Берега

Забавный факт: в Горнах всего два этажа, но каждая лестница ведёт в бесконечность. Не закручивается в ленту Мёбиуса, нет, скорее стремится вверх, вглубь, поперёк, лишь бы запутать случайного гостя зигзагами и неожиданными искривлениями в пространстве узких коридоров. Исидор не был силён ни в строительстве ни в творчестве, поэтому каждый раз удивлялся количеству ступенек и тому, что все лестницы в Горнах прятались в стенах и на самом деле не были волшебными — просто их форма зависела от угла зрения смотрящего. Да и вообще, всё это являлось лишь хитроумной иллюзией, живым парадоксом, каким был сам создатель резиденции Каиных. Исидор считал ступеньки. Одна. Вторая. Десятая. Двадцать первая. Тридцать девятая. Ему чудилось, словно он уже поднялся до небесного свода, и за дверью его ждала вся бесконечность космоса, непостижимая, как сам Создатель. Стряхнув с ботинок степную пыль, Бурах вошёл в обитель Каина без приглашения и стука. Его мгновенно окунуло в приятное тепло, что стелилось по ворсистому ковру от уютного камина с потрескивающими поленьями, а в воздухе вились густые ароматы чая и полевых цветов. Вдыхая их полной грудью, Исидор глядел в спину сидящего за столом человека и мысленно сосчитал до десяти, прежде чем сказать: — Приветствую тебя, Симон. Каин поднял голову и отложил в сторону тонкую кисть. С этого ракурса создавалось ощущение, будто и не человек вовсе сидел перед Бурахом, а некое божество, способное мыслить наравне со смертными лишь по ошибке множественной вселенной, что пульсировала и ширилась под сводами потолка. Стол перед Симоном был усеян вырезанными из дерева фигурками — они выстроились в солдатскую шеренгу, готовые в любой момент ожить и переместиться под деревянные колосники сцены маленького кукольного театрика, усиливая возникшее в голове менху неосторожное сравнение с божественным провидением. С одной стороны картонного занавеса Симон изобразил Нину, что всегда раскрывала руки перед зрителями, а с другой припадала ладонями к земле Виктория, грустно взирающая на собранный из дощечек поворотный круг. — Скажи мне, Исидор, — внезапно поинтересовался Каин. — Что ты понимаешь под словом «вертеп»? Бурах подошёл к нему ближе, пристально изучая любовно вырезанные и раскрашенные фигурки, и покачал головой, поджимая губы. — Би хара, мне неизвестно значение этого слова в том понимании, в котором ты хочешь мне его преподнести. Он протянул руку к маленькому деревянному бычку, и Симон не воспрепятствовал чужому любопытству — всё же, у Исидора рос сын, авось понравится ему игрушка. Передвинув в сторону несколько кукол, Каин долго внимал повисшей между ними тишине и наконец спокойно изрёк: — Вертеп — это театр, который человек носил на себе внутри ящика с хитрым механизмом. Выходил с ним на площадь и показывал жадной до зрелищ публике маленькие сценки с участием марионеток. Снизу, — он указал на дно собранной модели. — Снизу шли истории житейские, простые, даже немного пошлые. А сверху, — Симон отодвинул картонный занавес. — Игрались спектакли божественного, высокого слога и толка. Обычно мифы. Религиозные сюжеты. Публика таким образом касалась Бога. Исидор тем временем рассматривал бычка. Симпатичный босооли, рогатый, мощный, как аврокс, а глаза добрые-добрые. Он слушал Симона, а сам мыслями находился дома, с Артемием, который только научился говорить и держать ложку правильно, за ним нужен был глаз да глаз. Блуждая рассеянным взглядом по столу, Бурах поставил игрушку обратно на своё место и поднял тяжёлый взгляд на Каина, сжимающего в длинных пальцах куколку в чёрном одеянии Инквизитора. Безликая и безмолвная, она всё равно выглядела очень испуганной. Будто страшилась того, что рука Симона в какой-то момент переломит её пополам, как тростинку. — Зачем ты мне это всё рассказываешь, Симон? — тихо спросил Исидор. — Затем, что весь наш город — это вертеп. Разве ты не знаешь? — Каин поднял фигурку к глазам и улыбнулся, кисточкой рисуя маленькие пуговки на чёрном платье. — Таскает нас на себе невидимый режиссёр. Снизу показывает городские интриги, а сверху про степные поверья поёт. Играет фигурками-актёрами, не