Velvet Erotica

      Отец уехал из поместья на следующий же день. Не попрощавшись (за что Гермиона была ему очень благодарна) и даже не оставшись на завтрак (за что была благодарна ещё сильнее), который она, собственно, провела в выделенной ей комнате, не желая ни с кем общаться. Она очень хотела побыть в одиночестве, наедине со своими мыслями. Погрузиться в меланхолию с головой, нырнуть в саму себя, хоть ненадолго, чтобы разобрать наконец тот ужасный клубок противоречий, который ныне был у неё вместо измученного сердца.       Ещё и эти непонятные русские домовики…       Странноватые домовые эльфы, больше похожие на маленьких косматых чудовищ, крепкие бородатые мужички в два локтя ростом, приготовили для неё самую тёплую комнату во всём доме, но Гермиона всё равно отчаянно мёрзла, укрывшись тяжелым ватным одеялом и равнодушно разглядывая трещины на потолке. Она, за долгое время уже привыкшая к роскоши и вечному порядку Малфой-мэнора, чувствовала себя неуютно в старом пугающем доме где-то на чёртовом отшибе вселенной. Жизнь песком текла мимо, пока она безвольной куклой валялась в постели. Но только до тех пор, пока Долохов не ворвался к ней в спальню.       Гермиона давно уже поняла, что понятие личного пространства у этого сумасшедшего волшебника отсутствовало в принципе (взять хотя бы тот раз, когда он сдёрнул с неё одеяло и стащил его на пол), но теперь Долохов перешёл все границы. Даже перепрыгнул, а то и перелетел.       Это Гермиона уяснила в первое же утро — он точно безумный.       — Вставай, красавица! — он быстрым неуловимым жестом распахнул длинные темные шторки на окнах и зажёг все свечи.       Ярко вспыхнул канделябр на тумбочке.       Она никогда не видела Антонина настолько… Вероятно, довольным? Несмотря на свою обычную ухоженность и отстранённый вид, сейчас он словно казался здоровее — серая нездоровая усталость ушла с его лица, бесконечные трагичные морщинки разгладились, да он ещё и улыбался столь солнечно, что тусклое зимнее солнце по сравнению с ним казалось блеклой стекляшкой.       — Хорошее настроение? — поинтересовалась Гермиона.       Долохов неожиданно обратил на неё мерцающий взгляд хитрых тёмно-зеленых глаз.       — Безусловно, голубка моя, безусловно. Поднимайся, у нас с тобой куча дел.       Куча дел…       Опустошённая прошлым разговором с отцом и противоречивыми чувствами к умершей матери, Гермиона не чувствовала в себе особого желания вообще хоть чем-нибудь заниматься. Желание двигаться, думать, разговаривать — всё отошло на второй план, оставляя её одну в пронизывающей липкой апатии, от которой даже слёз не было. Она пыталась плакать, но у неё не выходило. Слёзы высыхали.       Мама.       Неизвестная француженка Николетт, так сильно похожая на неё по рассказу Волдеморта, её мать… Будь Гермиона в Малфой-мэноре, то смогла бы сполна насладиться страданиями по женщине, что произвела её на свет. Но вместо этого она была в холодной снежной России в компании Антонина.       А у него, кажется, со страданиями было всё весьма и весьма плохо, раз он расцвёл всего за пару дней нахождения здесь.       — Я на такое не подписывалась! — заговорила Гермиона, когда Долохов поднял её с постели и едва ли не силой уволок в душ, а потом ещё полчаса объяснял, как правильно нагревать холодную воду.       Она хотела просто остаться в одиночестве, но этот совершенно несносный русский — именно русский, никак иначе — так и не оставил её одну, несмотря на все просьбы. Более того, когда Гермиона наконец закончила с процедурами и даже позволила домовым помочь ей с одеждой, то он почти сразу вытащил её прочь из поместья.       Теплые штаны, теплая обувь, теплый тулуп, забавная шапка — постепенно холод забылся (где-то на том моменте, когда Антонин окунул её в сугроб или когда объяснял, как правильно управлять магическими санями). Гермиона подобным занималась в Финляндии, летом перед пятым курсом. Каталась на лыжах и сноубордах, но подобное развлечение у неё было впервые.       Она отчего-то была уверена в том, что затухнет и устанет в поместье, особенно под гнётом свалившихся новостей, но Антонин буквально не давал ей дышать!       — Мерлина ради, Антонин, ну оставь меня в покое!       — Ни за что, красавица. Кажется, я обещал тебе ярмарку, помнишь?       