Sensum

      Тяжёлый, очень тяжёлый и тухлый воздух амазонских лесов заполняет мои лёгкие. Я не могу нормально дышать. Я лишь открываю рот. Так делает рыба, когда её выбрасывают на берег. Не важно: океаническая или речная — она шевелит своими жабрами и ищет воду. Я пытаюсь глубоко вдохнуть. В глазах — невообразимая пестрота карнавала в Рио. Всё вращается вокруг меня. Зрачок дрожит и бегает из стороны в сторону. От этого становится только хуже. Смех затекает мне в уши. Он повсюду. Я нахожусь в кругу готовых растерзать меня гиен. Слышу их вдохи и повизгивания. Каждый из них смеётся, каждый по-своему, но все одинаково пугающе. Меня сжимает и растягивает обратно. Я падаю навзничь и пытаюсь схватиться руками за что-нибудь. Ноги мои стучат по белому льду Арктики, пытаясь разломать его. Змея, кольцом обившаяся вокруг моего горла, сжимается сильнее. Так, что перед глазами вспыхивают белые огни. Невозможно. — Что такое, Фишер? Котёнка погладили против шерсти? — я без труда узнаю этот голос. Это змеиное шипение.       Трэвис Фелпс. Трэвис «Пошёл-бы-он-нахуй» Фелпс. Трэвис «Скажи-если-он-тебя-ещё-раз-тронет» Фелпс. Сейчас именно его рука сжимает мою шею. Я лежу на полу в коридоре нашей школы в окружении подростков из разных классов.       Трэвис, должно быть, подбежал ко мне со спины, повалил на пол (я ударилась затылком, спасибо) и начал душить. Всё потому, что на прошлой перемене я отпустила ироничный комментарий про его папочку. Мне не стоило. И первым об этом мне сказал Ларри, а потом как-то неприятно поморщился. Не могу понять, почему...       Тогда Трэвис не успел ничего мне сделать, потому что мимо проходил один из учителей, а затем, как будто ради моего спасения, прозвенел звонок. Правда, заходя в класс, Трэвис сильно меня толкнул и прошипел, что мне не жить. Язык лучше держать за зубами, Кромсали. Если ты за почти семнадцать лет своей жизни не смогла это уяснить, лучше откуси себе его.       Кстати об этом. Кажется, у меня идёт пена изо рта. Я впиваюсь ногтями в руку Трэвиса, в самую чешую, но разве это может мне помочь? Я же как раз утром срезала ногти, чтобы не оставлять ран на ладонях, когда сжимаю пальцы. Я пытаюсь хотя бы ущипнуть Трэвиса, чтобы он ослабил хватку, но мои пальцы не могут захватить слизкую кожу рептилии, а он на это лишь смеётся: — Ты ещё живой?! — он бьёт по протезу — пластик ударяется о моё лицо — и сжимает мою шею ещё сильнее. Перед глазами всё плывёт, а затем темнеет. Он сейчас меня задушит. Может, и к лучшему? Шум отходит на второй план. Мне так холодно. Я лежу в тёмной пещере, а вокруг ничего. Закрываю глаза...       Я ещё не до конца понимаю, что происходит. В грудь резко поступает воздух, а на шее больше не чувствуется жар от руки Трэвиса. В реальность меня возвращает громкий выкрик одного известного матерного слова, издаваемый Трэвисом. Я резко сажусь и оглядываюсь по сторонам. Толпа удивлённо смотрит, но уже не на меня. Их взгляды прикованы к Трэвису, приложившему ладонь к своему кровоточащему носу. Рядом с ним — Ларри. Он громко кричит, что Трэвис мудак, что пусть не приближается ко мне ни на шаг, что «чтоб ты сдох». Замахивается — бах! И Фелпс сгибается пополам после удара в живот. Я хватаю Ларри за рукав толстовки и быстро бегу, пытаясь найти более тихое место, попутно слыша доносящиеся сзади крики Трэвиса о том, что мы «чёртовы гомосеки». — Ох, ебать! — красно ругается Ларри, когда мы сворачиваем в пустой коридор и останавливаемся. — Ты посмотри, что он с тобой сделал!       Я смотрю в зеркало, висящее над раковиной около шкафчиков. Мою шею покрывают фиолетовые пятна и неглубокие царапины, оставленные тонкими и длинными, острыми когтями Трэвиса. Не змея — ящер. — Урод!       Ларри — яркое пламя, жгущее изнутри. Ларри — едкий дым, заставляющий задыхаться. Ларри — газ. Он заполняет собой всё пространство. Он оставляет память о себе везде, где ни побывает.       