подозревая, что живыми людьми командует и их судьбы рушит. — Болииш, Симон. Нет никакого режиссёра. Бурах отвернулся от стола и, взяв стул, сел за спиной Каина, обращая взгляд к камину. Растерянный подобным ответом, Симон медленно отложил в сторону фигурку и издал сокрушённый, совершенно не наигранный вздох. — Что-то тревожит тебя, Исидор. В голосе слышу. Не отмалчивайся, говори, здесь никто не услышит. Бурах сцепил руки перед собой и некоторое время в нерешительности постукивал ботинком по полу, спиной ощущая любопытство и беспокойство, исходящие от Симона. — Возвращался из степи пару дней назад, — начал наконец Исидор. — Подхожу к дому, а на пороге басаган сидит, маленькая такая, лет семнадцати. Миндальные глаза на меня подняла и серьёзно так посмотрела, по-взрослому, я аж язык проглотил. Гляжу, а на руках у неё кулёк с младенцем, крошечным совсем. Я уж подумал — никак заболел ребёнок, но нет, не в этом дело. Сердце подсказало, что надобно слушать, не спрашивать, чтобы не навлечь беду. Каин оглядел стол, поджал губы и не стал перебивать Исидора, чувствуя, что тот тоже нуждается в слушателе, а не в советчике. — Но я всё равно спросил её, — Бурах сложил ладони вместе. — Что привело тебя ко мне, басаган? А она подскочила, выпрямилась и проговорила на одном дыхании: мол, вот, Исидор-эсэгер, девочку вам свою принесла показать. Линии прочитала у неё на руке, будто предназначено крохе стать травяной невестой, что сыну вашему уготована. Олоонго вскормило её молоком, а степь сплела судьбы пряжу, протянутую сквозь года… Шудхэр. Исидор умолк, скрипнул зубами и приложил сложенные ладони ко лбу, словно в молитве. Симон продолжал молчать. Взял в руки маленькую фигурку невесты, дикой и необузданной, как сама природа, и поднёс её к лампе, чтобы рассмотреть получше. — Слов правильных найти я не сумел. Принял кулёк, осмотрел маленькие ручки. Спросил ещё, а уверена ли басаган в предположениях своих. Смотрю — закивала. Говорит — её зовут Нара. И вырастет она самой красивой невестой, натанцует твирь да савьюра. Бурах глубоко вздохнул. Успокоился. Каин, не издавая ни шороха, медленно поднялся из-за стола и прошествовал к окну, за которым готовился ко сну их многоликий живой город. — И что же так встревожило тебя, Исидор? — спросил он. — Вроде бы традиция у вас такая — отдавать невест менху и возвращать их через ритуал жертвоприношения в землю. Что тебя терзает? Бурах закрыл глаза — не ощущая за своей спиной уверенного в себе несокрушимого Симона, он почувствовал себя беспомощным перед лицом текущего времени. Перед лицом самой вечности. — Уклад меня терзает, — признался Исидор наконец. — И будет терзать ещё много лет. Затем сына моего проглотит, прожуёт и не подавится. Симон прикрыл глаза и понимающе кивнул. Он долго безмолвствовал, стоя у окна ожившей картиной, мифом, по ошибке заключённым в плоть и кости. Исидор ощущал его присутствие и улавливал ритмы, зная, что Каин способен мыслить мириадами смыслов. Ему не нужны были слова или пустые вздохи, когда дело касалось Города, он сам был этим Городом. Удургом. Телом, вмещающим в себя целый мир. — Зря я тебе это рассказал, — покачал головой Бурах, мгновенно почувствовав укол неловкости. — Не смог молчать, так поразила меня эта картина. Девочка эта с кульком. Я только недавно взял на руки Артемия, научил его ходить, говорить, а Уклад уже несёт мне невест на заклание. Доколе будет продолжаться этот спектакль? Каин поднял руку, и Исидор мгновенно умолк. Не потому, что боялся, скорее наоборот — Симон был уважаемой фигурой и ему следовало дать слово. Даже если это слово ранит в самое сердце. — Помнится, именно ты сказал мне, что магия начинается из земли, из вод Горхона, из воздуха степного, а заканчивается в вас, в многоликом Укладе. Вы ощущаете стопами дрожь земного тела, скользите по нему своей мыслью, гладите любовно взглядами тысячи глаз. Уберёшь Уклад, и не станет зрителей небесного вертепа, закроются створки механического театра, — Каин поглядел на свою ладонь и пошевелил длинными пальцами, испачканными в краске. — Вся эта поэзия внутри тебя расцветала пышными букетами. Что