Всё, что любовью названо людьми

I В саду трещали цикады, трава намокала от вечерней росы. Пламя факелов и светильников трепетало от лёгкого ветра. Кроули лежал на земле в плаще, накинутом на плечо на манер тоги. Прижимая руки к груди, он держался за рукоятку кинжала. Дыхание застревало у него на губах, вырывалось с едва различимым хрипом. — Не лей слёзы, моя царица, — прошептал он, открывая глаза. — Не плачь, любовь. Боги позавидовали нам — о, это их вина!.. Его голова лежала на коленях у молодого юноши. Тот склонился над Кроули, поцеловал в лоб: — Октавиан уже под стенами Александрии. Ты слышишь?.. Крики! Войска входят в город. — Как страшно умирать первым — как страшно оставлять тебя, моя царица, — прошептал Кроули. — Обещай, что последуешь за мной!.. — Обещаю, — отозвался юноша. — Встретимся ли мы в долине смертных теней?.. — слабеющим голосом спросил Кроули. — Наши боги различны!.. Мной правит Юпитер, тобой — золотой Осирис. Здесь нам суждено разлучиться. Тебя ждёт Дуат, а меня — царство Плутона. Какая трусливая глупость — умереть первым, отнять у нас время жизни вдвоём! — Нашего времени не осталось, — отозвался юноша, глотая слёзы. — Остались ещё часы!.. минуты! — прошептал Кроули. — Даже секунды, проведённые рядом с тобой — каждую я считал бы в весе алмазов. Теперь я понял — мы не встретимся на том берегу, не разделим посмертную вечность. Прохладный ветер трогал его рассыпанные волосы, пламя факелов вспыхивало на них рыжими искрами. — Я обезумел, услышав известие о твоей смерти, мой ангел, — прошептал Кроули. — Верный меч, почему ты послужил мне так славно! Ты должен был воспротивиться моей воле, затупиться о мою грудь! Какой холод вокруг… Ты здесь, царица?.. Стемнело… Принесите огня! — выкрикнул он. Юноша закрыл лицо руками, рыдая, краска с густо подведённых глаз потекла по щекам. Кроули больше не двигался, слышны были только тихие всхлипы. Зрители, безмолвно наблюдавшие за этой сценой, склонились друг к другу, шушукаясь. — Марк Антоний и Клеопатра?.. — Да, но загадано было слово! — «Самоубийство»? — Слишком очевидно! — «Горе»? «Отчаяние»? — «Фатализм». — Да! — Кроули щёлкнул пальцами и резко сел, отбросил в траву бутафорский кинжал. — Фатализм. Поздравляю, мастер Пико, вы выиграли. Молодой человек поклонился ему с довольной улыбкой, зрители засмеялись, радуясь победе. — Микеланджело, хватит рыдать, никто не умер, — сказал Кроули, поднимаясь на ноги. Юноша, только что изображавший Клеопатру, кивнул, шмыгнув носом. — Наш юный гений очень чувствителен, — снисходительно сказал Лоренцо Медичи. — Как и все гении — восприимчивость к жизни питает талант. Кажется, становится холодно — синьоры, прошу вас в дом. — Кстати, Марк Антоний ошибался, — сказал Пико делла Мирандола, идя рядом с Кроули. — Юпитер, Осирис — всё это единый бог, которого разные народы зовут разными именами. Дуат и Аид — единое царство мёртвых. Кроули нахмурился, отвернулся. Вилла Кареджи стояла на высоком холме, под ним лежала тёмная долина. Яркий серебряный полумесяц висел высоко в небе, стройные кипарисы тянулись к нему, словно руки, воздетые в мольбе. Разыгранная сценка никак не выходила у него из головы. В своё время история была громкой. Марк Антоний, знаменитый римский полководец, влюбился в царицу Египта, да так безумно, что женился на ней и захотел передать её детям — будущим правителям Египта — завоёванные римские владения. Рассорился с Римом, а Рим объявил войну Клеопатре. Настоящий повод дал Марк Антоний, но Рим формально не воевал со своими гражданами, поэтому войну объявили Клеопатре. И выиграли её. Марк Антоний умер у неё на руках, а сама она пережила его ненадолго. Она не хотела быть опозоренной, привезённой в Рим как трофей, и ушла сама. Встретились ли они потом?.. Кроули как-то не успел поинтересоваться, а потом родился Иисус, был убит, воскрес, спустился в Ад и вывел оттуда всех, кто там находился. За исключением Иуды, оставленного в назидание. Так встретились они или нет?.. Он не мог перестать думать об этом, словно это было единственно важным сейчас. Имя «Антоний» билось в его голове. Что он чувствовал, этот человек?.. Ради чего он поссорился с Римом, что им двигало?.. Что, если он осознал в свои последние мгновения, что жизнь с Клеопатрой — единственная из доступных ему, если после смерти они даже не встретятся? Он принёс в жертву всё, чем владел — и проиграл. Они умерли, оба. Не счастливыми супругами, рука в руке — а увидев, как рушится всё, что они делали. Познав отчаяние, предательство, позор. У него никак не выходило из головы, что он, играя Марка Антония, оказался чересчур искренним. Потому что был один ангел, видеться с которым можно было лишь на Земле. Лишь пока они здесь, они могут встречаться. Когда настанет конец времён, им придётся расстаться. Один примкнёт к небесному воинству, другой — к полчищам демонов, и если им повезёт, они не столкнутся в последней битве, не поднимут друг на друга меч и один не увидит, как второй умирает. Тому, кто выживет в последней битве, придётся гадать, какова была судьба второго — но правды он никогда не узнает. Лишь здесь, посреди людей, им ничто не грозило. Лишь пока они сами притворяются людьми… А может, стоило бы притвориться сильнее? Не просто пить их вино и есть их еду, а пойти ещё дальше — взять себе человеческое имя? Стать чуть больше человеком, чуть меньше демоном. И если постараться как следует, сделать себя настолько человеком, что Азирафель перестанет шарахаться в сторону?.. Как и для Марка Антония, так для него: единственная возможность быть с тем, с кем тебе хочется — жить так долго, как только получится, пока мир не пойдёт на тебя войной. Ничего другого не будет. У них не будет посмертной вечности. В последней войне один выживет, а второй — нет. Если повезёт, умрут оба. Вот это и есть фатализм. Всё решено заранее, просто люди не в курсе. — Человек создан по образу и подобию Бога, а значит, он и есть сосредоточие божественной сути, и смысл его существования — в том, чтобы воплощать её в мире. Видеть повсюду красоту и повторять её. Быть творцом. Искать высшее благо и приносить его в мир, чтобы другие тоже могли увидеть его. Человек создан по подобию Бога, значит — подобен Богу, — продолжал Пико. Кроули уронил руку ему на плечо, похлопал с коротким смешком. — Только никому этого не говори, — посоветовал он. — Церковь не любит подобные разговоры о величии человека. Хотя по мне, — добавил Кроули, — люди иногда бывают куда лучше ангелов. Да что там, любой человек лучше ангелов, потому что они созданы только для того, чтобы петь Осанну и воплощать в жизнь разные творческие замыслы. Не считая тех случаев, когда они помогают стереть с лица земли целые народы — во имя вящей славы, — Кроули показал глазами наверх, — конечно же. В доме горели светильники, маленькая компания расположилась в одном из залов. — Пико прав, — сказал Лоренцо, устраиваясь на своём кресле недалеко от огня. — А во Флоренции нет инквизиции. Флоренция — это новый Эдем. Сад радости и удовольствий. Скажи, разве красота может быть противна Богу?.. Разве он хочет только страданий и лишений? — Кое-кто утверждает, что невозможно понять, чего он хочет, — пробурчал Кроули. — Что это непостижимо. — Человеческий разум должен быть в состоянии постичь Бога, — сказал Пико. — К нему можно приблизиться, воплощая истину, добро и любовь к жизни. — Эдем однажды был покинут, — сдержанно сказал Кроули. — Не боишься, что Флоренцию постигнет та же участь? Ты собираешь картины и статуи, платишь художникам, скульпторам — но всё это не вечно. Холсты горят, а мрамор крошится от ударов молотка. — Ты мрачно настроен, — улыбнулся Лоренцо. — Что тебя гнетёт, друг мой? Кроули сполз в кресле пониже, расставил локти на подлокотниках и сцепил пальцы. Ему хотелось бы верить Лоренцо, но он слишком хорошо знал, как Небеса не любят вольнодумства. — Ты задаёшь очень много вопросов, — буркнул он. — Кардьере, — Лоренцо окликнул лютниста, который сидел возле окна и меланхолично перебирал струны. — Сыграй нам что-нибудь весёлое, чтобы развеять его грусть. И пусть принесут вина. Вино всегда помогает. Кроули думал об Азирафеле и понимал, что эту грусть никто не развеет. К нему приблизился Микеланджело, успевший стереть с лица краску. Он устроился на подушке на полу рядом с Кроули, задрал голову, так что его шапочка съехала с гладких волос и упала. Кроули, расположившись поудобнее и вытянув ноги, подхватил с блюда горсть орехов. — Под стеной Санта-Мария-Новелла лежит кусок мрамора, — вполголоса сказал Микеланджело. — Мастер Доменико хотел сделать из него статую для капеллы Торнабуони, но нашёл в мраморе красные прожилки и отказался. Я могу забрать камень себе. — И что ты с ним сделаешь? — спросил Кроули, щёлкая орехи и отправляя их в рот. — Я хочу вырезать скульптуру, — сказал юноша. — Но мне не хватает только одного. — Чего же? — Модели, — взволнованным шёпотом ответил тот. — Мастер Кроули, ты не согласишься позировать для меня? Кроули перевёл взгляд на юношу. Микеланджело смотрел на него горящими глазами. В них было обожание, но не плотская юношеская влюблённость — он смотрел на Кроули с жадностью творца, чьими глазами смотрит муза. — Если ты просишь, — пробормотал Кроули. — Очень прошу! — Кого ты хочешь создать? — отвлечённо спросил Кроули. — Нарцисса, — сказал Микеланджело. Нарцисса… безумца, влюблённого в своё отражение. Кроули подумал, что они с Азирафелем тоже отражения друг друга. Он тоже не может обладать ангелом, может только вечно стремиться к нему, но стоит коснуться — зеркало разбивается, круги по воде уничтожают лицо напротив, остаются лишь волны… можно смотреть, но касаться — нельзя. А если ему однажды суждено умереть, если однажды он умрёт, если так и будет, и вряд ли это произойдёт на руках у Азирафеля (хотя хотелось бы) — не лучше ли, чтобы в мире осталось о нём какое-то напоминание?.. Скульптура. Пусть останется