Я отхожу, не говоря ни слова. Он не задаёт лишних вопросов. Я исчезаю в тумане Альбиона, ухожу в топь тропических болот. Сворачиваю за угол. Пустынно. Кажется, звонок уже прозвенел. Я не спешу в класс. — Неужели тебе нравится терпеть всё это? — как будто искажённое записью кассетного магнитофона, звучит над самым ухом дребезжание, отдалённо напоминающее человеческий голос.       Мимолётный взгляд через плечо — сзади что-то бесформенное и жуткое. Закрываю глаза и зажмуриваю их до появления белых искр. — Ты не заслуживаешь такого к себе отношения... — продолжает голос. Он вращается вокруг меня по часовой стрелке, от одного уха к другому. О чём... О чём он говорит?.. Мне страшно слушать этот голос. В нём звучит хруст костей и звук сердечного биения. — Один... — считаю почти вслух. Нужно считать, и тогда голос исчезнет. Его не существует, поэтому сейчас я перестану его слышать. — Ты можешь всё изменить, — в кармане джинсов жжёт. Я засовываю туда руку и достаю то, что там лежит. Разжимаю ладонь — лезвие. Оно лежит там очень давно и помогает, когда ничто помочь уже не может. Раз или два в месяц я достаю его и делаю то, о чём потом ещё долгое время жалею. И каждый раз обещаю себе, что он был последним. Но затем всё повторяется.       Его слова звучат цельно и связно, но понять, что он имеет в виду, невозможно. — Два... — я, чтобы не слушать его, закрываю уши руками. Но он внутри меня. Он забирается в подкорку мозга. — Они должны понять, чего могут стоить их слова... — слишком близко. Мне кажется, оно касается моего уха. Это слишком интимно было бы интимно, если бы это что-то имело хотя бы форму.       Но что оно имеет в виду? Что я должна их убить? Могу ли я таким маленьким лезвием убить стольких человек? Х о ч у л и я? — Я не буду их убивать, не буду их убивать... не буду убивать... не буду — повторяю, как мантру. — А я и не про них.... — все детальки складываются в голове в цельный паззл.       Эта мысль кажется мне такой правильной. Три...       Лезвие остаётся лежать в моей ладони. Туман рассеивается. Я иду в сторону мужского туалета. В моей голове крутится одна мысль. Единственно верная и логичная. Я могу закончить всё это прямо сейчас...       Каждый мой шаг отдаётся вспышкой электрических зарядов по всему телу, а ноги прирастают к полу. Споткнувшись о корень высокого дерева, я падаю и ударяюсь коленкой. Не больно. Я не чувствую совершенно ничего.       Мужской туалет — одна сплошная свалка токсичных отходов. По крайней мере, так можно сказать, лишь почувствовав запах, который из него доносится, как только приближаешься к туалету ближе, чем на пять метров. Я почти готова стошнить, даже уже закрываю рот рукой и сгибаюсь над раковиной. Но я этого не делаю. Выпрямляюсь. И смотрю, чтобы убедиться, что никого ни в туалете, ни рядом с ним нет. Дальше осторожно, чтобы не наступить на грязь на полу (даже знать не хочу, что это такое!), захожу в ближайшую кабинку и прикрываю дверь. Этот невыносимый запах. Он смешивается с таким же ужасным запахом хлорки. Пытаюсь задержать дыхание. Мне плохо. Действительно плохо. Ноги подкашиваются. Я сползаю, прислонившись спиной к одной из боковых стенок. Кажется, я вот-вот упаду в обморок. Закрываю глаза. Нет. Я всё ещё в сознании, но сил встать больше нет. Задираю рукав своего безразмерного свитера и смотрю на то, что скрывалось под ним. Моя рука. Такая тощая. Практически кость, обтянутая белой, отдающей синевой, кожей. Я — лягушка. Лягушка с вытаращенными от страха глазами. С мерзкой холодной кожей. Лягушка, которая впадает в анабиоз от любого раздражителя. Лягушки отвратительные. Я тоже.       