изменилось? Исидор опустил голову и устало прикрыл глаза, надавив на них пальцами до красных пляшущих кругов. Выдохнув сквозь плотно стиснутые зубы, он согнулся, будто под тяжестью всех земных горестей, и поджал губы, не в силах подобрать слова. Благо, Симону не нужно было озвучивать очевидное. — Артемий. Да? — спросил он и приблизился к Бураху. Ладонь Каина легла на его затылок, ласково погладила, и Исидор расслабился, как если бы этот жест снял с него великое бремя. — Сын надломил в тебе что-то, вытащил нитки, которыми ты был сшит. Поговори со мной, менху. Не скрывай страха, я пойму. Он медленно выпрямился и поднял на Симона долгий тоскливый взгляд, в котором читались усталость, скорбь по утраченному и вопросы, которые Исидор не в силах был задать. Каин смело встретил этот поток чужого сознания и не произнёс ни слова, накрыв ладонью бледную щёку степняка. — Сыну твоему, Исидор, уготовано стать главным актёром в этом вертепе, — прошептал Симон после этой мучительно нежной паузы. — Он взвалит на себя весь Уклад, всю его боль пронесёт на плечах. И справится, обязательно справится, просто поверь мне. — Будущее мне открылось, мэтр, вижу я, что сам брошу Артемия в этот ад и заставлю делать ужасные вещи. Совестью его стану. Разве можно…? — начал было Бурах, но Симон приложил палец к губам и вернулся к рабочему столу, оставив после себя отзвук аромата чайных листьев и чабреца. Он взял из ровной шеренги деревянных актёров три самые шумные — исходил от них нескончаемый поток слов, ощущаемых на подсознательном уровне. Исидор задержал дыхание и проглотил невысказанное. Симон же вложил в его протянутые ладони тёплые наощупь фигурки и, выдвинув стул, сел напротив, выпрямляя несгибаемую сомнениями спину. Одна, маленькая и хрупкая, изображала девочку в обносках. Расцарапанные коленки, руки, сложенные в молитвенном жесте — от неё веяло тайной, загадкой, которая никогда не будет разгадана даже ей самой. Вторая чуть опустила плечи, голову тоже, подбородком потянулась к груди, глядя исподлобья. Плащ, усеянный змеиными чешуйками, блестел от слоя лака, окровавленные руки были сжаты в кулаки. Исидор задержал на ней долгий взгляд и неуютно повёл плечами, представляя, что этот человек может сделать во имя достижения своей цели. А третья… Бурах едва не выронил её, но Симон перехватил его запястья. Третьей был Артемий. Взрослый. Молчаливый. Озлобленный. Не таким Исидор его хотел видеть в своих снах. — Нет, нет, пожалуйста, Симон, — менху закрыл глаза и неровно выдохнул, качая головой. — Не говори мне, что именно он, не надо, не подтверждай мои опасения, скажи, что я не прав. — Тише, — Каин болезненно поморщился. — Тише, менху, выслушай. Суждено нам сыграть в этом вертепе роль режиссёров. Мы бросим их в огонь, покажем, что стоит сделать. Они преобразят этот Город. Свяжут между собой берега Горхона и в память о нас породят мир, в котором ты хотел жить и хочешь жить до сих пор. — Но какой ценой? — едва слышно выдохнул Исидор. — Какой ценой, Симон, ответь мне. Голос Бураха сорвался, он сделал глубокий вдох и отдал кукол обратно их создателю. Пальцы у него дрожали, руки в мгновение ослабли и опустились на колени. Он выдохнул. Сердце дрогнуло и замолчало, перестав кричать от страха внутри костяной клети. Каин спокойно ответил: — Берега Горхона давно уже зияют глубокими ранами. Ты разорвёшь их ещё сильнее, чтобы Артемий смог сшить всё заново. Одна фигурка даст ему надежду, а другая привезёт из иного мира инструменты, чтобы получившийся шов шёл по Линиям. — Не тебе рассказывать мне о Линиях, — Исидор качнул головой непонимающе и оглянулся на оставшихся персонажей. — А они? — А они захотят всё испортить, — без всяких сомнений сообщил Симон. — Кто-то протянет руку помощи, кто-то оттолкнёт брезгливо. Но правда в том, что каждый человек в этом Городе — берег. Понимаешь, к чему я клоню? Он спрятал фигурки в складках своего плаща и взял руки Исидора в свои, разглядывая линии на грубых ладонях. Каин молчал, а Бурах, восстанавливая дыхание, прикасался к нему своей мыслью, как Уклад к земле, но чувствовал в ответ лишь вечность без каких-либо