мрамор, пусть останется сувенир. II Узнать Азирафеля было легко. Мало кто во Флоренции предпочитал одеваться в белое — люди любили яркие краски. Азирафель же оставался верен себе: светлый бархат, белая парча с золотым шитьём, матовый лён нижней рубашки, искусно выпущенный в прорези рукавов, модный короткий плащ — ангел казался ожившим мраморным изваянием. Неудивительно, что к нему так и притянуло Микеланджело — гениальный мальчишка крутился возле ангела, восторженно разглядывая его. Кроули не слышал, о чём они говорят — он любовался ими с верхнего балкона виллы, стоя в тени за колонной, прислонившись к ней горячим виском. Микеланджело о чём-то рассказывал, жестикулируя, потом его кто-то позвал — кажется, Полициано. Он был учителем сына Лоренцо, а свободное время посвящал обучению других молодых людей, которых на вилле было предостаточно — Лоренцо собрал здесь целую стайку молодых художников, скульпторов, музыкантов, и Полициано находил время для каждого, чтобы отвести в укромный уголок и рассказать занимательную историю. Азирафель огляделся, всё ещё улыбаясь после встречи с юношей, будто искал, куда бы ему направиться, чтобы осмотреть местные красоты. Потом, заложив руки за спину, отправился в сад. Кроули сел на скамью под перилами, положил на них руки, упёрся подбородком в кулак. С высокого балкона было отлично видно, как Азирафель неспешно прохаживается по дорожкам, останавливаясь, разглядывая местные чудеса — изящные фонтаны, искусно постриженные кусты, роскошные клумбы. Прогуливаясь без особенной цели, он добрался до края сада — и встал, как вкопанный. Он увидел Нарцисса. Медичи не захотел расставаться со статуей и поместил её в саду, приказав специально для неё выкопать маленький пруд и посадить там кувшинки. Мраморный Нарцисс лежал над водной гладью почти без постамента, смотрелся в своё отражение. Склонясь над водой, тянулся пальцами к её глади — и не смел её тронуть. Вся его поза была выражением жажды и отчаяния. Раскрытые пальцы, казалось, подрагивали от желания окунуться в воду, прикоснуться к лицу, которое он видел там. Напряжённый острый локоть, замерев в воздухе, удерживал руку от рывка. Длинные волосы, рассыпаясь с плеч, завитками касались воды, от них расходились круги. Обнажённое тело замерло в неудобной неустойчивой позе, изогнувшись над водой, опираясь лишь на бедро и локоть второй руки. На лице была тревога и разочарование. Из раскрытых губ, казалось, сейчас раздастся вопрос — кто ты, как тебя зовут?.. Портретное сходство было условным, но узнать модель было легко. Микеланджело лишь немного смягчил черты лица Кроули, придав им античную гладкость. Розоватый мрамор сиял, рыжие блики в волосах казались реальными. От скульптуры трудно было оторвать взгляд — это была прекрасная работа. Когда Кроули увидел её впервые, он смотрел, заворожённый таким мастерством, и со странной смесью восхищения и зависти думал, как ему лестно быть причастным к созданию таких вещей — хотя бы тем, что он служит для них вдохновением. Он не мог создавать сам, но он мог быть хотя бы натурщиком. И это, всё же, было счастливое осознание. Пройдёт время, умрут те, кто знал его, и никто уже не узнает его в этом юноше — но скульптура останется и проживёт века, а вместе с ней — имя мастера. Это было одновременно сладостное и горькое чувство — видеть, что человек способен творить, создавать красоту из камня, из глины, из полотна и красок, из всего, что может взять в руки. В Эдеме они не умели. В Эдеме они были забавными животными — симпатичными, доверчивыми, славными. А теперь они выросли. Научились убивать — и научились творить. Может быть, думал Кроули, одно без другого невозможно. Может быть, способность разрушать не существует без возможности созидать. И люди занимаются и тем и другим — гениальные убийцы рождаются так же часто, как гениальные художники, и каждый занимается своим ремеслом. В людях соединилась природа добра и зла — а в демонах, равно как и в ангелах, была лишь половина. Может, поэтому его так тянуло к Азирафелю — ощущение своей ущербности, незавершённости, рядом с ним становилось как будто слабее. Чувствовал ли рядом с ним это же Азирафель?.. Завидовал ли он людям?.. Хоть иногда?.. Кроули никогда не завидовал — до тех пор, пока не попал в дом Лоренцо Медичи, прозванного Великолепным. Он был не особенно молод и не сильно здоров, этот могущественный правитель Флоренции. Но его имя — Кроули точно знал — останется в вечности. Лоренцо покровительствовал всем искусствам, которые только изобрёл человек. Он собирал возле себя таланты и позволял им делать всё, к чему лежит их душа. Он считал красоту способом познания Бога — и Кроули иногда со странным трепетом думал, что этот человек не так уж неправ. Он обожал жизнь. Он не был гением сам, но ему хватало величия не завидовать тем, кто талантливее его — а помогать им раскрыться, как солнце раскрывает бутоны цветов. Он был щедр, остроумен, жаден до знаний. Он был некрасив — но как же красива была его душа, сколько красоты он видел вокруг себя — и сколько делал, чтобы её умножить. В нём было что-то великое. Кроули впервые чувствовал этот странный трепет перед человеком. В Лоренцо, казалось, есть тот самый божественный свет, который всегда жёг глаза Кроули — но, заключённый в человека, он сиял, а не обжигал. К нему можно было прикоснуться, и он не убивал, не причинял страданий — он грел. Человеческое — вот что делало его таким. Человеческое начало. Люди были не ангелы и не демоны, они были… люди. И сейчас, спустя столько тысяч лет, Кроули наконец видел, к чему привела его шутка с яблоком. К Лоренцо. К Микеланджело. К Да Винчи и Боттичелли. Он спустился с балкона, чтобы пойти поздороваться с Азирафелем. Он думал, небрежно появившись у него из-за плеча, по традиции сказать своё «Привет, Азирафель!» — но что-то заставило его замедлить шаг. Он остановился, не дойдя до ангела. Азирафель даже не заметил, что уже не один. Он скользил глазами по скульптуре Нарцисса, от длинных пальцев ног до кончиков круглых ногтей. Он ни на чём не мог остановить взгляд, будто его изумляло всё, что он видел — лицо с острым носом, тонкие губы, белые плечи и руки, ничем не прикрытый торс, гладкие бёдра, волны волос, упавших к воде. Микеланджело не позаботился прикрыть его даже символическим фиговым листком — и мрамор сиял откровенной, естественной простотой. Азирафель смотрел, широко раскрыв глаза, будто запоминал каждую деталь, каждую линию напряжённого тела. А Кроули смотрел на него. Где бы ни путешествовал Азирафель, это пошло ему на пользу: он посвежел, похорошел, отпустил волосы. Он всегда был красив, но почему-то сейчас Кроули видел это куда яснее, чем раньше. И видеть это было труднее. Можно только смотреть, но нельзя протянуть руки — волны пойдут по воде, и ангел исчезнет, оставив вместо себя одиночество. Как бы всё изменилось, будь они оба людьми?.. Что было бы им доступно?.. Вся жизнь! В доме Лоренцо не было строгих моральных правил — здесь воспевали лишь истину, красоту и любовь. Здесь каждый был чей-то любовник, чей-то возлюбленный, и эта свобода, лишённая предрассудков и ханжества, открывала в душах людей такие высоты, что на них боязно было смотреть: каждый — Икар, стремящийся к солнцу. Микеланджело Буонаротти в мастерской создавал шедевр за шедевром, можно было лишь смотреть на них, онемев, не понимая, его ли рука водила резцом — или Бог спускался к нему и подсказывал, что надо сделать? Анджело Полициано, придворный поэт и воспитатель детей Лоренцо, обменивался поэмами со своим патроном, художники подхватывали идеи из их стихов — и поэзия повторялась в живописи, отражалась в ней, в новом круге вдохновляя поэтов. Пико делла Мирандола, молодой и острый на язык философ, написал девять сотен дерзких тезисов о величии человека, магии и свободе воли. Марсилио Фичино перевёл на латынь всего Платона и написал знаменитый трактат о бессмертии души, примиряя язычество с христианством. Их было здесь множество — талантливых, гениальных, молодых и зрелых, свободных во всём, чего им желалось. Среди них Кроули чувствовал, как никогда — он лишён подобной свободы. Потому что Азирафель — ангел, и любовь земная ему запрещена. Позволена лишь возвышенная, бестелесная, лишённая всякого намёка на страсть. Кроули стоял в двух шагах от него и смотрел. И чем дольше смотрел, тем острее желал его. Желал невозможного. Ощутить на лице касание этих губ, узнать руками мягкость этих волос, быть с ним так близко, чтобы вечная недосказанность, незавершённость наконец обрела цельность. Подарить ему ласку и потребовать дар в ответ, сжимать в руках это тело, обожать его, обладать им — какая нелепость для демона, влюбиться в ангела!.. Но как можно было увидеть его — и не влюбиться? Кроули вдруг вспомнил, когда это началось. Когда он сам был наивнее на пять тысяч лет, когда он встал рядом с ангелом на стене Эдема, и ангел был таким красивым, таким глупым… Он подарил людям огненный меч. А Кроули подарил им свободу. И люди ушли, и научились делать… вот это. Кроули посмотрел на скульптуру. «Это новый Эдем», — вдруг отозвался в ушах голос Лоренцо, и почему-то в нём слышалось странное искушение. Если вилла Кареджи — новый Эдем, не значит ли это, что они, ангел и демон, могли бы… Кроули вздрогнул, стряхнул с себя наваждение. Ему стоило быть осторожнее со своими желаниями. А особенно — со своими несбыточными надеждами. Они не виделись с ангелом около года, и это был подходящий момент, чтобы сказать ему что-то приятное — но у Кроули от одной мысли об этом судорогой сводило челюсть. Он не хотел любить его, он хотел его ненавидеть — за недоступность, в которой Азирафель был совершенно не виноват, за нежные черты лица, за белый плащ, за жадность, с которой Азирафель смотрел на скульптуру — он не должен был так смотреть!.. Откуда только набрался?! — Привет, Азирафель, — в своей обычной насмешливой манере сказал