Разные

Если раньше мне били в морду, То теперь вся в крови душа. ©Сергей Есенин

Дойти до дома сухим мне, увы, не удалось, как бы я не старался и как бы не сокращал пути по узким и запутанным переулкам, которые, казалось, были «до верху» переполнены всевозможными дешёвыми ларьками и забегаловками. Дождь припустился как раз тогда, когда я уже чуть ли не бегом бежал по собственному району. Причём это, как на зло, был не мелкий осенний дождик, внимания на который можно было бы и не обращать, а хороший ливень, противно барабанящий по асфальту и пузырящийся в лужах. «Черт!», — я тихо выругался, стоя у двери собственного подъезда и вытирая с лица холодные и отчего-то липкие дождевые капли. Ключи в моей сумке, набитой, чего греха таить, всяким барахлом, всё никак не хотели находиться, и потому мне нехотя пришлось, в очередной раз протерев глаза, кое-как набрать на кнопках весьма устаревшего домофона скользкими от воды пальцами код квартиры. — Да? — из динамика тут же послышался грубый и далеко недружелюбный голос моего папочки — видимо, сегодня он вообще не ждал меня дома. — Пап, это я, — определение то ещё, но мой унылый по жизни голос он вряд ли с чем-то спутает, — Открой дверь, или я скоро утону в ближайшей луже. Система безопасности пронзительно запищала, и я, не желая оставаться на улице больше ни секунды, быстро юркнул внутрь подъезда. — Ну и где тебя опять носило? — отец, грозно сдвинув брови, практически припёр меня к стене, стоило мне, насквозь мокрому и продрогшему до самых костей, ввалиться в не очень уютную, но всё-таки сухую квартиру. — Так… Гулял, — буркнул я, неосознанно отводя взгляд и немного тушуясь от столь превратного допроса. — Один? — Нет, — что ж, браво — ложью это не было. — Да что ты? — он ехидно ухмыльнулся, прищурив глаза, — Интересно, с кем? — Со знакомой, — уклончиво ответил я, не желая вдаваться в подробности моего общения с Астрид и наконец-то высвобождаясь из-под грузного тела моего отца, — У тебя есть ещё вопросы? — Иди уже, — его жутко бесило, когда я начинал дерзить, и тогда единственным верным решением становилось отправление меня в мою собственную комнату. Та тоже, как, впрочем, и вся остальная квартира, гостеприимством не блистала. Хотя, если подумать, обжился я здесь очень даже неплохо: большое окно с видом на автостраду и широкий подоконник, на котором громоздилась грязно-зелёного цвета подушка и на который я часто забирался по ночам, когда особенно не спалось и когда хотелось, глядя на звёзды, ощутить хотя бы привкус той далёкой и обожаемой свободы; массивный письменный стол из коричневой древесины, где была прямо-таки взвалена груда всевозможных книг, тетрадей и блокнотов да не особенно удобное кожаное кресло, задвинутое почти до упора; огромная кровать под цвет стола, застеленная мягким, но немного колючим шерстяным покрывалом, на которой днём заряжался не особенно новый, но довольно рабочий ноутбук; дубовый шкаф высотой чуть ли не до потолка, наполненный до отказа всем, чем только можно — одеждой, обувью, книгами, чертежами, красками для граффити и старыми скетчбуками… Однако всё это не шло ни в какое сравнение с одной деталью, по настоящему выражавшей, вне всяких сомнений, мою истинную личность — от начала и до конца — которую я так упорно, но, видимо, не очень удачно ещё сегодня в школе пытался скрыть от Астрид. Рисунки. Все стены были сплошь завешаны листами желтоватой бумаги, на которых красовались пейзажи, архитектура, люди… И всё это добро объединяла одна незамысловатая вещица, о наличии которой не знал ни один из моих хоть сколько-нибудь знакомых. Маленький драконий силуэт и аккуратно выведенный под ним вензель «NF» — подпись известнейшего в городе художника под странным, но довольно многообещающим ником «Night Fury». Та-дам — ещё один секрет и смысл моего существования! Мальчонка-аутсайдер оказался известной личностью, о встрече с которой мечтает как минимум половина местных подростков — личико свое я предпочёл скрыть, в графе «аватар» заменив его на все тот же силуэт какого-то дракошки. Нет, конечно, и отец, и одноклассники знали, что я такой себе художник — некоторые рисунки им видеть всё же доводилось, однако истинные шедевры я