Раз! — и от локтя до запястья протягивается тонкая длинная полоска, ярче и больше, чем все предыдущие, перекрывающая их. Спустя мгновение в ней образуются маленькие алые капельки. Что-то есть в этом. А затем приходит боль. Сначала тупая, она становится всё острее и острее, пока наконец я практически не вскрикиваю, но вовремя успеваю закрыть рот.       Два! — поперёк первой возникает вторая, ещё глубже, линия. Боль печёт. Обжигает, я бы сказала. На белой плитке уже есть красное озеро Браес. Достаточно глубокое, чтобы я могла в нём утонуть. А я и тону. Всё вокруг как будто плывёт. Я даже сначала не замечаю под дверью кабинки чьих-то ног. Не вижу того, как кто-то останавливается напротив именно моей двери и открывает её. Я не вижу испуганных глаз моего друга Тодда Моррисона и не слышу его тревожного бормотания. Не чувствую, как Ларри, за которым сбегал Тодд, поднимает меня на руки и несёт в медпункт, попутно говоря, что я тот ещё чмошник и что он убьёт меня за это. Я не вижу этого. Не слышу. И не чувствую. Я просто знаю.       Когда я сижу в медпункте с перебинтованной рукой, а рядом сидит Тодд, который, кажется, поседел бы, если бы услышал сейчас какой-нибудь громкий звук, я смотрю на Ларри, просверливающего меня взглядом. Я понимаю всё, что он хочет сказать. Салли-в-рот-тебя-манали, какого дьявола ты творишь? Хотела бы я знать ответ. Салли-резаться-задрали, прекрати так делать. Ларри, ты говоришь это каждый раз. Каждый раз обещаешь убить меня, если это опять повторится. Как видишь, я пока жива. Салли-ты-нас-напугали. Ларри-Схерали, с хера ли?..       Снова перевожу взгляд на Тодда. Боже, да на нём лица нет! Он весь бледный, смотрит в пол, немного кусает губы и незаметно покачивается. Будто совсем маленький, загнанный в угол котёнок, он сидит, стараясь хоть как-то спрятаться от невидимой, но явно ощутимой опасности. А Ларри? Да он же чуть не плачет! И это... Из-за меня? Господи! Я... Зачем?.. Я самый ужасный друг в мире. — Тодд, — тихо, чтобы не спугнуть маленькое, совершенно беззащитное, существо, зову его я. Он поворачивает голову и смотрит на меня красными опухшими глазами. Он что, плакал? — Ты это из-за Трэвиса сделал? — он еле открывает рот. Его голос дрожит. Мне невероятно стыдно.       Зачем он спрашивает про Трэвиса? И откуда он знает? Его не было в той толпе. Он не видел, как Трэвис прижимал меня за горло к полу. Не слышал, как я кричу. И слава Богу: он бы не выдержал. Тодд — ранимый и чувствительный. Несмотря на весь его ум (а он очень умный, умнее всех, кого я знаю), он котёнок, у которого только недавно открылись глаза. И он очень сильно привязывается к своим друзьям. Он волнуется и переживает за них, всегда пытается помочь. К несчастью для него, я тоже вхожу в число его друзей, поэтому и за меня он переживает. Он интересуется, не забыла ли я поесть утром, помогает со сложными заданиями. Он провёл несколько недель, изучая Международную Классификацию Болезней, чтобы понять, как излечить меня от всего э Т о Г о. Тодд — прекрасный друг. Маленький котёнок, который иногда ведёт себя как беспокоящийся родитель. И теперь вы можете представить себе его ужас от того, что я, запершись в кабинке мужского туалета, пускаю себе кровь из-за какого-то там Трэвиса Фелпса.       Из-за Трэвиса ли?.. Если бы всё было так просто... — Нет, — отвечаю я и вижу, как в его глазах промелькнула микро-вспышка электрического заряда. Совсем маленькая, но она была. Он всё ещё был в состоянии, близком к панической атаке, из-за того, что я сделала, но, видимо, он почувствовал некоторое облегчение, когда узнал, что я сделала это не из-за Трэвиса. Почему Тодд вообще спрашивает про Трэвиса? Не пойму... Думать сложно: повсюду абсолютно осязаемая пустота, мешающая шевелить мозгами. — Из-за Трэвиса или нет, — разрезает эту густую пустоту голос Ларри, — но ты должен прекратить так делать, иначе...       