Кроули, и ангел вздрогнул, испуганно обернулся. — Лоренцо продаст его тебе, если хочешь, — он кивнул на Нарцисса. — Нет, — мгновенно ответил тот. — Я даже не собирался просить. Разумеется, работа прекрасна. Но я не хочу иметь перед глазами такое напоминание о безумии самолюбования. Слишком яркий пример низменных устремлений, — сказал в своей обычной снисходительной манере. — О, низменных? — Кроули завёлся мгновенно. Азирафель был рядом, дышал рядом, но его близость была обманчива: как ни тянись, не дотянешься. И Кроули с отчаянным наслаждением окунулся в ненависть, она была для него естественна, он ощущал её под кожей — впервые — как неотъемлемую часть себя. Ненавидеть Азирафеля было горьким блаженством. Кроули отступил на шаг, чтобы не чувствовать аромат новых духов и не думать ревниво о том, кто их делал Азирафелю. Но, отступив, отойти не смог — сделал круг, как комета вокруг звезды, и вернулся. Его лихорадило. И это была, к сожалению, не чума и не оспа, даже не глупая человеческая простуда, не то, что Кроули мог бы игнорировать — его тело реагировало на присутствие Азирафеля остро, как никогда. Хотелось одновременно корчиться у его ног, обхватив их руками — и обнять его, целовать так долго и так сильно, чтобы губы покрылись язвами, стать с ним одной из этих статуй, застыть навечно, превратившись в камень, чтобы даже время не могло их разделить — только разрушить. — Низменных, — повторил Кроули, отступая и прикладывая руку к груди — дышать было тяжело, будто горлу вдруг разонравился здешний воздух, наполненный цветами и миррой, и оно отказывалось его вдыхать. — Так безумие кажется тебе предметом низменным? А где же ангельская снисходительность и любовь ко всему сущему, даже к безумцам, которые влюбляются в недоступный мираж, в иллюзию, до которой не дотянуться?.. Азирафель, удивлённый и уязвлённый таким выпадом, недовольно нахмурился. — Будь здесь Лоренцо, — продолжал Кроули, не в силах остановиться, — он сказал бы тебе, как это символично — увидеть в собственном отражении не себя, но образ совершенного человека, и полюбить его — потому что нет божественного творения выше, чем человек. Он бы сказал, что земная любовь есть телесное отражение божественной, что это аллегория обретённой радости, если хочешь — аллегория желания обладать Богом. — Не богохульствуй, — со строгим взглядом потребовал Азирафель. — А что я ещё должен делать? — изумился Кроули. — Петь Осанну? Не жди, я сегодня не в голосе. — Я говорил не об аллегории, — сказал Азирафель. — Я говорил о самолюбовании, доходящем до абсурда, — он смерил Кроули взглядом, чтобы точно стало ясно, о чьём самолюбовании речь. — Впрочем, мне не стоило удивляться твоему бесстыдству, — почти ревниво добавил он. Бросив ещё один взгляд на статую, он хмуро сдвинул брови. — Очевидно, страсть к самому себе — единственная, что тебе доступна. Ты прекрасный пример воплощённого эгоизма, Кроули, и не сверкай на меня глазами — ты же демон, я не говорю ничего удивительного. — Какое превосходное наблюдение, — язвительно отозвался Кроули. — Благодарю, что поделился им — я бы ни за что сам не догадался, на кого ты намекаешь. Но теперь-то я понял! Ты пролил свет на тёмные волны моего незнания. — Перестань паясничать, — вполголоса велел Азирафель. — Перестань — или что? — Кроули словно вела какая-то злая сила, слова сыпались из него, как пшеница из драного мешка, гладким потоком. — Плеснёшь в меня чем-нибудь, чтобы потушить пожар моего красноречия? Водой? Или вином? Я бы выбрал вино, у Медичи прекрасные виноградники. О, что же я, какое вино — я ведь предмет настолько низменный, что не достоин вина, даже быть помещённым рядом с твоим ночным горшком для меня слишком большая честь — о! так почему бы тебе при случае не плеснуть в меня из него, чтобы заставить заткнуться, может, его содержимое придаст мне некую ценность в твоих глазах, облагородит низменный предмет?.. — Что… — упавшим голосом начал Азирафель, будто хотел спросить, что случилось, но не договорил. Он вдруг погас, поджал губы, словно от несправедливой обиды. Кроули попятился от него, отмахнулся от горькой складки его рта. И внезапно сообразил, что затеял ссору на пустом месте, совершенно без повода. Или был повод?.. Он совершенно не мог вспомнить, что только что говорил. — Азирафель, — позвал он, делая шаг назад, к ангелу. Тот отвернулся. — Азирафель, что ты делаешь во Флоренции? — спросил Кроули, будто вся суть проблемы заключалась именно в том, где находился ангел. — У меня здесь дела, — сухо ответил тот. — У тебя всегда где-то дела — почему здесь, почему не в Риме? — Теперь ты выведываешь мои планы? — Азирафель посмотрел на него через плечо. Кроули качнуло вперёд. — Выведываю, — подтвердил он, едва не наткнувшись на ангела. — Выпытываю. Вынюхиваю… Он склонился над плечом ангела, потянул носом, вдыхая аромат — ладан и тубероза, словно летняя ночь после недавней грозы, когда цветы в монастырском саду пахнут сильно и влажно, а из окон, раскрытых от духоты, тянет ладаном. — Господи Боже, Кроули!.. — Азирафель оттолкнул его, стряхнул с плеча невидимый след. — А тебе не влетит за то, что ставишь моё имя в один ряд… с этим? — ухмыльнулся тот. — Тебе бы, наверное, очень этого хотелось, — отозвался Азирафель, с опаской покосившись на небо. — Ладно — что ты здесь делаешь? — мирно спросил Кроули. Азирафель смерил его косым взглядом, вздёрнул подбородок, развернулся — и отправился прочь, мыча под нос какой-то мотивчик, словно Кроули не существовало. Тот шагнул за ним, потом попятился. Встряхнул головой. Нет. Нет, нет, нет. Это всё могло плохо кончиться. И что на него нашло?.. Ему лучше было бы заняться своими делами, наверняка у него найдётся парочка, если хорошо поискать. Кроули хлопнул себя по бедру, по груди, будто искал карман, в котором могло заваляться дело. Хоть одно. III Самым тихим местом на вилле Кареджи была библиотека. Обычно она была занята — здесь постоянно кто-то работал или учился. То Микеланджело сидел с бумагой и перьями, то флорентийские литераторы, то Пико — он писал трактат о единстве философских учений, пытаясь объединить Платона с Аристотелем — то сюда заглядывали литераторы и поэты. Но в последние дни здесь было пусто. Пико пришлось бежать из Флоренции — его тезисы, которыми он так гордился, сильно смутили Папу Иннокентия VIII. Он даже созвал специальную комиссию, которая долго разбиралась в работе молодого философа, и в итоге семь из выдвинутых положений были признаны еретическими, а шесть сомнительными. Попытка Пико оправдаться только ухудшила дело: Папа, оскорбившись, запретил все девятьсот. Опасаясь инквизиции, Пико уехал во Францию. Лоренцо без него загрустил. Иногда он целые дни проводил в кабинете — писал стихи своей возлюбленной Лукреции или любовался коллекцией гемм, которые начал собирать ещё его дед Козимо. Поэзия и искусство приносили ему радость в суете мирских дел. Так что Кроули мог без помех выслеживать в библиотеке Азирафеля. К огорчению старика Веспасиано да Бистиччи, крупнейшего изготовителя списков античных рукописей, Лоренцо решительно поддерживал книгопечатание, кроме того, что охотился за античными рукописями по всему миру. Если Лоренцо не мог достать какие-то манускрипты, он заказывал их копии. Неудивительно, что его библиотека для Азирафеля была как свеча для мотылька. Приоткрыв тяжёлую дверь, Кроули скользнул в зал спиной вперёд — в одной руке у него была корзинка с миндальным печеньем, присыпанным лепестками роз и фиалок, в другой — бутылка сладкого вина. Он надеялся отвлечь Азирафеля от чтения — но тот, к его удивлению, ничего не читал. Он составлял каталог книг, тщательно записывая названия, авторов, издателей и прочие сведения. — Ангел, — позвал Кроули. — Ты что, собираешься всё купить?.. Лоренцо не продаёт книги! — А я их не покупаю, — отозвался Азирафель, придерживая рядом с собой раскрытый фолиант. — Тогда зачем это всё?.. Азирафель вздохнул, укоризненно посмотрел на него. Заметив печенье, слегка приподнял брови. Кроули поставил корзиночку перед ним. — Это личное дело, — сказал Азирафель, протянув руку к печенью. — Можешь мне рассказать, — Кроули присел на стол перед ним, сдвинув какой-то свиток, но Азирафель возмущённо спихнул его и вернул свиток на место. — Ничего не трогай, — строго потребовал он. — У меня и так много работы. Кроули страдальчески и ревниво вздохнул. Ему бы хотелось, чтобы Азирафель отвлёкся от своих книг и поболтал с ним, но ангел, видимо, был настроен решительно. — Ладно, если ты занят… Азирафель замешкался с ответом, и Кроули воспринял это как благоприятный знак. — Я найду того, кого порадует моя компания, — скучающим тоном добавил он. Азирафель отложил перо и потёр пальцы со следами чернил. — Думаю, подходящую компанию ты найдёшь без труда, — недовольно сказал он. — Ты со многими здесь знаком. — И очень близко, — подтвердил Кроули, испытывая странное мучительное наслаждение от ревности Азирафеля. Он обошёл кругом его стол, вынуждая ангела следить за собой. — Мне это совершенно неинтересно, — надменно ответил Азирафель. Кроули вместо ответа подвинул ему под руку корзинку с печеньем. Ангел взял одно, разломил пополам. Кроули налил вина в два бокала. — Флорентийцы обожают знакомиться друг с другом по любому поводу, — сказал Кроули. — Они так преуспели в установлении дружбы между собой, что пришлось учредить «Ночную стражу», которая патрулирует улицы и старается сдержать знаменитую флорентийскую общительность. К сожалению, — Кроули похитил у Азирафеля половинку печенья и запил вином, — это не помогает. Потому что, видишь ли, офицеры «Ночной стражи» — сами флорентийцы. Это всё равно что посылать рыбу удить рыбу. — Зачем я тебя слушаю?.. — спросил Азирафель, откусывая печенье. — Я не собираюсь слушать этот бред. У меня много работы, Кроули. — Не нравится звук моего голоса?.. — Мне ничто в тебе не нравится. — Ты так и не научился врать, — вкрадчиво