определений. — Би ойлгоно, — кивнул он неохотно. — Радикальная медицина в масштабах целого города. Тиимэл даа. — Спектакль продолжится, Исидор. И если не мы его прекратим, то больше ничего не будет. Ни открытий. Ни признаний. Останутся лишь девочки, идущие на заклание древним богам, — поставил жирную точку в конце предложения Каин и крепко сжал похолодевшие от страха ладони степняка. — Вертеп, Бурах. Наш город — это вертеп. Мы можем лишь указать, с какой стороны открыть створки. Снизу. Или сверху. Под потолком Горнов раздался протяжный болезненный стон. Исидор опустил голову на свои сложенные руки, взвыл, как воют отцы над телами умерших детей, и, не перебивая его, зашептались угольки в камине. Языки пламени, до этого облизывающие закопчённую решётку, стали не такими яркими, а в запах уютного чайного домика ворвался гнилой смрад болезни, спящей под землёй и ждущей своего часа. — Многие погибнут, Исидор, — признался Симон, голос его впервые сорвался. — Но во благо. — Не существует смерти во благо! — приглушённо возразил ему Бурах. — Нельзя так, неправильно это, окстись, тэнэг. Там же дети… — Это в тебе говорит отец, — вздохнул Каин. — Но ты поймёшь. И можешь обвинить меня хоть тысячу раз, я не стану искать себе оправданий. Актёры, вырезанные недрогнувшей рукой художника, укоризненно глядели на них с деревянного помоста. Сцена молчала. Спрятанные в недрах кроваво-красного плаща Бакалавр, Самозванка и Гаруспик мирно спали, как спал Артемий в кроватке под песню угрюмой няньки-погонщицы. Исидор, вцепившись в Симона, больше не выл, лишь искал спасения в объятиях, которыми последний укрыл его от трещащего противоречиями воздуха. — А мы?.. — спросил Бурах, не желая слышать правды. — А мы уйдём раньше. В течение трёх часов в назначенный день нас с тобой не станет. Закрыв глаза, Каин поглаживал затылок Исидора и щекой прижимался к его голове, касаясь Бураха своим смирением, верностью своей лаская и успокаивая. Соборные часы без предупреждения пробили за окнами полночь. В Горнах на самом деле два этажа, думал менху, нащупав пальцами спящую фигурку Гаруспика в складках плаща Симона. Они не достанут до неба, как бы ему ни хотелось. Нет тут ни спрятанных лестниц, ни потайных ходов. Только осязаемая вязкая тишина, не более. Исчезнет отсюда хозяин, и что останется от семейства Каиных? Только осколки зеркал, за которыми таилась вечность. А таглур Бурахов? Продолжится ли он в Артемии? — У меня столько вопросов, Симон, — прислушавшись к чужому сердцу, Исидор закрыл глаза, отсчитывая удары. — Мне нужны на них ответы. — Ты их получишь, но увы, не сейчас. Пока живи, менху, радуйся, вдыхай здешний воздух. Воспитывай сына, передавай ему знания. Принимай пациентов и учи других, как добраться до новых берегов, уже сейчас, без промедления. Возлюби свой народ и помоги ему пройти через все испытания. Люби их, как я люблю тебя, и откроется тебе истина. Обещаю. Сердце Исидора затрепетало от этих слов, и он наконец обнял хозяина Горнов, ощущая всё исходящее от него тепло. Ожившие мифы, подумалось Бураху в этот момент, не пахнут чаем и осенними листьями, не кладут мёд в отвары с чабрецом и не придумывают сказок. Они несут на своих плечах целый мир, вмещают в себя тысячелетия. А Каин просто желал насильно перевернуть историю, как желает того истинный правитель. Это означало, что Симон тоже… Человек. И кровь у него в жилах самая обычная, не чудотворная, не вечная. Сердце его остановится, и не будет больше магии. — Её зовут Нарана, — прошептал Исидор. — И она моему сыну уготована. Она ведь тоже умрёт? — Тише, тише. Всё будет хорошо, — Каин набросил на плечи менху длинные полы своего плаща и разбудил спящие в нём фигурки. Одна тихонько всхлипнула, всхлипнула же, да? Или это всего лишь ветер скрипнул ставнями? Вторая ругнулась и будто бы зашипела, как змея, потревоженная в своём логове. А третья угрюмо вздохнула и погрузилась обратно в беспокойные сны о вечности. Она глядела на мир глазами истинного духовидца, способного наживую зашивать раны своей несгибаемой волей. Главное, чтобы крепко были сшиты берега Горхона. Красивым, правильным стежком. Верно?