Что произошло бы иначе, Ларри не успевает, а может, просто не хочет договорить. Он немного подаётся вперёд, наклоняет голову и странно на меня смотрит. И я опять всё понимаю. Понимаю, что если Ларри увидит это ещё раз, то точно сдаст меня в психушку, потому что устал. Потому что уже не знает, что делать. Ларри никогда не скажет, что чувствует. Но кажется, он уже отчаялся. Поэтому он больше никогда не увидит моих порезов.       Затем он вызывается заявляет, что отведёт меня домой, ссылаясь на то, что мне «одному» идти туда нельзя, и на ходу придумывает ещё что-то про тест по алгебре, на который ему «ебать как не хочется идти». Когда мы идём домой по заснеженным вершинам Альпийских гор, я чувствую, что Ларри невероятно зол. И расстроен. Больше, конечно, расстроен. И потому зол. Просто Ларри по-другому не умеет. Ларри проще сломать что-то сильным ударом ноги. Кинуть в стену что-то хрупкое и бьющееся. Или ударить кого-то. Сейчас я чувствую, что он хочет ударить меня. Но вместо этого он аккуратно придерживает меня за локоть, чтобы я не потеряла сознание и не упала, и говорит, что «бить тебя надо, Салли». А я не понимаю. Не понимаю, что движет им. Не понимаю, почему он так себя ведёт. Пусть он лучше толкнёт меня. Или ударит. Оставит сидеть одну на снегу. Всё, что угодно. Только не так.       Ларри — неизученный латиноамериканский вид. Зверь, которого нет ни в одной энциклопедии, потому что он такой один. Я чувствую себя путешественником, забредшим в глубокие джунгли в надежде увидеть этого зверя хоть раз. Путешественником, который не понимает, что попал. Он больше не сможет уйти от этого хищника. Потому что он сам теперь его добыча. Потому что это лишь вопрос времени, когда тот его сожрёт: сразу или будет медленно, как рептилия-Трэвис Фелпс, сдавливать его, смотря на бесполезные попытки выбраться.       Трудно сказать, когда я поняла, что люблю Ларри: может, совсем недавно, когда он защитил меня и сидел со мной в медпункте, может, прямо сейчас, когда он ведёт меня домой, может, в первую нашу встречу, может, очень давно, задолго до нашего рождения — не знаю! Знаю лишь сам факт: я его люблю. И мне нравится, как он осторожно держит меня под руку, как отпускает какие-то шутки, как выдыхает холодный воздух и хмурится. Он всё ещё зол. Но уже, кажется, не на меня. Он зол на какую-то Вселенскую несправедливость, очевидно, задавая себе вопрос, за что ему это.       А потом он толкает входную дверь Апартаментов. И сразу становится так тепло и приятно. Запах цветущих акаций заполняет меня. Сегодня среда — а значит, Лиза готовит пирог. Наконец-то приятный запах. — Сходи домой, — Ларри отпускает меня, к большому моему сожалению. — Переоденься и приходи к нам, — Ларри часто говорит мне, что нужно делать. Я привыкла. Он старается, как может. — Мама тебя ждёт, — нежнее говорит он, как будто пытаясь оправдать себя. Зачем ему это всё?       И я так и делаю. Поднимаюсь на лифте на свой этаж, открываю дверь с числом «402». У меня в квартире — гора разлагающихся трупов. Мы не проветривали, кажется, десять лет подряд. Пытаюсь вдыхать ртом и забегаю в свою комнату. Там я меняю свой чёрный свитер на розовый (не думайте, что у меня много розовых вещей. У меня их вообще не должно быть. Я понятия не имею, откуда взялся этот), который сшит из таких же колючих шипов, как и чёрный. Как и все мои остальные. Дальше джинсы. Снимаю красные. Под ними всё тоже красное. Столько порезов. Никогда не считала. Это бессмысленно: чисел бы не хватило. Закрываю их плотной тканью чёрных брюк. Всё в порядке. Теперь их не существует.       