заметил Кроули. — Я видел, что Нарцисс тебя так впечатлил, что ты лишился дара речи. — Я был восхищён мастерством скульптора, — мстительно ответил Азирафель. — Юноша невероятно талантлив для своих лет. К тому же, ты там на себя совсем не похож, — небрежно добавил он. — Ни капли. — Откуда тебе знать? Ты не видел меня голым, — резонно заметил Кроули. Азирафель фыркнул, едва заметно порозовев. — Было бы на что смотреть. У тебя такое же тело, как и у всех — самое обыкновенное. В наготе нет ничего занимательного. Интересен лишь взгляд художника на наготу. — Может, я симпатичнее всех, кого ты видел?.. — с досадой спросил Кроули. — Вот! — Азирафель наставил на него палец. — Вот самолюбование, о котором я говорил. Телесная красота — это не твоя заслуга, ничья заслуга, это просто игра природы, и всё. Тут нечем гордиться. — О, ангел, кажется, ты забыл, что мы не люди, — протянул Кроули. — Это не игра природы — это кое-чей замысел. — Который ты испоганил, — буркнул Азирафель. Кроули похолодел. Опустил бокал с вином на раскрытую книгу, оставив на ней влажный след. Азирафель, охнув, подхватил бокал и принялся оттирать след рукавом. Он намекал, конечно же, на то, что сам Кроули когда-то был ангелом. Что он был создан прекрасным — но пал. И всё, что напоминало об этом, для Азирафеля выглядело уродством, и зря Кроули утешал себя, что ему повезло. Зато у мраморной статуи не было ни змеиных глаз, ни татуировки на лице — ею ангел мог восхищаться. — Куда ты идёшь? — удивлённо спросил Азирафель, когда Кроули отступил от стола. — К тому, кому моя компания будет любезна, — раздражённо ответил тот. — Наверняка здесь много таких, — буркнул Азирафель. — Все, — мстительно сказал Кроули, возвращаясь, глядя на ангела почти угрожающе. — Каждый. Каждый рад провести со мной даже пару минут — потому что они лишены твоего ангельского высокомерия, потому что с ними весело, а я ценю это сильнее, чем скучные моральные убеждения. — Ты же знаешь, я не могу пользоваться их методами, — с досадой и смущением сказал Азирафель. — Ты считаешь меня скучным?.. — Я считаю тебя… — начал Кроули и вздохнул. — Хочешь, чтобы я остался?.. — Нет, иди, — Азирафель обиженно отвернулся. — Тебе достаточно только сказать. — Не собираюсь ничего говорить. — Тебе достаточно посмотреть, — Кроули возник у него из-за плеча, демонстративно подставляясь под взгляд. Азирафель невольно улыбнулся, но потом снова насупился. Кроули остановился, спохватившись. Что он делает?.. Зачем он это делает? Зачем он ведёт эту игру, если его проигрыш определён заранее?.. Он отмахнулся от ангела, удивлённого стремительной переменой его настроения, отступил от Азирафеля — и он очень старался не думать, что отступление сейчас слишком напоминало бегство. IV В ночном саду было тихо, только луна светила сквозь облака, рисуя чёрно-белый с серебром пейзаж, и негромко журчала вода в фонтанах, будто каменные тритоны и дельфины переговаривались между собой. Кроули сидел на бортике, опустив руку в воду, и шевелил пальцами, отгоняя золотистых рыбок. Ему не спалось. Обычно он бы с удовольствием спал в такую ночь, но присутствие Азирафеля поселило в нём неясную тревогу. С тех пор, как тот приехал на виллу Кареджи, у Кроули не было ни сна, ни аппетита. Они могли мирно провести целое утро в библиотеке, молча занятые каждый своей работой (Азирафель составлял каталог книг по просьбе Лоренцо, Кроули смотрел в окно, чтобы не смотреть на Азирафеля, который то сидел за столом, сосредоточенно терзая пером чернильницу и выводя экслибрисы на вклеенном ярлыке, то бродил вдоль полок, отыскивая потерявшийся том). Впрочем, наблюдать за Азирафелем через отражение в окне было даже удобно — можно было, ничем не выдавая себя, водить пальцем по стеклу, якобы рисуя на нём демонические знаки. Но иногда они вдруг ссорились по пустяку, из-за одного слова — вспыхивали, разбегались, разлетались в стороны искрами — и притягивались обратно, ревниво присматривая друг за другом, чтобы от улыбки, направленной в чужую сторону, оскорбиться ещё сильнее. Кроули много раз собирался покинуть Кареджи, однажды он даже приказал оседлать коня, чтобы уехать, куда глаза глядят — но стоило ему увидеть, как Азирафель с кем-то любезничает, смеясь в ответ на комплименты, как Кроули мгновенно передумал. Он знал, конечно же, что Азирафель никому не подарит свою благосклонность — ту, на которую могли бы надеяться здесь многие. Ни демону, ни человеку. Кроули мог быть спокоен, но у него плохо получалось спокойствие — он ревновал, и ревновал страшно. В отместку он заставлял ревновать Азирафеля — впрочем, того и заставлять не приходилось, он сам возникал, как ангел из табакерки, будто чувствовал, когда у Кроули возникало намерение с кем-то уединиться, чтобы отвлечься от своей неуместной, нелепой, постыдной тяги к ангелу. Стоило Кроули приобнять кого-нибудь понежнее, как Азирафелю срочно требовалось его содействие в делах — то помочь сверить часть составленного каталога, то пересчитать тома на самой верхней полке, то отправиться в деревню за персиками и апельсинами, то помочь найти потерявшийся перстень. Кроули помогал. Или нет — всё зависело от того, не находился ли у них новый повод для ссоры — тогда они были заняты исключительно ею на ближайший час, забывая про всё вокруг. Азирафель ревновал его не только к тем, с кем Кроули разговаривал или кого обнимал — он ревновал его даже к тем, на кого Кроули просто смотрел. Стоило одному найти себе компанию, как рядом из ниоткуда появлялся второй и вливался в беседу, которая быстро превращалась в обмен огненными взглядами и завуалированными оскорблениями. Кроули не знал, было ли ему от этого слишком горько или слишком сладко. Все были уверены, что они ненавидят друг друга — Лоренцо даже как-то спросил, что именно они не поделили с Азирафелем. — Весь мир, — коротко ответил Кроули, и это была чистая правда. Кроули сидел, бездумно шевеля пальцами в воде, глядя, как лунное отражение дробится и сверкает в фонтане. Потом послышались шаги — медленные, почти шаркающие. Лоренцо в последнее время всё сильнее мучила подагра, он почти не принимал участия в общем веселье — присутствовал, наблюдая за своей академией, за спорами и разговорами, но сам предпочитал молчать и слушать. Его врач поселился на вилле и настоятельно советовал Лоренцо уехать лечиться на минеральные воды. Лоренцо откладывал поездку, отговариваясь необходимостью заниматься делами. Он подошел ближе, присел на край фонтана и сложил руки на коленях. Кроули смотрел на его грубый профиль с некрасивым носом и тяжёлым подбородком, и почему-то ему казалось, что душа и ум Лоренцо и не нуждались в более изысканном оформлении. Он был слишком хорош в своём несовершенстве. Будь он красив, его величие не чувствовалось бы так остро. Удивительно, как внешний изъян придавал благородство чертам его лица. И это никогда не работало в обратную сторону — внешняя красота не облагораживала внутренних язв. В Лоренцо воплощалась вся двойственность человеческой натуры, тогда как демоны были и злы и уродливы, а ангелы — сплошь прекрасны и добродетельны. — Красивая ночь, — сказал Лоренцо, поднимая голову к звёздам. Кроули посмотрел туда же, на синий бархат, проколотый сияющими огоньками. — Да. Лоренцо вздохнул. Кроули пристальнее вгляделся в его лицо. — Плохие новости? — спросил он. — Инквизиция нашла Пико во Франции, — сказал Лоренцо. — Говорят, герцог Савойский схватил его и держит в Венсенском замке. — Гадство, — с сожалением сказал Кроули. — Что будешь делать? — Поеду в Рим, вероятно. Обращусь к Папе Иннокентию. — Думаешь, он тебя послушает? — хмыкнул Кроули. Лоренцо устало потёр лоб. — Если я сумел убедить его назначить тринадцатилетнего мальчика кардиналом в Санта-Мария-ин-Домника — наверное, я сумею убедить его отвести взгляд от безобидной ереси. Кроме того, моя дочь замужем за внебрачным сыном Папы. У меня есть все основания полагать, что он прислушается, — Лоренцо невесело усмехнулся. — Пико бунтарь, — сказал Кроули. — Он опасен для церкви. А Иннокентий мечтает о новом Крестовом походе. Неподходящее время для того, чтобы сеять сомнения в христианские умы. — Знаю, — согласился Лоренцо. — Я говорил ему, что не стоит злить церковь, но ты же знаешь его — он никого не слушал. Если бы он пошёл на уступки и согласился вычеркнуть из своих тезисов то, что касалось каббалы… Пока в Испании насильственно крестят евреев, не очень-то разумно говорить, что иудейская магия способствует познанию Бога. — Неразумно было вообще упоминать магию после буллы Папы, направленной против колдовства. После «Молота ведьм», — Кроули сморщился. Он знал автора трактата лично — и знакомство, к сожалению, было не из приятных. Фанатичный монах-доминиканец просто помешался на колдовстве. — Я боюсь за него, — сказал Лоренцо. — Он горд и горяч. Людей сжигали и за меньшее. Кроули нахмурился. Люди сжигали людей, и это была страшная смерть. Большинство из тех, кто попадал в руки инквизиции, были невинными и невежественными людьми, даже не помышлявшими о колдовстве. Пико же дал инквизиции веский повод. Глупец. Кроули вздохнул — он знал ещё одного, похожего, который тоже нередко влипал в неприятности, из которых его приходилось выручать. Одного неразумного ангела, который, будучи ангелом, для этого мира порой оказывался чересчур наивен. Причины разные, а глупость — одна и та же. Кроули вдруг захотелось подсесть к Лоренцо поближе, обнять за плечи и посидеть так, голова к голове, выражая безмолвное и понимающее сочувствие. Может, даже ободряюще похлопать его по колену. Сказать что-то вроде «держись» или «всё образуется». — Такой талантливый и образованный — и такой дурак, — с усмешкой сказал Лоренцо. — Ни на одном из пяти языков не смог сказать «я был неправ, молю вас о снисхождении». Он восхищает меня, — со вздохом добавил Лоренцо. — И своим умом, и своей глупостью. Особенно глупостью. И следом