предпочёл оставить для Твиттера, предварительно помечая их собственной меткой, которой ни на одних «каракулях» не было. Рисовать я начал то ли от тоски, то ли от желания доказать всему миру и самому себе, что я не совсем ещё загнанное в рамки чмо и на что-то да способен. Вышло весьма неплохо — самые лучшие работы я стал сливать в сеть под придуманным от балды ником, и вскоре мой Твиттер начал прямо-таки разрываться от комментариев и уведомлений: одни просто восторгались моим творчеством, другие критиковали его и указывали на недостатки, а третьи — так и вовсе засоряли всю мою личку вдоль и поперёк вопросами о том, что же за чудо скрывается под именем «Night Fury». Разочаровывать так называемых фанатов мне откровенно не хотелось, так как большинство из них было местными ребятами, определенно слышавшими от тех или иных про Иккинга Хэддока — паренька-отшельника, красивого, но грубого, и, возможно, сатаниста. Каких только характеристик мне не давали за все годы учёбы в старшей школе! Правда, мою принадлежность к какой бы то ни было религии никто так и не выяснил, так что версия обо мне в роли прислужника Ада быстро отпала. Самым распространённым и, к моему великому сожалению, пока ещё никак не опровергнутым слухом оказалась непонятно кем пущенная «новость» о том, что «тот парниша из выпускного класса» не смотрит в сторону ни одной девчонки в силу того, что тайком заглядывается на мальчишек. Единственной, кто, похоже, не поверил в этот чистой воды бред, была Астрид Хофферсон, и ее авторитет среди школоты быстро унял тихие перешёптывания за моей спиной — за это блондиночке большое спасибо. Я, кинув школьную сумку куда-то в угол комнаты, тут же стянул с себя до противного мокрую одежду и, пока мой отец снова не пристал ко мне с расспросами, поспешил запереться в ванной, захватив при этом первое, что попало под руку — серые спортивные штаны да бледно-голубую майку с непонятно каким принтом, которая была на меня откровенно велика. Горячая вода, похоже, не хотела идти просто из принципа — на зло мне и моей непутёвой жизни. По телу то и дело пробегали противные мурашки, мокрые волосы лезли мне прямо в глаза и я был жутко зол на всех и вся. Кое-как выбравшись из душа и подавляя желание с головой укутаться в огромный отцовский халат, я с горем пополам переоделся в сухое. Настроение сразу улучшилось, а вместе с ним обострилось и чувство голода, однако еды у нас в доме много не водится, а к ужину меня вряд ли ждали — отец, скорее всего, понадеялся, что я куплю себе еды по дороге в школу или обратно. К голоду вскоре добавилось осознание того, что до завтра мне ещё предстоит выполнить домашнее задание, которое состояло из лабораторной работы по физике, работы с картами по географии, нескольких уравнений по химии и анализа произведения, названия которого я не помнил, по литературе. Взвесив все свои возможности и сосчитав оставшееся до полуночи время, я решил, что проще всего будет сначала расправиться с картами, а после взяться за уравнения — на остальное у меня времени даже при большом желании вряд ли хватит. Вытянув из ящика стола пачку чипсов, я принялся выводить линии в не особенно опрятного вида географическом атласе, который завтра мне предстояло сдать на проверку. В этой науке я был не то чтобы силен — мои знания были размытыми и несистематическими, однако наш профессор не пойми как разглядел во мне светлый ум и большие перспективы. Настроение было из ряда вон паршивым. Мысли в голове путались одна с другой и не хотели складываться в нечто цельное, как ни старался я привести их сякой-такой порядок. Вот если бы их так же можно было поместить на карту — на холодно-голубые страницы атласа… У Хофферсон глаза тоже голубые. Только тёплые и какие-то… живые, что ли? А, черт его знает. Хоть серые — мне до лампочки. Надо будет попытаться как-нибудь на досуге сварганить по-быстрому ее портрет — пусть порадуется, что хоть кто-то оценил ее милое личико. Однако сейчас рисовать мне не хотелось. Да и карты с уравнениями решать — тоже. Гори оно всё синим пламенем. И часа не прошло, как я уснул — прямо на столе, сжимая в руке простой графитовый карандаш и черт знает зачем думая о глазах Астрид Хофферсон…