Маленькие интерлюдии

You can have my isolation, You can have the hate that it brings, You can have my absence of faith, You can have my everything. Nine Inch Nails «Closer».

      Его язык слегка онемел от колкого холода льда, кружево сдвинутых в сторону трусов щекотало лицо, а собственное возбуждение только нарастало. Ласт перебирала его волосы, периодически судорожными движениями тонких пальцев вцепляясь в них, пытаясь задать собственный темп и ритм, но Зольф не поддавался на провокацию, дирижируя собственную симфонию в танцевальности вальса. Форма этой части была безупречна — и он ощущал, как неумолимо приближается кульминация. По дрожи её пальцев, по дыханию и мелодичным стонам, по попыткам ускорить темп — но он знал, что наивысший эффект будет достигнут, как и в музыке, при сохранении единства. Он целовал её жадно, прижимаясь щекой с шелку внутренней стороны бедра, едва сдерживая желание переместиться выше и войти в неё и двигаться, двигаться, быстрее и быстрее, пока всё не сорвётся в бездну, пока он не ощутит полёт над бесконечностью — чтобы потом вынырнуть из этого наслаждения и, будучи в дальнейшем подхваченным новым потоком, пройти по этому кругу вновь и вновь, et nunc, et semper, et in saecula saeculorum*.       Но он удержался. И от того, чтобы войти в неё, и даже от ускорения темпа — выводя на её клиторе химические формулы и полные откровенности признания, поверенные его языку только в такой, невербальной форме, те, которым никогда не будет суждено оказаться проговоренными вслух, но лишь остаться начертанными на самом подходящем для подобных мыслеизъявлений месте. Словно бы тот, кому были рассказаны, пусть и весьма своеобразным образом, самые интимные тайны Зольфа Кимбли, оценил его откровенность: Ласт закричала, сильнее вцепляясь в его волосы, сжимая его голову бёдрами и подаваясь куда-то в сторону от него, словно её естество возжелало сделать перерыв в восприятии информации, щедро передаваемой языком Зольфа.       — Иди сюда, — она протянула руки, улыбаясь призывно и развратно. — Нет, ложись рядом. У меня для тебя сюрприз.       Он лёг, вслушиваясь в потрескивание пластинки и негромкие звуки «Фантастической симфонии». Скользкий прохладный шарфик, пахнущий ванилью, лёг ему на глаза — как некогда он сам проделывал с Ласт; теперь, похоже, она решила отплатить ему сторицей. Нежно коснулась губами его щеки, и это дразнящее, словно бы невинное прикосновение распалило новый пожар в изнывающем от вожделения теле.       Холод на запястье, противный «клац» — и его правая рука оказалась в ледяном кольце металла, перед глазами ничего, кроме всепоглощающей тьмы, стучащая кровь в висках громче оркестра…       … Клац!       Колодки, словно пасть хищного животного, сомкнулись на запястьях — не пошевелиться. Пальцы онемели, кожа под деревом неприятно зудела и горела огнём — пусть медицинский алхимик и излечил ссадины так, что не осталось даже шрамов, казалось, что раны на месте, а по рукам стекали капли крови.       К вечеру того же дня ему сменили колодки на более просторные — теперь можно было хоть немного пошевелить руками, и раздражённая кожа, к которой наконец-то получил доступ пусть и не свежий, но воздух, больше не причиняла столько беспокойства…       Ласт сначала сама не заметила, как резкая боль обожгла её, а сама она оказалась на полу; взъерошенный Зольф сначала заметался по кровати, как раненый зверь, настолько хватало длины цепи полицейских наручников, а после, содрав свободной рукой повязку с глаз, сел, сжавшись в комок и подтянув к себе ноги, и уставился невидящим взглядом куда-то в пространство. По его правой руке тонкой струйкой стекала алая кровь, бесследно исчезавшая на тёмной простыне.       — Ты меня ударил, — жалобно протянула Ласт, поднимаясь с пола и потирая ушибленный о начищенный паркет зад. — Ты что, не хочешь играть? Что с тобой вообще такое?       Она с опаской села рядом с Зольфом, осторожно протянув руку, чтобы погладить его по щеке, собранная, готовая в любой момент молниеносно отскочить с линии атаки, словно он был свернувшейся перед броском змеёй.       — Не хочу, — Кимбли упрямо дёрнул головой.       — А драться зачем? — Ласт нахмурилась, заглядывая с его потемневшие глаза.       — Прости, — хрипло отозвался Зольф. — Просто… — он замялся.       — Я ушиблась, — сообщила гомункул, услужливо лишая его необходимости объясняться и погружаться в мрачные воспоминания. — Слышишь?       — Расстегни браслет, — выдавил из себя Кимбли. — И я поцелую. И…       — Что? — она воззрилась прямо в его душу.       — Никогда не связывай и, тем более, не сковывай мои руки.       Она прищурилась.       — Пожалуйста… — последнее из его уст прозвучало совсем тихо, но чуткий слух Ласт уловил всё.       — У тебя кровь, — отметила она, рассматривая освобождённую от металлического браслета руку.       — Знаю, — нехотя ответил он. — Ерунда.       