за ним я сам становлюсь дураком. Вызволяю его из тюрем, успокаиваю ревнивых мужей, которых он оскорбил. — Я бы хотел тебе посочувствовать, — сказал Кроули, тронутый не столько признанием, сколько глубоким и беспросветным пониманием причин, по которым Лоренцо собирается в очередной раз спасать Пико, в очередной раз вляпавшегося в неприятности. — Но не могу. Лоренцо бросил на него короткий косой взгляд, улыбнулся. — Шаловливый Эрот всегда стреляет, зажмурившись, — сказал он и переменил позу, морщась от боли. Кроули открыл рот, чтобы что-то сказать — но прикусил язык, поймав себя на странном, необычном желании… признаться. Ему впервые за свою бесконечную жизнь захотелось поговорить с человеком о собственных чувствах. Высказать их вслух, дать им оформиться в звуке, как другие воплощали их в мраморе или на холсте — или в игре лютни. Он знал, что Лоренцо поймёт, даже если не вдаваться в детали ангельско-демонического противостояния. — Почему ты не женишься второй раз? — спросил Кроули. — Ты всю жизнь посвящаешь стихи одной женщине. Она принимает твои подарки, твои сонеты… И на этом всё? Почему? — Потому что я люблю её, — ответил Лоренцо, будто это само собой разумелось. — Так почему ты её не получишь? Лоренцо склонил голову. — Все спрашивают меня об этом. Никто не хочет понять. Для развлечения и удовольствия мне хватает других. Лукреция — моя муза. Моё вдохновение. — Так ты не хочешь её?.. Лоренцо вздохнул, оперся рукой о каменный бортик фонтана. — Когда предмет твоего желания близок, но недоступен, ты острее чувствуешь то малое, что тебе позволено, — сказал Лоренцо. — Прикосновение рук, оброненная лента, долгий взгляд… Возвышенная любовь ничуть не уступает плотской — но тоже требует мастерства, тонкости. Любая мелочь вонзается в тебя, как острый нож, и ты наслаждаешься ею. Я не монах, это всем известно. Но я хочу познать всякую любовь. И такую — тоже. Если Лукреция окажется в моей постели, эта острота утратится. Её сменят другие удовольствия, но этой — уже не будет. Поэтому я предпочитаю желать, но не обладать. — Но это… мучительно? — сказал Кроули. — Да, — с улыбкой сказал Лоренцо. — В этом весь смысл. Это мучительно. Это радостно. Невозможно сравнить горячий поцелуй любовника с единственным взглядом, брошенным и пойманным в толпе, со случайным касанием рук в церкви, с букетом цветов, перевязанным её лентой. Любовники будут меняться, а она останется неизменной. Единственной. Кроули хмыкнул. Он никогда не думал об этом, но в словах Лоренцо была своя логика. Возможно, ему следовало бы прислушаться к ней и не метаться от невозможности получить Азирафеля — а признать, смириться — и открыть ладони тому малому, что им доступно. Разговорам, вину, прогулкам… Может быть, если он научится принимать всё это как дар, он начнёт видеть в этом особую ценность?.. Лоренцо улыбался, глядя на него. Это была улыбка человека, чьё сердце было привычно влюбляться и разбиваться, кому в радость было любое томление, потому что оно означало саму жизнь. Жизнь людей была так коротка, но они столько успевали познать!.. Наверное, именно любовь делала их жизнь такой долгой — Кроули сейчас часто казалось, что дни тащатся медленно, как улитки, стрелки часов ползут едва-едва. И он почти постоянно чувствовал биение собственного сердца. Иногда с удивлением прикладывал руку к груди и сидел так, слушая, как оно колотится. Может быть, он прожил на Земле слишком долго, выпил слишком много вина, съел слишком много засахаренных фруктов, и понемногу начал становиться человеком?.. — Почему вы в размолвке?.. — спросил Лоренцо. Кроули пожал плечами, взмахнул рукой, показывая, что это необъяснимо. — Потому что… иногда так случается, — сказал он. — Тебе ли не знать. Лоренцо улыбнулся. Осторожно поднялся, распрямил спину. — Тогда беспокойной и лунной тебе ночи, синьор Кроули, — сказал он. Когда его ссутуленная спина скрылась за кипарисами, Кроули пробормотал: — Можешь звать меня Антонио. V — Азирафель! Азирафель, стой же ты! Ангел не оборачивался и не останавливался. — Нам не о чем говорить, Кроули. — Именно здесь ты ошибаешься!.. Извилистые улицы Флоренции разбегались в разные стороны. Азирафель вышагивал, обернув руку длинным плащом, чтобы не пачкать белый подол уличной пылью. Кроули весь взмок в своём чёрном бархате под палящим солнцем, но не отставал. — Азирафель!.. Ангел остановился, развернулся, сурово глянул на Кроули. — Я не собираюсь с тобой разговаривать. Чего бы ты ни хотел, мне это не интересно. Кроули почти был готов отчаяться. Упрямый ангел был за что-то на него обижен — допустим, Кроули и правда дал ему немало поводов, но именно сейчас не было времени гадать, что именно из того, что делал Кроули, вызвало у ангела такой гнев. Да, они постоянно ссорились в последнее время, и чаще всего потому, что он говорил ангелу какую-то резкость, но всё же сейчас ангел мог бы и проявить снисходительность и выслушать его. — Дай мне минуту, — попросил Кроули, привалившись плечом к стене дома. — У меня нет для тебя ни секунды, — ответил Азирафель. Встряхнув головой, так что локоны волной рассыпались по плечам, он отправился дальше. Может, у него была какая-то цель в городе, может, нет — может, он просто хотел вывести Кроули из себя. Что же, у него это практически получилось. Кроули обогнал его, толкнув кого-то плечом, заступил дорогу. — Азирафель, — умоляюще позвал он. — Азирафель. Минуту. Полминуты! Десять секунд! Азирафель, демонстративно отвернув лицо в сторону, всё же бросил на него быстрый косой взгляд — видимо, мольба его тронула. Хотя бы чуть-чуть. — Ты не раз говорил, что во всей Флоренции тебе рады в каждом доме. Зачем тебе я? — Я прошу не за себя!.. — мгновенно отозвался Кроули, почуяв возможность привлечь внимание ангела. Азирафель, едва успевший смягчиться, похолодел в лице, стремительно обошёл Кроули и отправился дальше. Двигался он, несмотря на сохраняемое достоинство, довольно быстро. Кроули бросился вдогонку. Уже на лестнице, ведущей по улице вверх, подхватил плащ Азирафеля, который тот уронил с руки, понёс его край на локте. Раз ангел не собирался останавливаться — придётся рассказывать на ходу, хотя Кроули был совершенно не рад говорить о таком вслух, на улице, полной людей. — Ангел, это касается Пико, ты помнишь его, Джованни, граф делла Мирандола. Вы с ним ещё так прекрасно ладили — хотя разве есть кто-то, с кем ты не ладишь?.. У него крупные неприятности. Азирафель охнул, запнулся. Кроули решил не отступать — раз ангел больше не требовал оставить его в покое, значит, стоило говорить дальше. — Ты же слышал, его преследовала инквизиция, он бежал во Францию. Его там нашли. Он в Венсенском замке, ждёт суда. Зуб даю, что его сожгут. Азирафель!.. Слышишь?.. — Слышу. — И что?.. Азирафель остановился. — Мы не вмешиваемся в дела людей, — настойчиво сказал он, будто сам о чём-то просил Кроули. — Ещё как вмешиваемся!.. — возразил Кроули, радуясь, что всё-таки удалось втянуть ангела в разговор. — И ты, и я — постоянно! Нужно вмешаться ещё один раз. Азирафель помотал головой. Кроули, переводя дух после быстрой ходьбы, устроил поудобнее на локте его плащ. — Это же ваши, — пояснил он. — Инквизиция. Ты мог бы… — он повёл плечами и головой в ту сторону, где примерно находилась Франция — куда-то на северо-запад. — Ты понимаешь. — Не понимаю. — У тебя должны быть связи в Ватикане. Ты же ангел!.. — Пико официально осуждён церковью, — вполголоса сказал Азирафель. — Чего ты от меня хочешь? Чтобы я отменил приговор? — Ну… да? — Абсолютно исключено. Я не могу противоречить официальной позиции церкви, я даже слово «противоречие» произносить не должен! — Хорошо, а если — если это будет не официальное противоречие?.. — Кроули согнулся, будто хотел заглянуть ему в лицо снизу вверх. — А маленькое неофициальное… противоречьице? — Я не буду тебе мешать, если ты сам отправишься ему помогать, — тихо пообещал Азирафель. — Но я не могу! — воскликнул Кроули. — Венсенский замок! Я даже через порог не переступлю! — Что там — ров с освящённой водой? — с досадой спросил Азирафель. Кроули укоризненно посмотрел на него, вытянув губы трубочкой. — Реликвия, ангел. Терновый венец Иисуса, обагрённый его кровью. Это если не считать всего остального. Я даже не смогу войти внутрь, если только попытаюсь — меня испепелит на пороге. Азирафель вздохнул, явно поддаваясь сомнениям. Заметив, что Кроули держит край плаща, забрал его, намотал себе на руку. — И чего ты от меня хочешь? — вполголоса спросил он. — Чтобы я украл венец и положил в менее интересную для тебя крепость? — Ну это, конечно, было бы здо… — начал Кроули, но, заметив, как Азирафель нахмурился, тут же поправился: — Нет, это необязательно, ты можешь просто убедить, кого следует, что Пико самый безобидный еретик в мире. Ты же ангел!.. Тебе это раз плюнуть. Азирафель вздохнул, смерил его взглядом, коротко сказал: — Исключено. И зашагал дальше. Кроули, отмерев через мгновение, снова бросился догонять. — Исключено?.. Почему? Что в этом такого? — Тебя не должны касаться наши внутренние дела. — В каком смысле — ваши внутренние дела?.. — изумился Кроули. — Ты что — это ты помог его схватить?! — Кроули, мы больше не будем об этом разговаривать. — Ангел?! Кроули обогнал его ещё раз, встал перед ним, раскинув руки, будто собирался поймать, если Азирафель попытается оттолкнуть его с пути. Азирафель смотрел в сторону, сжав губы и избегая взгляда. — Так что? — потребовал Кроули. — Ты помог им? Маленькое благословение, чтобы схватить еретика, да? Так ты теперь действуешь? — Мы договаривались не вмешиваться в дела друг друга, — напомнил Азирафель. — И я не собираюсь перед тобой оправдываться — думай, что угодно. — Ангел, чего ты хочешь? — тихо спросил Кроули. — Любое условие, я согласен. Целый год никого не искушать?.. Помогать тебе с благословениями?.. Возвести кого-нибудь на трон? Что? Азирафель смотрел в сторону и