Переживания

      Питер молча посмотрел на свои окровавленные руки, сплюнул в сторону и устало рухнул на кровать, подняв небольшое облачко пыли. На стене коричневыми пятнами выделялись отпечатки его сбитых костяшек.       Питер ненавидел.       Он ненавидел Лондон, сверстников и — себя, ненавидел войну, немцев и страх, липко расползающийся под кожей и не дающий сделать хоть один судорожный вздох. Он ненавидел серое небо с чёрными кляксами мессершмиттов, развороченную землю и пустые воронки на местах домов родных и знакомых. Он ненавидел чёрные непрерывные цепочки гробов, обречённость в глазах горожан и дрожащие губы матери, и ненависть, подобно тонким отравленным иглам, раз за разом пронзала всё его сознание.       Питер не мог улыбаться, как Эдмунд, мелочам: если брат видел красивый закат, то Верховному королю мерещились уродливые пятна бомбардировщиков, и постоянное ожидание беды стремительно выпивало его душевные силы. Питер не мог утешать Лу, как это делала Сьюзен: каждое успокаивающее слово ложилось на язык отвратительно тухлой ложью, и Питер давился мертвыми бессмысленными фразами, как давятся испорченным молоком, только глотнув. Питер не мог не замечать разрухи вокруг, как это удавалось Люси: его сердце стискивало стальными когтями, когда он проходил по развороченной земле с вывернутыми наружу рёбрами труб.       Война длилась не год, а вечность; кровавые её следы протянулись от западной границы Туманного Альбиона до восточного его края, и везде, куда ступала тяжёлая нога фашистского солдата, бежали дрожащие строчки «похоронок». Питер незаметно для себя ждал жёлтый конверт с именем отца и ненавидел себя и за это.       Питер задыхался в пыли бомбоубежища на старой скрипящей кровати, и обшарпанный потолок давил ему на грудь.       Говорят, астма — это психологическая болезнь.       Тяжёлые хлопья пыли и ненависти оседали на Питере. Сверху раздался шум пролетающего военного самолёта. Юноша устало закрыл глаза. В висках стучало. Мозг генерировал картины — страшные и нелепые одновременно, Питер отмахивался от видений, но они не уходили, выцепив в нём какое-то дикое согласие на присутствие, в котором Питер боялся признаться себе сам.       Над головой были тяжёлый земляной потолок, развороченная грудная клетка города и свинцовое небо, гудящее от истребителей.       Питер знал, что ему, как мужчине, надлежало делать и ненавидел себя за малодушие и бездействие. Он упивался самоненавистью, с каким-то болезненным, маниакальным наслаждением раз за разом обвиняя самого себя. Он сжимал побелевшими от холода пальцами единственную уцелевшую фотографию отца и с восторгом упрекал свою трусость и слабость.       Эдмунд, глядя на это, всегда молчал.       …Когда они оставались с братом наедине, Питер замечал, что тот абсолютно спокоен: не меняя выражения лица, младший король выслушал и новость о возможном окончании блокады города, и сообщение о героической смерти достойного сына Англии, их с девочками отца.       И Питер возненавидел и равнодушного брата.       …Только вот Люси почему-то плакала, вцепившись в свитер Эдмунда, а Питер не понимал, как его чуткая сестра не замечала безразличия младшего короля.       А Эдмунд молча прижимал её к себе и гладил по волосам.       Питер не понимал, но когда в очередной ссоре он обвинил Эдмунда в чёрствости и наплевательстве, тот только мягко улыбнулся и вымученно произнёс:       — Если ты сдохнешь от своей грёбаной ненависти, у них останусь только я.       И нервным движением поправил стоящую на полу рамку с фотографией. Питер только тогда впервые увидел его руки, которые тот до этого старательно прятал в карманах.       Костяшки Эдмунда были сбиты.