Он целовал красный след, оставшийся от соприкосновения пола с её задницей, и возбуждение, было растаявшее, вновь накрывало его с головой. Она обхватила руками подушку и, уткнувшись в неё, соблазнительно постанывала, подставляя пострадавшую часть тела под нежные поцелуи, а Зольф, осознав, что больше не в силах сдерживаться, наконец, поудобнее пристроившись сзади, вошёл в неё, влажную, разгорячённую, такую манящую…       Её стоны сводили его с ума. Это были совершенные звуки — пусть и совершенно иные, нежели те, которые он считал совершенными, — но, совершенно точно, стремившиеся к тому самому абсолюту, который делал совершенным его самого. Его самого — находившегося в столь гостеприимном тепле лона своего Совершенства.       Совершенная смерть для совершенного возрождения — феникс из пепла, Озирис из естества, крик; от которого содрогнулись душа и тело, в острой, секундной эйфории, оставляющей за собой лишь блаженное умиротворение. То, что заставило позабыть о том, что несколькими минутами раньше Зольфу казалось, что всё, что было после того, как сняли чёртовы колодки — лишь фантасмагорический сон, а он по-прежнему сидит в пропахшем сыростью и человеческими отправлениями холодном каменном сейфе с колодками на руках.       Но нет — она была реальна. Мягкая, тёплая, податливая. Перевернулась на спину и сощурила необыкновенные глаза, а он нащупал пальцами то, куда так отчаянно стремился в последние мгновения, и ласкал, ласкал…       Ласт изогнулась и застонала — так, что Зольф словно снова был готов на новый круг, и так до бесконечности, но пока дал волю рукам, и вся она засветилась благодарностью, и застонала, вновь и вновь, распаляя пожар в его сердце, которое не давало покоя рукам, что ласкали самозабвенно, упиваясь её теплом, влагой и мягкостью…       Ласкали до тех пор, пока она не закричала снова — пронзительно, словно от боли, но иначе; и повернулась к нему, и прильнула всем телом, и шептала такие вещи, от которых кровь прилила к лицу и захотелось продолжать — и он продолжил, не давая ей утечь, скрыться, испариться из-под его рук.       Им уже не нужна была позабытая в экстазе «Фантастическая симфония» — теперь главной партией этого сонатного аллегро снова выступили её стоны; а патефонная игла вновь и вновь проходила последний круг, превратившийся в бесконечность. Лёгкое шипение и ритмичное потрескивание — вот что слышал Зольф, но не спешил покидать постель, чтобы дать покой патефонной лапке, выпустившей единственный коготь ради акустического совершенства, запечатлённого на пластинке. Теперь этот коготь аккомпанировал иному Совершенству, на струнах которого самозабвенно играли кончики пальцев Зольфа.       — Поцелуй меня… — его голос звучал полувопросительно-полутребовательно.       Он знал — скажи она «нет» — и он пожмёт плечами и сделает вид, что этого попросту не было.       — Не вздумай просить о пощаде, — зловеще предупредила Ласт, опираясь на руки и нависая над ним, одарив хищной улыбкой, от которой кровь застыла в жилах, холод пополз по спине, а член верно устремился ввысь — в обиталище самого бога, ибо по образу и подобию Его. Ведь она делает его ближе.       Тепло её нежных губ захватило, окружило, взяло в кольцо — и Зольф уже был готов сдаться, но упрямый организм, не так давно уже выдавший своё, диктовал иные условия. И не сказать, что Зольф не был доволен этим фактом — это продлевало его удовольствие, его маленькую агонию до маленькой смерти, агонию сладостную и агонию мучительную.       Ему подчас было интересно, поведает ли Ласт головке его члена хоть малую толику откровений, адресованных его языком её клитору, но спрашивать саму Ласт об этом напрямую он не мог, а определить, выписывает ли она буквы на его бархате или попросту ласкает его, совершенно не задумываясь о смысловом наполнении процесса, у него не выходило. Поэтому он наслаждался моментом.       Ласт же, проведя языком вдоль ствола, прихватила его зубами, вырывая из уст Зольфа полустон-полувсхлип, на что тот лишь ласково погладил её по затылку и осторожно зарылся рукой в копну её роскошных волос. Где-то на задворках его сознания билась мысль о том, что ей придётся долго ублажать его — ресурс человеческого организма был, увы, слишком ограничен. Но он знал — она не отступится, пока не выжмет из него всё до последней капли. Ей всегда было нужно всё. С ней он как никогда был собой и с ней он превращался в кого-то совершенно иного.       Она оказалась катализатором, причиной того, что он живёт в этом мире. Она дала ему многое — и он платил ей сторицей. Она вползла под его кожу и позволила проникнуть в себя — чего ещё желать?       Ощущая её нутро — сейчас ли, или ранее — он ощущал зыбкость, неправильность собственного существования. Это ощущение ему не нравилось — в отличие от её языка на его члене, её вкуса на его губах, её тепла под его руками… Поэтому вся сущность Зольфа Кимбли сосредоточилась на плотских ощущениях. Боль — сладость — предвкушение — финал… Эйфория, острая, жестокая в своей неотвратимости, подхватила его, понесла навстречу божественным откровениям — и он, освобождённый от бремени излишка семени, что так благодарно, облизывая совершенным языком совершенные губы, с совершенной усмешкой проглотила — вобрала в себя, присвоила — Ласт, обнял её в ответ, утыкаясь лицом и пряча улыбку в её тёплом пахнущем ванилью плече.       Слова застряли на языке, он лишь посмотрел в её глаза, перебирая роскошные волосы, и прижал к себе, уже не сдерживая дрожи. С этой минуты он был пусть ненамного, но ещё ближе к Истине.