молчал. — Ангел, — позвал Кроули. — Он умрёт на костре. Как Жанна. Помнишь её? Девчонка из Орлеана. Азирафель хмуро выдохнул. — Я всё понимаю, — почти шёпотом продолжал Кроули, — с тобой не советуются в принятии политических решений. И это точно была не твоя идея… — Разумеется, не моя! — горячим шёпотом отозвался Азирафель. Кроули отступил назад ещё на шаг, поманил ангела за собой в узкий переулок, в тень, спасаясь от палящего зноя. Азирафель шагнул за ним. — Наверху очень недовольны всем, что здесь происходит, — полушёпотом заговорил ангел, будто укрытие придало ему решимости. — Академия Медичи сеет ересь о величии человека. Через несколько лет здесь всё изменится. — Что, новый потоп? — невесело усмехнулся Кроули. — А как же радуга? — Потопа не будет, — ответил Азирафель. — Флоренцию отдадут Франции. — Лоренцо этого не допустит! — Лоренцо умирает. А его сын не удержит город. — И когда всё это случится?.. — Не знаю. Два года, может быть, три. — Это так вы не вмешиваетесь в дела людей?.. — Кроули, я не могу тебе помочь! — отчаянно сказал Азирафель. — Их идеи поставили всех наверху на уши! Гавриил был просто в бешенстве. — А как же Иисус? — удивился Кроули. — Он что, не вмешался? Мне казалось, он бы точно оценил пару тезисов. Азирафель отвёл глаза. — Они что, убили его? — потрясённым шёпотом спросил Кроули, привалившись к стене. — Нет! — зашептал Азирафель. — Просто… его там нет, — и он показал глазами наверх. — А где он? — ещё больше удивился Кроули. — Точно не у нас, я бы знал. — Никто не знает, где он, — одними губами сказал Азирафель. — Что?! Азирафель зажал ему рот рукой, стрельнул глазами по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не слышит. — Он ушёл, — шёпотом продолжил он. Кроули глазами и бровями выразил одновременно крайнее потрясение и желание узнать подробности. — Гавриилу не нравились его идеи, тем более что он наполовину человек, и в конце концов они страшно повздорили. Гавриил сказал, что не будет служить полукровке — и Иисус просто ушёл. Теперь он где-то, — Азирафель показал глазами вокруг, — среди людей. Никто не знает, где. — Чтоб мне провалиться! — выдохнул Кроули, когда рука Азирафеля исчезла с его рта. Азирафель оглянулся, проверяя, не следит ли за ними кто-то. С сомнением посмотрел на Кроули. — Может быть, — тихо сказал он, — я мог бы что-то придумать. Если ты пообещаешь содействие. — Что угодно, — мгновенно согласился Кроули и поднял руку: — Клянусь Сатаной. Азирафель на мгновение сморщился, будто на него повеяло чем-то неприятным. Потом заговорил: — Ты должен убедить Пико раскаяться. Если ему и согласятся сохранить жизнь, то лишь при одном условии: он должен отказаться от своих идей. Я смогу поговорить кое с кем, — уклончиво сказал он, — и убедить, что мучеником он нам не нужен. Но он должен замолчать. Азирафель пристально смотрел на Кроули. Тот смотрел в ответ. Цена была высока. Заставить человека отказаться от своих мыслей — почти всё равно что убить. Но он останется жив. И Лоренцо, в те годы, что ему остались, сможет по-прежнему волноваться из-за его глупости. — Хорошо, — сказал Кроули, хотя ему было очень тошно. — Я знаю одного монаха. Они с Пико даже знакомы — Савонарола. Я сведу их. — Пико должен публично раскаяться, — напомнил Азирафель. Кроули поднял ладонь, будто напоминая, что уже поклялся. Отступил от ангела. — Кроули, — позвал тот, выщипывая мех из богатой белой оторочки плаща. — Мы не можем… спасти всех. От них самих. Кроули шагнул обратно, взял его за руку, склонился над ней. Оставил поцелуй на запястье. Азирафель вздрогнул от неожиданности. Да. Лоренцо был прав. Малое ощущалось намного, намного острее. VI Лоренцо праздновал возвращение Пико. О том, что в его освобождении принимал непосредственное участие Азирафель, никто не догадывался. Но именно он поспособствовал тому, что к просьбам Лоренцо присоединились и другие итальянские князья, так что Папа Иннокентий был вынужден к ним прислушаться. Разумеется, кроме ангельского влияния, в деле участвовали деньги. Лоренцо был богат, Ватикану всегда было мало, так что участие Азирафеля осталось практически невидимым. Но Лоренцо был достаточно умён, чтобы понимать, что даже его заступничество и его деньги могли бы не принести пользы, если бы не вмешательство Кроули. А Кроули, прикрывая Азирафеля, просто обязан был вмешаться, и пока он вмешивался — громко, демонстративно и нагло — Азирафель действовал тихо и быстро. Папские власти даже разрешили Пико вернуться во Флоренцию, и это был первый вечер, когда прежняя компания собралась вновь. Вилла Кареджи была наполнена звуками лютни, голосами, негромким смехом, плеском вина и звуками поцелуев. Флоренция при Медичи была настолько свободной, что в соседней Германии содомитов называли «флорентийцами». Свобода любви проповедовалась в песнях и возвышенных речах, в операх, карнавальных шествиях — словом, во всём. И так странно было осознавать, что со смертью Лоренцо всё это сгинет. Нужно было радоваться, пока время не пробежало. Кроули гнал от себя грустные мысли. Он был демоном, ему не по чину было грустить. Он должен был наслаждаться весёлыми застольями, петь непристойные песенки и подначивать людей грешить чаще обычного. Но веселиться выходило плохо. Кроули сгорал от ревности, когда видел, как Азирафель, поддаваясь мятежному духу общества Медичи, кому-то кокетливо улыбается или с кем-то смеётся. Кокетство Азирафеля было совершенно невинным — и ужасающе человеческим. Кроули влекло к нему, как ночного мотылька к пламени факела, и, подлетая ближе, он чувствовал, как за спиной от раскалённого воздуха потрескивают крылья. Азирафель не догадывался о его метаниях. Азирафель наслаждался вниманием и совершенно не подозревал, что внимание Кроули ни на ломаный флорин не было платоническим. А Кроули учился довольствоваться малым. Раз уж ничего другого получить не мог. Но иногда на него находила меланхолия, и он бродил по вилле среди молчаливых картин и скульптур, постоянно возвращаясь к одной. Это были два ангела, сплетённые в страстной борьбе. Иногда он стоял перед ней, разглядывая то с одной стороны, то с другой. Ему виделись в ней они оба, он и Азирафель, в вечной борьбе за людские души — и в борьбе друг с другом. Он разглядывал тела и крылья, воображал, как замершие мраморные ангелы оживают, и их борьба превращается в примирение — жаркое, лишённое стыда и сомнений. Но каждый раз, останавливаясь возле них, Кроули не мог выкинуть из головы мысли о том, с кем сейчас разговаривает Азирафель, кому улыбается, с кем смеётся?.. Кто касается его руки?.. Видеть его с другими было невыносимо, но не видеть его, позволяя своему воображению взамен рисовать неприличные и неосуществимые картины, было ничем не лучше. И Кроули, сделав круг, всегда возвращался в зал, где обычно они все собирались. Кардьере, любимый лютнист Лоренцо, сидел на скамеечке в нише у окна, наигрывая лирическую мелодию. Азирафель сидел рядом с ним, заворожённо наблюдая за пальцами, трогающими струны, и кивал в такт, радуясь, когда угадывал мелодию. На скамье под гобеленом Микеланджело увлечённо целовался с каким-то новеньким юношей чуть постарше себя — Кроули в последнее время не очень-то следил за тем, кого Лоренцо приглашает в свой дом, но это наверняка был художник, поэт, камнерез или философ. Впрочем, философ — вряд ли, уж слишком тот был юн. Фичино, перегнувшись через высокую спинку кресла Лоренцо, что-то вполголоса говорил ему о Неаполе. Пико пересказывал кому-то историю своего спасения и заточения. Он всё ещё выглядел ошеломлённым. Раньше Кроули присел бы рядом, чтобы послушать, но сейчас прошёл мимо. Ему пришлось как следует поработать, чтобы убедить Пико проникнуться идеями своего старого знакомого Савонаролы, и от этой работы Кроули до сих пор было тошно. — Кроули, — позвал Лоренцо, заметив его возвращение. — А ты снова невесел, друг мой? — Я на полдороге к веселью, — Кроули взял со стола стеклянный бокал, плеснул вина и отсалютовал хозяину дома. — Твоё здоровье. Лоренцо кивнул, принимая честь. — Тогда и ты сделай мне одолжение — позволь поблагодарить тебя за то, что вернул нам Пико. — Я ничего не прошу, — отмахнулся Кроули. — Маленький знак благодарности? — Лоренцо поднял с колен венок, сплетённый из белых роз. — Мне будет приятно. Кроули вздохнул. У этого человека смерть стояла уже за плечом, и каждая просьба могла оказаться последней. Он кивнул, соглашаясь. В конце концов, почему бы и нет? Лоренцо был поклонником античности, даже одну из своих вилл он построил в подражание патрицианским домам. И собрания его платоновской академии были поклоном в сторону античных симпосиумов с вином, философией и хорошенькими юношами. Кроули не имел ничего против того, чтобы получить немного чествований. Он шагнул к Лоренцо, но тот вдруг позвал: — Синьор Азирафель, окажите нам любезность, побудьте сегодня нашим Меркурием, снизойдите к герою. Азирафель засмеялся от внезапной неловкости, но с готовностью встал: — Ни в коем случае не могу вам отказать! Лоренцо передал ему венок через Фичино, и Азирафель, двумя руками подняв награду, со значением откашлялся. Кардьере, покинув своё место, чтобы не отнимать у Азирафеля сцену, взял пару торжественных нот, призывая зрителей проникнуться этим моментом. Шикнул на Микеланджело, который ничего не слышал и теперь растерянно хлопал глазами, облизывая красные губы. Лоренцо ждал. Азирафель ждал, глядя на Кроули, готовый исполнить роль королевы турнира и одарить рыцаря своей благосклонностью. Ну что ж. Кроули пересёк зал, на последнем шаге опустился перед ангелом на одно колено, склонил голову. Сердце вдруг всполошилось, забилось так часто и громко, что он слышал его у себя в горле. Презрев все законы приличного поведения, оно, кажется, застряло где-то в трахее, так что Кроули ощутил резкую нехватку воздуха. Дышать пришлось осторожно, напрягая шею, чтобы безумное сердце не решило вдруг