На ярмарке было шумно и неожиданно жарко. Пахло сладостями, людьми и крепким чаем; вокруг разносились тягучие смеющиеся напевы народных песен, а рядом то и дело проходили люди в алых национальных костюмах. И танцевали! Танцевали абсолютно все — старики в белых рубахах, молодые парни в бархатных кафтанах и шапках-ушанках, юные девушки в длинных белых юбках с вышитыми рисунком, взрослые женщины и мужчины в блестящих красных сапогах и маленькие дети, играющие огромной разношёрстной и разноволосой стаей.       Гермиона весь вечер изумлённо и ошалело пялилась по сторонам, пока Долохов таскал её по разным лавкам и показывал какие-то совершенно непонятные сувениры. Продавцы так и норовили сунуть им что-нибудь совершенно точно лишнее и абсолютно точно ненужное. Самое отвратительное, что трещали они все на этом певучем хриплом языке Долохова, который сама Гермиона не понимала, а он лишь иногда переводил комплименты особо любезных русских, что и его пытались утянуть в круговой пляс вокруг какого-то чучела.       Что это вообще за праздники такие варварские?!       — А это ещё что такое?       Гермиона неожиданно затормозила у цветастой стеклянной витрины, по ту сторону которой находились крепкие деревянные полки с плюшевыми игрушками. Долохов, который шёл сзади, остановился тоже. Поморщил нос, хмыкнул и неопределённо дернул плечом.       — Это магический тир, голубка. Ты не сможешь в него сыграть.       Девушка удивлённо приподняла брови. Не сможет сыграть?! Что это он себе возомнил? Между прочим, она умела стрелять из… Впрочем, её гнев почти мгновенно затушила следующая фраза мужчины, которая и расставила всё по местам.       — Для участия требуется волшебная палочка. А ты слишком безответственна, чтобы я её тебе дал. Тем более ради такой мелочи.       Гермиона недовольно поджала губы в тонкую белую полоску и слегка покачнулась с пятки на носок, глядя на него обиженным и недовольным взглядом.       — Я? Безответственна? С чего ты это взял?       Долохов рассмеялся. Хрипло, весело, очень живо, будто она действительно рассмешила его куда больше положенного, и пускай раньше Гермиону бы это обидело, но сейчас, глядя на то, как от этого смеха на его изможденном лице исчезает хмурость и морщины, она прикусила язык. Антонин был добр к ней.       — Поверь мне, голубка, я запоминаю все твои безответственные поступки. Более того, я даже записываю их в свой личный дневник. В алфавитном порядке.       — Лжец. Гадкий старый лжец. И не стыдно ему так на неё клеветать?       — Это ещё почему?       Он посмотрел на неё хитрым блестящим прищуром темных глаз, похожих на драгоценные камни.       — Нет у тебя никакого личного дневника!       Долохов захохотал снова.       — Ладно, так уж и быть. Хочешь, я выиграю тебе игрушку?       — Зайца.       И выиграл ведь зайца. Гермиона смотрела на это с открытым ртом: Долохов подошел к забавному старичку в алом костюме, что-то сказал, позволил завязать себе глаза чёрной ленточкой, а потом выпростал руку и выбил тарелочку с первого же удара. И выиграл зайца!       Хлопала Гермиона вместе со всеми. Он был хорош. Наверное. Она старалась не думать о том, что в Англии точно таким же расчетливым и холодным ударом он за раз убивал несколько людей, а сейчас всего лишь разбил идиотскую глиняную тарелку для того, чтобы достать для неё вожделенную игрушку.       Она очень старалась об этом не думать, но выходило из рук вон плохо.       Ярмарка, вечерние танцы, какой-то народный фестиваль… Да у неё просто голова шла кругом! И Долохов… Так сиял! Гермиона и подумать не могла, что он вообще мог излучать подобное крышесносное счастье, от которого её чуть ли не в дрожь бросало. Антонин улыбался, сбивался с понятного ей английского на совершенно непонятный русский, экспрессивно что-то доказывал и постоянно — постоянно! — улыбался. И не выпил. Ни разу. От него не то чтобы не пахло алкоголем, он даже сигареты забыл где-то на кухонном столе, а сам таскался в этой своей забавной шапке и вечно не давал ей спокойно посидеть.       От его активности у неё голова болела!       Но утренними и обеденными развлечениями всё дело не оканчивалось. К вечеру, когда уставшая от безумного пылающего дня Гермиона пыталась улизнуть в свою спальню, Антонин постоянно подкарауливал её около гостиной. Они пили чай. Или играли в шахматы и даже нарды — Гермиона частенько проигрывала и злилась, пока Долохов просил домовых сделать им чай.       