ком в горле мешал дышать, а рваные облака застилали луну. Эдмунд нащупал в кармане заношенной куртки мятую пачку, вытащил нервными пальцами сигарету и затянулся, прикурив от тлеющего уголька. Горло привычно ободрало.       Эдмунд ненавидел себя за эту неопределённость возраста, за молчание серой ночи, за боль, приносимую курением и костром, но не мог ничего поделать — это сидело в нём самом, глубоко внутри, и он знал, что всегда будет возвращаться сюда и снова резать едва зажившие раны на сердце ножом. Знал, что Питер наблюдает за ним с вершины холма, что не в первый раз видит его чувства и мысли — обнаженные, беззащитные, выдернутые с мясом из-под железного нароста цинизма. Знал, что брат уйдёт, как только Эдмунд закурит, а наутро будет тщательно замазывать честно спёртым ещё два года назад у Люси тональным кремом тёмные круги под глазами, и все трое старательно будут делать вид, что не чувствуют, не видят, не замечают. (С каждым разом у них получается всё лучше, и вскоре уже никто не сможет отличить их наигранные чувства от реальных — и, в первую очередь, они сами).       Но всё это будет после и это не поможет тому, кто горел заживо в огне, оседал пеплом на чьих-то чужих волосах и рассыпался в ночи, стряхивал сам себя с сигареты и ни о чём не жалел.       Он чувствовал, что попал в ловушку, которую старательно расставил для себя сам, и от этого почему-то становилось неожиданно больно и легко.       В груди заныло, а горло перехватило до невозможности дышать, и Эдмунд понял, что костёр скоро погаснет. Юноша судорожно втянул воздух сквозь сведённые зубы и устало прикрыл глаза. При мысли о доме накатила тоска, девятым валом прошедшая по сознанию, и рука сама потянулась за ветками, но Эдмунд остановился неимоверным усилием воли, заставляя себя сидеть и смотреть на умирающий огонь.       Сзади раздались практически не слышные шаги, и Эдмунд удивленно приподнял брови, не оборачиваясь. Зашелестела одежда и рядом с младшим королём присел Верховный, поморщившись от сигаретного дыма. Эдмунд сжал зубы, чтобы не сболтнуть ничего лишнего — он всегда умел говорить глупости совершенно не к месту. Питер сидел рядом и молчал, не глядя на брата; Эдмунд рассматривал небо, делая вид, что о чём-то думает.       Где-то в вышине сияли холодным светом мёртвые звёзды.       Повисшее в воздухе молчание не было ни неловким, ни уютным — оно было никаким, словно серый, заношенный до растянутости свитер Эдмунда, и увязнуть в нём было так же легко.       Эдмунд заново зажёг погасшую сигарету и выдохнул дым в сторону от Питера: брат не курил, и привычка младшего короля его раздражала.       — Знаешь, — хрипло произнёс юноша, не глядя на старшего брата, — это единственное место, где Нарния дышит в спину.       Вероятно, Питер тоже почувствовал на себе огненную печать, поэтому промолчал. А может, ему просто было нечего сказать — Эдмунд давно разучился различать оттенки молчания Верховного короля.       Он мальчишкой подобрал под себя ноги и, стремительно взрослея, встал; когда Эдмунд поднялся, на Питера глядел юноша с глазами мужчины, видавшего жизнь.       В глазах Питера всё также отражался океан переживаний, по большей части привнесённых из детства.       Вдалеке заплакала скрипка.       Эдмунд развернулся и пошёл прочь, чувствуя себя разбитым и старым. Небо давило на плечи тяжестью всех детских слёз и угасших звёзд и, находясь всего в десятке шагов от брата, Эдмунд понимал, что это расстояние между двумя параллельными Вселенными.       Общих точек нет.       Придя домой, он скинул одежду и встал под душ, чувствуя себя очень усталым. Он стоял, закрыв глаза, и струи воды стекали по его плечам, смывая прошедший вечер.       В горле запершило и Эдмунд поднял голову к головке душа, впившись ставшими вдруг стальными пальцами в трубу. Почему-то вспомнились глаза брата — они были, как и некоторые прядки в волосах Эдмунда       Цвета нарнийской седины.