выпрыгнуть через горло. — Прими этот венок, — декламативно сказал Азирафель где-то там, наверху, — в знак нашей любви, и в благодарность за мир и спокойствие, которые ты вернул нам, вызволив нашего друга. Ты был храбр и настойчив, — продолжил он, явно увлекаясь своей ролью, — ты шёл к своей цели, презрев препятствия, и твоя заслуженная награда, — он сделал драматическую паузу, — принадлежит тебе. Кроули почувствовал, как тяжёлые розы опустились ему на голову, упругие лепестки легли на волосы. Где-то в венке остался один или два шипа, и они укололи его. Азирафель поправил венок, будто остался недоволен тем, как тот лёг, сдвинул его влево. Потом снова, только немного вправо. И ещё раз. Кроули ощутил дрожь в коленях и ему немедленно захотелось сесть понадёжнее. Он сел прямо на пол, оперся руками позади себя для устойчивости. Он решил, что не будет ничего страшного, если он немного посидит вот так, пока ему не станет легче дышать. Потом он уйдёт, конечно — но пока посидит. Он переложил ноги поудобнее, пытаясь отдышаться. Азирафель сел на прежнее место у него за спиной. Снова поправил венок, оцарапав шипом кожу. Выпутал зацепившуюся за листья прядь волос, чтобы всё было идеально. Потом другую, которая тоже лежала не на месте. Потом убрал руки. Но долго не продержался — нужно было ещё на дюйм сдвинуть венок вперёд. Нет, назад — так было лучше. И снова поправить волосы. Кроули, отклонившись назад, наткнулся затылком на его колено и привалился к нему головой — она вдруг стала очень тяжёлой, её трудно было держать. Перфекционизм Азирафеля не знал пощады. Ангел, кажется, по волоску выпутывал рыжие пряди, потревоженные сдвиганием венка туда-сюда. Выпутывал, разглаживал, пристраивал поизящнее. Кроули чувствовал его почти невесомые пальцы. Он прикрыл глаза, машинально заправил прядь волос за ухо. Азирафель тут же исправил это лёгким движением. Кроули качнул головой, устраивая её поудобнее на колене ангела — Азирафель с тихим вздохом досады снова поправил ему венок, снова разгладил волосы. Задержал руку, когда, казалось, всё было приведено в идеальный вид. Осторожно погрузил пальцы в рыжие кудри, провёл по ним, как по струям воды, пропуская сквозь пальцы. Кроули с удивлением понял, что Азирафелю всерьёз это нравилось. Нравились его волосы. Азирафель сдвинул ногу, чтобы Кроули было удобнее опираться на неё — и Кроули без слов принял приглашение, сел ближе, привалился к его бедру и опустил на него затылок. Азирафель довольно вздохнул и вновь запустил пальцы в его волосы. Рядом негромко переговаривались, поодаль целовались, смеясь. Лютнист играл что-то нежное, перебирая струны и напевая себе под нос. Кроули молчал, прикрыв глаза. Азирафель — тоже. Кроули, будто невзначай, обвил рукой его лодыжку, положил на неё ладонь. Разность их природы обрекала их на вечное целомудрие. Им не суждено было встретиться руками, губами и взглядами — позволив себе поддаться страсти, Азирафель падёт. Здесь нечего было думать, здесь нечего было даже обсуждать. Но вот эта невинная ласка — была допустима. Эта острая малость. И Кроули позволял себе взять её всю. Пальцы скользили по его волосам, путались в кудрях, терялись в них, касались то края уха, то щеки, то виска. Кроули ловил бы их губами, нежно, как пугливых птенцов — но это было бы уже слишком опасно, и он только прикусывал тонкие губы и закрывал глаза. Он незаметно гладил его по ноге, бережно проходя ладонью от колена до ступни и обратно, огибая округлые икры, накрывая ладонью косточки щиколотки, изучая со священным трепетом то малое, что ему было доступно. Азирафель негромко вздыхал, прочёсывая его волосы. Кроули, не задумываясь, незаметно даже для себя, освободил ногу Азирафеля из обуви и поставил его ступню себе на ладонь. Напряжение в нём нарастало медленно, но ощутимо. Перекатываясь головой по мягкому бедру Азирафеля, подставляя голову под его пальцы, Кроули чувствовал, как от этой незначительной ласки его пробирала дрожь по спине. Он даже задавался вопросом, не приведёт ли его это целомудренное переживание к результату совершенно не целомудренному — прямо здесь? — Ну что же, Антоний нашёл свою Клеопатру, — сказал Лоренцо, и Кроули резко распахнул глаза. Азирафель замер, отдёрнул руки от его головы. — Не стоит смущаться, — Лоренцо взмахнул рукой. — Мы рады видеть счастливое воссоединение. — Воссоединение?.. — растерянно переспросил Азирафель. — У любовников вышла размолвка, но она уже в прошлом, — пояснил Лоренцо. — Но мы не любовники!.. — испуганно заявил Азирафель. Он вскочил, Кроули от неожиданности едва удержал равновесие, сел прямо. Азирафель резко отошёл от него, заметил, что одна нога босая — вернулся. Требовательно протянул руку. Он ничего не говорил, но лицо у него пылало, как от мороза, глаза казались совершенно круглыми. — Разве? — с лёгким насмешливым укором спросил Лоренцо. Азирафель развернулся к Кроули. — Что? Ты будешь молчать? — А что я должен ответить? — спросил тот, всё ещё оглушённый от резкой смены событий, от рук Азирафеля, которые до сих пор чудились в волосах — и от того, что они так внезапно исчезли. — Ты не можешь на самом деле распускать подобные слухи! — сказал Азирафель, поражённый, что Кроули не встаёт на его сторону. — Ты позволяешь им верить в это?.. Кроули повёл плечом, давая понять, что вмешиваться не собирается и разубеждать никого не намерен. Вместо ответа протянул снятую с Азирафеля туфлю. Ангел вырвал её, сжал в кулаке, сминая мягкую подошву. — Не удивляйся так, ангел, — сказал он, и голос звучал невнятно, будто он выпил чересчур много даже для самого себя. — Ты же меня знаешь. — Ты способен на любую гнусность — разумеется!.. Азирафель тяжело дышал, он покраснел — от страха, и, кажется, от стыда. — Ты знал это с нашей первой встречи. — Теперь я жалею, что встретил тебя! — отозвался Азирафель. — Ты… пользуешься моим доверием! Моей благосклонностью! — Разве это не то, что я должен делать?.. Разве ты не был предупреждён? — Я думал… Азирафель смерил его взглядом, полным внутренней агонии. Кажется, он хотел ещё что-то сказать, даже вдохнул, чтобы выдать обличающую речь — но передумал, торопливо надел туфлю и быстрым шагом вышел из зала, явно стараясь не бежать, чтобы сохранить достоинство. Кроули в покосившемся венке смотрел ему вслед, не двигаясь. VII Кроули старался забыть ангела, выкинуть из головы, втиснуть кого-то на его место — но ничто не помогало и никто не помогал. Жить в разладе с Азирафелем было мучительно. Каждый день он ждал его возвращения и искал его глазами, но Азирафель больше не появлялся в доме Лоренцо. Поняв, что могут пройти столетия, прежде чем Азирафель забудет обиду, Кроули решил действовать. Ангел жил в высоком доме возле реки. Кроули пришёл под его окна ночью. В доме не горел свет — может, Азирафеля там не было, может быть, он уехал? Или он спал? Кроули постучал в дверь, но никто не открыл. Он позвал Азирафеля с улицы, но в окне не появилось ни тени, ни огонька свечи. Кроули подождал немного для верности, но в доме было тихо. Хотя он чувствовал, что Азирафель там. За столько лет он научился определять его присутствие. Ангел был там, просто не хотел с ним разговаривать. А орать на всю улицу «прости меня» Кроули не собирался. Он сунул руку за пазуху. Вынул флейту, погладил, будто очищал от невидимой пыли. Глубоко вдохнув, поднёс к губам. Он не умел создавать что-то новое — но он мог научиться, подражая людям, он мог заучить мелодии, которые они сочиняли, и повторить их — как учёный попугай повторяет услышанные слова. Никто не знал, что он этому учится. Даже Азирафель не знал. Даже Лоренцо не знал. Ни одна душа, живая или мёртвая, за исключением того, кто научил его, не знала, что его влечёт в этой музыке. Кроули надеялся, что демонстрация своего самого страшного секрета Азирафелю заставит ангела смягчиться. Кроули добровольно отдавал в его руки свою тайну — и надеялся, что для Азирафеля это что-то будет значить. Может, он высунется в окно?.. Прислонившись к стене дома на другой стороне улицы, Кроули поднёс флейту к губам. Мелодия была грустной — одна из тех, что иногда крутились у него в голове, подхваченные откуда он уже и не помнил. В ночной тишине музыка казалась особенно громкой. Азирафель не появлялся, но Кроули надеялся, что тот хотя бы слушает, и если прислушается внимательно — многое услышит. Флейта была старой, самой простой — первой из тех, что изобрели люди, обыкновенная деревяшка с прокрученными дырочками. Столетия покрыли её царапинами, отполировали поверх, но она звучала всё так же легко и просто, как в первый день создания. Ещё не умея играть, Кроули часто прикладывался к ней, выдувал ноты одну за другой, не зная мелодий. Потом начал подсматривать за людьми, перенимать то, что играли они. Ему нравился её звук — тихий, протяжный. Иногда он часами упражнялся с ней, перебирая ноты, но из них никогда не складывалась мелодия. Дар творения был отдан людям. Кроули мог только запоминать и повторять чужое. За сотни лет он запомнил чужого множество — и теперь перебирал одну мелодию за другой. Где-то в конце улицы, — может быть, вдохновлённые его игрой, — послышались неразборчивые вздохи, протяжный стон. Кроули позавидовал счастливцам. Окно наверху распахнулось. — Кроули, — позвал Азирафель. — Что ты здесь делаешь? Его голос внушал надежду — он не был злым. Впрочем, вряд ли ангел вообще умел злиться — но он не был сердитым и уже почти не был обиженным. — Ты не появляешься у Лоренцо, — сказал Кроули, мгновенно оборвав мелодию. — Потому что я не хочу тебя видеть. — Это не повод!.. Ангел!.. Мы же всё время ссоримся, это естественно! — В этот раз ты перешёл черту, — сказал Азирафель. — Ты портишь мою репутацию. — Репутацию?.. В глазах людей?.. Они живут по полвека!.. Скоро никто ни о чём и не вспомнит!.. — Я говорю не о людях, — с нажимом поправился Азирафель. — Ты должен всё опровергнуть. — Даже не собираюсь, — сказал