Чай был горячим, сладким, травяным, и холод мрачного русского поместья отступал на второй план, оставляя после себя теплое ежевичное послевкусие сладкого варенья. Антонин иногда даже рассказывал ей что-то… В общем-то, это было больше похоже на сказки, чем на реальные истории, но Гермиона впервые, наверное, не вредничала и не заваливала его скептичными замечаниями. Голос у Долохова был негромкий, бархатный, убаюкивающий. Пару раз она даже засыпала в соседнем кресле, пока он рассеянно говорил что-то о молодильных яблоках и огненных птицах.       Он не давал ей захлебнуться в этой безумной жадной пучине одиночества и боли; не давал ей умереть от тоски и внутренних противоречий; не давал ей молчать и лежать ночами, бесцельно разглядывая свечи. Сдохнуть ей не давал, надо быть честным. И замерзшая Гермиона мало-помалу отогревалась от его бесконечного горячего огня какого-то второго дыхания.       — Сегодня я рассказываю сказку о Марье Моревне.       Он рассказывал ей об этом всё тем же холодным зимним вечером. Гермиона с ногами забиралась в тёплое кресло и грелась после трудного насыщенного дня под тяжёлым жёлтым одеялом, из-под которого лишь иногда выглядывали её вязаные носки с каким-то совершенно диким рисунком: то ли оленями, то ли котятами, — разобрать было трудно.       На низком деревянном столике стоял огромный солнечно-рыжий самовар, красивый такой, с блестящими надраенными боками. Открытая банка с ежевичным вареньем и пара кружек с чаем. Сам Антонин расположился в противоположном кресле, гораздо дальше от огня, чем сама Гермиона. Он, кажется, не мёрз.       — Тебе не холодно?       — Что? — Долохов недоуменно-моргнул разок-другой, оторвался от страниц толстой рукописной книги и даже прищурился.       — Ну, тебе не холодно? Может, стоит поделиться одеялом? — протянула Гермиона куда неувереннее, чем спрашивала до этого всего пару мгновений назад; Антонин лишь тонко улыбнулся.       — А, — глубокомысленно произнес он, — нет, голубка, мне не холодно. У меня кровь горячая.       — Ладно, — сдалась Гермиона, откидываясь спиной на кресло, — давай сюда свою сказку.       — Так слушай и не перебивай. Ехал как-то Иван-дурак мимо поля одного, да увидел, как среди золотых колосьев лежит войско великое. Он нашёл среди них одного выжившего и спросил: «Кто же побил это войско?», а тот ему и отвечает: «Всё это войско великое побила Марья Моревна, прекрасная королевна»…       Голос Долохова сделался тише, мягче, приятнее. Гермиона полулежала в кресле, подложив ладонь под щеку и слушала его, пока глаза не начали слипаться — до того ласково и убаюкивающе звучала его сказка, некоторые моменты которой она совсем не понимала. И зачем было надо Кощея поить, спрашивается?..       Но и она у Антонина тоже ничего не спрашивала — он читал и иногда смотрел на кипящий самовар, а когда налил воды в заварку, то, не отвлекаясь от книги, щелкнул двумя пальцами. Повинуясь ему, крохотная серебристая ложечка начала накладывать сахар и варенье в чашку.       А Гермиона всё смотрела и слушала, всё так же отчаянно отгоняя в сторону мысли о том, что он пользуется беспалочковой магией не только для того, чтобы чай мешать.       И у неё это почти выходило. вот о чём она думала до тех пор, пока её не сморил длинный тревожный сон — в нём она видела длинноволосую красивую женщину на коне с мечом и тусклую тонкую тень Кощея, которая вдруг обретала змеиное лицо и становилась её отцом, а та самая сказочная царица становилась копией Гермионы, которая раз за разом умирала, но далеко не от болезни.       А от пронзительно ярко-зеленого луча.       Гермиона была благодарна Долохову, ведь вернувшись в Россию, Антонин словно скинул груз с плеч и лет двадцать морально. Он выглядел настолько радостным, что она, сама того не желая, улыбалась ему в ответ, какие бы жуткие изматывающие кошмары не преследовали её ночью, заставляя плакать и искать в себе силы просто для того, чтобы поднять с постели.       Всё это время Антонин был очень добр к ней. Даже слишком добр.       В конце концов, даже безобразные шрамы его не портили. Она увидела его со спины всего один раз, когда зашла в ванну за расческой. И этого раза хватило, чтобы не ныть следующим утром, когда он потащил её кататься на лошадях.       Совершенно, совершенно сумасшедший!