Выхожу из комнаты. На диване в обнимку с пустой бутылкой — мой отец. Просто прохожу мимо. Он всю ночь воевал в Афганистане и потерял нескольких товарищей — я понимаю. Вызываю лифт. Он приезжает, кряхтя и скрипя. Две минуты назад он вёз рабочих в шахту добывать золотую руду. Захожу. Вставляю карту. Лифт трогается с места и начинает набирать скорость: сначала медленный, он постепенно приобретает скорость автомобиля Формулы-1, затем реактивного самолёта, затем ракеты. Преодолевая первую и вторую космическую, он падает. Он опускается вглубь, прямо к ядру земли. К раскалённой магме. К бурлящим газам. Стенки начинают плавиться. Жидкий металл капает прямо на меня. Пол тоже плавится. Мои ноги продавливают в нём дыры. И меня затягивает, как в зыбучие пески. Ушли вниз мои ноги, туловище, шея...       Всё стихает. Останавливается. Лифт замирает и возвращается в твёрдое состояние. Я сижу на полу. Двери лифта не открываются. Индикатор показывает, что я между первым этажом и подвалом. Мне это не нравится. Я встаю, подпрыгиваю. Лифт стоит. Нажимаю кнопку вызова диспетчера. Кнопка оказывается нерабочей. Я матерюсь. Достаю из заднего кармана мобильник и пишу Ларри СМСку о том, что на пирог я, вероятно, опоздаю. Через минуту раздаётся звонок. Смотрю на экранчик — Ларри. — Салли, что у тебя опять случилось? — спрашивает он с явным беспокойством в голосе. — Я в лифте застрял, — я пытаюсь успокоить Ларри. — Ты не сможешь открыть двери?       Ларри молчит. Затем вздыхает. — Смогу. Только мне нужно будет зайти к Дэвиду. Кажется, у него есть лом. Это займёт минут десять. Ты сможешь подождать?       Десять минут? Десять — это немного. Десять минут я высижу. Десять минут можно протерпеть. — Хорошо, — я отвечаю немного сухо, но Ларри не обращает на это внимание.       Сажусь на пол и прислоняюсь к холодной двери спиной. Лампочка, моргнув пару раз, погасла. Десять минут. Десять минут нужно просидеть в полной тишине, темноте и одиночестве. Начинаю считать секунды. Раз... Два...       На десятой у меня выступает пот. Холодный пот собирается у меня над верхней губой. Я запускаю руку под протез и вытираю его. На руке остаётся кровь. Над каждым ухом гудит вентилятор, а внутрь затекает быстрозатвердевающий воск. В голове стойкое ощущение: я здесь не одна. И через несколько мгновений мои опасения подтверждаются. Сначала чёрный дым выползает из всех щелей и скапливается на полу, прямо передо мной. Сперва я думаю, что это дым от огня и я могу задохнуться в кабине лифта. У него нет запаха. Затем он начинает скапливаться в одно большое облако, растянувшееся от пола до потолка. Такое же чёрное. Лишь две искры, мигающие через равные промежутки времени, изображали некое подобие глаз. И от этого становилось ещё страшнее.       Вытаскиваю из кармана джинсов булавку, припасённую на случай внезапной галлюцинации, и быстрым уколом протыкаю кожу подушечки среднего пальца на левой руке. Тихо ойкаю от резкой боли, а на пальце образуется маленькая красная точка крови, постепенно увеличивающая свои размеры. Но призрак (почему-то мне кажется, что это именно призрак) никуда не исчезает. Наоборот, он принимает более чёткую форму. Теперь он похож на скелет. Только чёрный. Как будто покрытый пеплом или сажей. — Привет, Салли, — начинает говорить он. В его голосе скрипит ржавыми петлями старая дверь, идёт, издавая длинный вой, корабль. В нём едет, качаясь, поезд и звенит битое стекло. — Или тебя лучше называть Сал?       "Сал" и "Салли" — это одно имя. Если мы, конечно, говорим о мужском имени. Меня зовут Салли, потому что я девочка. Но какое это имеет значение сейчас? — Вот я всё никак не пойму, — он сжимается и вытягивается до невообразимых размеров. — Почему ты всем врёшь?       