Кроули. — Ангел, это всего-навсего разговоры. Смущать умы — это моя работа. — Зато моя работа — противостоять твоим козням. — Если ты спустишься, противостоять будет удобнее, — попросил Кроули. — И не мечтай! — Тебе однажды придётся — иначе кто будет вмешиваться в мои планы? А ты не можешь просить меня делать это за тебя, — сказал Кроули. — Я не могу мешать сам себе, я буду выглядеть глупо! — Как будто обычно ты выглядишь умно! — отозвался Азирафель. — Так ты спустишься?.. — Нет! В соседнем доме распахнулось другое окно. — Убирайтесь вы оба к дьяволу и там решайте, что делать! — потребовал чей-то голос. — Куда только смотрит Ночная стража! Чтоб вам всем провалиться, проклятые! — Половина Ночной стражи сейчас во дворце Лоренцо, — охотно отозвался Кроули, — можете пойти туда и позвать их, только пусть не забудут надеть штаны, и вы тоже, синьор, позаботьтесь натянуть их потуже, чтобы с вами ничего не случилось по дороге! — Что вы мешаете молодым людям! — раздался второй голос из другого дома. — Пусть разберутся здесь — или я до утра не усну, не узнав, чем всё кончится! Как будто вы никогда не были молодым и влюблённым, синьор, вам-то наверное никто по ночам не пел серенады. — Он не пел! — возмущённо возразил Азирафель в темноту. — Самое время начать! — предложил второй голос. — Пусть идут петь, танцевать, разговаривать в другое место! — потребовал первый. — Ни днём, ни ночью от них нет покоя! — Пусть сначала сыграет ещё! — раздался третий, девичий голос. — Так было красиво!.. Так печально! Прошу вас, синьор, сыграйте ещё! — Пусть только попробует — я сам спущусь к нему и сломаю его чёртову дуделку! — отозвался первый голос. — Азирафель!.. — Кроули, чувствуя незримую поддержку, смотрел в его окно, ухмыляясь. Пусть по ошибке, но их приняли за поссорившихся влюблённых, и пусть в чужих глазах, в чужих мыслях, в недостижимом отражении реальности — они ими были. Он опустился на одно колено, и Азирафель панически охнул. — Не смей!.. — Я не уйду, пока ты не выйдешь ко мне или не впустишь в дом! — громко объявил Кроули. — Или пока эти добрые люди не выйдут на улицу с дубинками, чтобы переломать мне все кости. — За этим дело не станет! — воскликнул первый. — Господи!.. — Азирафель всплеснул руками: — Немедленно зайди в дом, пока ты не разбудил всю улицу!.. Простите его, добрые люди! — громко крикнул он. — Он сумасшедший. — У тебя дверь заперта!.. — позвал Кроули. — Открой ему чёртову дверь! — потребовал первый голос. Азирафель захлопнул окно и исчез. Через минуту дверь его дома открылась, и он помахал рукой, торопливо маня Кроули внутрь. Кроули, шагнув к порогу, развернулся у самой двери — и послал окрестным домам воздушный поцелуй. Кто-то томно вздохнул в ответ, кто-то экспрессивно возблагодарил бога за то, что ночной покой восстановлен. С другого конца улицы вновь послышались чьи-то горячие стоны. — Да что вы никак не уймётесь, дайте же спать! — отчаянно потребовал первый голос. — Разве же тут уснёшь, — меланхолично заметил четвёртый голос, молчавший до этих пор. — Эй, синьор сосед, если тебя мучает бессонница — я открыл бутылочку вина, заходи — скоротаем время до рассвета. Кроули захлопнул за собой дверь дома. — Я впустил тебя только потому, что ты тревожишь покой моих соседей, — напряжённо заявил Азирафель, поднимаясь по лестнице со свечой. Кроули следовал за ним — ему было совершенно всё равно, по какой причине ангел сменил гнев на милость — главное, что он это сделал. — Теперь они бог знает что будут обо мне думать!.. — Ты ещё можешь вернуться и убедить их, что они ошибаются, — предложил Кроули. — Скажи им, что мы просто друзья. Хотя нет, не стоит, — спохватился он, усмехаясь. — Выйдет ещё хуже. Друзьями сейчас называют кого попало, особенно во Флоренции. У Лоренцо весь дом полон друзьями… Азирафель зашёл в комнату, поставил свечу на стол. — Можешь переждать ночь здесь, но утром ты уйдёшь, — предупредил он. — Я иду спать. — Тебе не нужно спать, ангел, — вкрадчиво заметил Кроули. — Спят только старики, из немощности, и молодые девицы, чтобы сохранить цвет лица. Твой цвет лица не нуждается во сне, он и без него прелестно выглядит. — О, пожалуйста, — сказал Азирафель тем тоном, в котором явно читалось «пожалуйста, заткнись». Кроули занял место на скамье возле окна, забранного переплётом с цветными стёклами, принял удобную позу, опираясь спиной о стену. Азирафель задержал на нём взгляд. — Я не знал, что ты играешь, — мягче добавил он. — Кто научил тебя? — Это было давно, — небрежно отозвался Кроули. — Давид. — Давид?.. — Пастух. Который потом стал царём. — О, я помню его. Приятный молодой человек. Кроули угукнул. Теперь его охватило смущение, что он выдал Азирафелю свою тайну, и он старался найти какое-нибудь средство от неловкости, шаря глазами по комнате. Здесь было много книг — он узнал несколько томов из библиотеки Лоренцо. Вскочил, взял их в руки, пролистал. — Всё же уговорил продать?.. — Я стараюсь спасти, что могу, — коротко ответил Азирафель. — Не думаю, что новые хозяева Флоренции сохранят их. — Задержись здесь, пока всё не началось, — попросил Кроули. Азирафель вздохнул. — Ты сам сказал, что Лоренцо скоро умрёт. Я хочу скрасить остаток его дней. Знаешь, разными искушениями и прочими радостями жизни. — Полагаю, в таком случае я обязан остаться, — негромко сказал Азирафель. — Чтобы противостоять тебе. — О, ангел, ты лишаешь меня всякой надежды на успех, — с притворным унынием сказал Кроули. Азирафель кинул на него быстрый взгляд и невольно улыбнулся. — Ты не мог бы, — начал он, — сыграть ещё что-нибудь?.. Мне понравилась одна мелодия, я хочу разобрать её. Для себя. Видишь ли, я тоже немного играю… Кроули заинтересованно поднял брови — так высоко, как мог. Азирафель вышел из комнаты, вернулся с лютней. Кроули посмотрел на него в замешательстве. — Я недавно учусь, — пояснил Азирафель. — Мне не хватает практики. — Мы могли бы, — осторожно произнёс Кроули, — сделать это вместе?.. — Вместе? — удивлённо переспросил Азирафель. Кроули потёр флейту о рукав, будто она нуждалась в том, чтобы выглядеть достойнее ради такого случая. — Да, почему нет?.. Это прекрасный способ отвлечь меня от совершения разных гнусностей. — В самом деле, — обнадёженно сказал Азирафель. — Ты ведь не можешь одновременно быть со мной и толкать людей на злые дела. — Даже я этого не могу, — подтвердил Кроули. — Что же, тогда — я готов. Он присел на сундук, для мягкости подложив подушку, взял лютню на колени. С ней в руках он смотрелся, как и подобало ангелу — восхитительно и естественно. — Знаешь эту, из «Канцоньере»? — спросил Кроули. — «Non al suo amante». — Довольно фривольная песенка, — не без озорства заметил Азирафель, пробуя струны. — Они все фривольные, ангел, — с удовольствием сказал Кроули. — Это же мадригал, о чём там ещё должно петься? О козочках или розах? — Я знаю одну канцону… — с воодушевлением начал Азирафель, явно собираясь поделиться, как далеко простирается человеческая фантазия насчёт роз или козочек — но, встретив пристальный любопытный взгляд Кроули, замолчал и опустил глаза. — Плескаясь в ледяных волнах, Диана, — напел Кроули, чтобы помочь Азирафелю вспомнить мелодию. Тот тронул струны, подхватывая, пробежался по ним пальцами. Вопреки своему утверждению, что он лишь недавно взял лютню в руки, играл он очень легко. — Любовника, следившего за ней, Не так пленила наготою стана, Как я пленен пастушкой был моей. Когда Азирафель вспомнил мотив, Кроули поднёс флейту к губам. Лёгкая, изящная музыка, соединяясь в одно, как два ручья соединяются в реку, струилась между ними, плавала в воздухе, словно дымка, завиваясь кольцами, волнами, то взмывая вверх, то почти замирая, но не прерываясь, оставаясь слышимой даже когда едва звучала. Нежный лютневый перебор ложился на протяжные, тонкие звуки флейты. Азирафель негромко мурлыкал слова, постепенно смелея, переходя с речитатива к витиеватым голосовым упражнениям. Кроули смотрел на него, не отрываясь. То, что они делали, с формальной точки зрения, было совершенно невинным занятием. Но лишь с формальной. Как же Лоренцо был прав!.. У Кроули по рукам шла дрожь, губы пересыхали, он постоянно облизывал их, отрываясь от флейты, чтобы передохнуть. Вскоре Азирафель напевал, уже не стесняясь, про шёлковые силки, расставленные влюблённому, про плен Амура и горькую сердечную страсть. За цветными стёклами окон занимался рассвет. Кроули, привалившись головой к окну, смотрел на ангела. Тот улыбался, разминая уставшие пальцы, бросал на Кроули смущённые взгляды. — Знаешь, — сказал Кроули, потягиваясь, — всё это музицирование страшно разжигает аппетит. Ты случайно не знаешь, где в этот час можно получить сносный завтрак?.. — Случайно знаю, — гордо отозвался Азирафель, блестя глазами. — Ангел, — Кроули молитвенно сложил руки. — Покажи мне это прекрасное место. Азирафель повёл плечами. — Обещай, что больше не будешь являться мне под окна по ночам. — Обещай, что мы повторим это маленькое музыкальное хулиганство. Азирафель улыбнулся и сделал вид, что не уверен, стоит ли соглашаться. — Обещаю, что буду держать флейту при себе. — Разумеется, будешь, — тот порозовел, улыбнулся смелее. — Я же не умею на ней играть. — Я бы обучил тебя всем тонкостям этого искусства, — с сожалением сказал Кроули, — но я боюсь, это будет слишком волнующим зрелищем для меня. Стоит тебе коснуться её — мне захочется, чтобы она осталась в твоих руках навечно. — Уверен, она помнит немало искусных рук, — заметил Азирафель, испытующе глянув на Кроули. — Твои руки особенные, — галантно сказал Кроули. — Нежны, как пёрышки, и пахнут туберозой. Азирафель довольно кашлянул, отложил с колен лютню. — Мне нравится слушать, как ты играешь, — сказал он, меняя тему. — Пожалуй, я в самом деле мог бы иногда… отвлекать тебя от твоих злодейских забот. Кроули склонил голову, показывая, что готов всецело подчиниться такому желанию.