Что? О чём он? Бывали, конечно, случаи, но почему всем? — Я тебя не понимаю... — я прижимаю лицо к коленям и ладонями закрываю уши. Это не помогает. Он с силой хватает меня за затылок, поворачивает моё лицо в свою сторону и вытаскивает меня на середину кабины. Мой взгляд попадает на его красные глаза. Это два горящих угля. Два гранёных рубина. Вот он. Совсем настоящий, живой. Но только не живой. — Всё ты поняла, Салли, — он нарочно использует женскую форму моего имени. — Зачем ты говоришь, что ты мальчик? — Я... — хочу сказать, что ничего такого не говорила, но задыхаюсь его пылью и громко откашливаюсь, не в силах продолжить говорить. — Знаешь, что бывает с теми, кто постоянно притворяется? — он толкает меня. Я отлетаю к стене на высокой скорости. Но не ударяюсь. Толчок смягчается обитой тканью белой стеной. Быстро бросаю взгляд наверх — влево — вправо — вниз — везде такие же белые и мягкие стены. Откуда-то сверху исходит мерзкий бело-голубой, очень холодный свет. Лампы нет. Отовсюду звучит детская песня "Звуки волшебного клаксона". Я слышала её в детстве. Когда-то она мне нравилась. Сейчас нет. Мне не нравятся эти стены. И этот свет. И эта песня. Я не хочу их видеть и слышать. Не хочу. Хочу потянуть руки к голове, но не могу этого сделать: они плотно завязаны за моей спиной такими же белыми рукавами смирительной рубашки. Ничего вокруг. Нарастающий голос маленькой девочки, поющей песню, мигающий свет, белое пятно вокруг меня и я — это всё, что существует в мире. Ничего не существовало до — ничего не будет после. Здесь вечность, здесь не существует времени. Я сгибаюсь почти пополам и слышу хруст позвонков. Моя голова висит на тонкой шее, которая, скорее всего, скоро оборвётся. Мои длинные голубые волосы свисают почти до пола. — Если ты будешь продолжать врать, — я рада слышать даже этот голос. Возвращаю голову в обычное положение. Дым опять здесь. Он стоит, опершись на противоположную стену, и нагло улыбается. В руках он крутит мой протез. Откуда?.. Моё лицо сейчас абсолютно открыто перед ним. — Дойдёт до того, что ты сама перестанешь понимать, кто ты такая.       «А потом ты окажешься здесь.» — проносится бегущей строкой у меня в голове. — Не сразу, конечно, — он подносит мой протез ко рту и откусывает от него кусок с хрустом. — Сначала твои друзья будут пытаться вытянуть тебя из всего этого. Но эту стадию, кажется, мы уже прошли, — откусывает ещё раз. — Потом твой отец наконец-то начнёт беспокоиться, хотя будет уже поздно, — он приближается ко мне за одно мгновение. — Ты начнёшь пропускать школу и станешь забывать поесть, — теперь он протягивает протез мне. Я понимаю то, чего он хочет. Раскрываю рот и кусаю. Протез на вкус как зефир. Он тает во рту. Он безумно вкусный. — Вот и попадёшь... Скорее всего твой дружок, Ларри кажется, упечёт тебя сюда, — Ларри. Я совсем забыла про него. Ларри. Он обещал меня сдать в дурку. — Я предупредил. Дело твоё.       Откуда-то в стене появляется дверь. Он открывает её и выходит, громко хлопая. Я тоже хочу выйти. Мне нельзя здесь оставаться. Бросаюсь к двери, хочу открыть её. Но двери там больше нет. — Эй! — кричу в надежде, что кто-то меня услышит. — Кто-нибудь!       Ударяю коленом в стену. Это отзывается металлическим брюзжанием. — Кто-нибудь! Пожалуйста! Выпустите меня! — барабаню руками по двери лифта. — Пожалуйста!       Дальше происходит что-то странное. Что-то, на что мне понадобилось время, чтобы осознать. Сначала слышу удар и скрип. Такой скрип, что уши режет. Затем появляется свет. Много, много яркого и мягкого света. Он начинает наполнять кабину. А потом поступает воздух. Воздух! Такой свежий. Такой нужный. — Чел! Давай сюда! — Ларри? Ларри! — Ларри!       Аккуратно пролезаю между полом лифта и слоем, разделяющим первый этаж и подвал, и спрыгиваю, приземлившись прямо рядом с Ларри. Кидаюсь ему на шею и обнимаю. И чувствую его руку у себя на спине, почти на талии. — Чёрт, Сал. Ты визжал, как девчонка! — по голосу Ларри слышно, что он смеётся.       И тогда я понимаю, что пора... — Ну, вообще-то, Ларри, я и есть девчонка, — я отпускаю руки и вижу недоумевающее лицо Ларри. — Пойдём уже. Мне страшно хочется есть.