Примечание автора: к этой главе довольно хорошо, как мне кажется, подойдёт песня Макса Коржа «Эндорфин». Если есть возможность, читайте главу под неё — приятного чтения.
Мне осталась одна забава: Пальцы в рот — и веселый свист. Прокатилась дурная слава, Что похабник я и скандалист. © Сергей Есенин
Идиот. Полный идиот. Потому что дать мне другую характеристику было просто-напросто невозможно: ни раньше, ни потом, ни — уж тем более — сейчас. Одним махом я перечеркнул всё, что было мне так тепло и дорого. И, что самое обидное, совершенно зря. Астрид ушла — и правильно сделала, черт возьми. Оставила меня наедине с собой и своими рисунками — гори они все синим пламенем, если их цена — человек, ставший для тебя чем-то более важным, чем ты сам. А кто я? Я уже и не понимал. Конечно, делить себя вот так на две части было глупо и неправильно. Вот только как теперь собрать их воедино? А ведь Астрид могла бы мне помочь, не будь я таким кретином. Но что я сделал в ответ на предложенную ею помощь? Выгнал её из дома, словно чужую, даже не подняв на неё головы. Ну конечно. Кишка тонка была в глаза ей смотреть после всего того, что я ей бессовестно наговорил. «Гордый ведь, чего ещё?» — я презрительно скривился — от одной мысли о самом себе мне становилось противно и тошно, — «Вот только гордость моя фальшивая, как и весь я». Я снова опустил взгляд на всё ещё лежавший на столе скетчбук — открыл и небрежно пролистал пару страниц. Потом зачем-то пробежался взглядом по остальным листам — они были теперь смятые и выглядели совсем непрезентабельно. Всё это из-за них. Из-за всех этих, мать их, рисунков. А я ведь и сам уже — словно рисунок. Серый и набросанный на лист бумаги впопыхах, так что покажешь кому — не понравится. Но Астрид смогла разглядеть в этих глупых каракулях настоящее искусство. Только я, дурак, ничего не понял. Обвинил её во всех грехах, которые и были-то вовсе моими, на самом деле. Одним махом я сгреб все листы в охапку и швырнул на пол. Мне хотелось кричать, хотелось рвать весь этот бумажный хлам, но я лишь обессиленно опустился на пол, опершись на руки. «Что же делать?» — вопрос, на который ответа у меня не было совершенно. Да и что тут сделаешь, когда и так натворил уже «выше крыши»? А разгребать теперь в одиночку нет мочи. Потому что единственный человек, который мог бы помочь мне, сейчас меня ненавидел — и был, что бы там ни было, абсолютно прав. Только сейчас я, сидя прямо на полу среди своих разбросанных «недо-шедевров», впервые, на самом деле, чётко и ясно осознавал, насколько мы с Астрид — разные люди. О мне никогда нельзя было говорить как о человеке взаправду хорошем, но Астрид никогда не считала меня и человеком совсем уж плохим. Однако, если бы всё-таки существовало правдивое деление на всем известные критерии: «Добро» и «Зло» — Хофферсон всенепременно отправилась бы к первым, а я без лишних вопросов оказался у вторых. И сама девушка прекрасно понимала это. На самом деле, что бы там не говорили, на Астрид никогда не было «розовых очков». Конечно, порой ей, может быть, и хотелось раскрасить всё в розовые оттенки, но я так или иначе не давал ей сделать этого. Своим поведением, поступками и бесконечным отшивом длиной в несколько чёртовых лет, а это не так уж и мало, если задуматься. Я никогда не был хорошим, и даже не скрывал этого. Ни от кого. Особенно — от неё. Нет, что-то светлое во мне всё же было, и хотя сам я назвал бы это самое «светлое», скорее, «серым», Астрид чётко видела его во мне и ни разу не сомневалась. Вопрос здесь был в другом — насколько искренним было то, что она видела? Я — художник. Для меня не в новинку ложь и неискренность, ведь, как известно, всё созданное человеком — не есть правда. Так и я — создал сам себя, нарисовал из ничего черты собственного характера и со временем подогнал под них собственные поступки. Это ведь гораздо интереснее — быть таким, каким хочется тебе, чем быть таким, каким тебя привыкли видеть общество. Только — вот незадача — общество и к плохому со временем привыкает. Более того — оно делает его даже более важным и привычным, чем хорошее. Это — такая себе константа, и Астрид давно выучила её. И ей оставалось лишь наблюдать за мной, за тем, как я изо дня в день мучаюсь от безысходности, что самой ей уже хотелось к черту послать всю свою душевную доброту, потому как ради чего всё это? Ради чего она вся такая из себя добрая и правильная, когда я нисколько, ни разу не такой? Хотя, может быть, в этом и заключался весь смысл? Не будь я плохим, она, наверное, и не была бы хорошей. А, впрочем, Астрид с самого начала знала, на что подписывается — потому и не жаловалась никогда. Ей и не хотелось-то, в общем, жаловаться. Конечно же, во мне было хорошее, но всё это можно по пальцам рук сосчитать. Короткие взгляды, странные улыбки — так мало, но так много значило всё это для Хофферсон. А последние несколько дней — так и вовсе собрали в себе по частичкам всё то светлое, что я только смог в себе найти. Вся моя жалкая любовь, нелепая нежность и неуместная привязанность — вот она, как на ладонях, и только для Астрид. Всё это, с таким трудом выточенное из озлобленности, превратности, ненависти и одиночества — я отдал ей без остатка, потому что во мне для него нет места. Случайные и не случайные касания, неловкие поцелуи и один на двоих смех — всё моё хорошее. Всё, что есть. Хотелось бы верить в лучшее, но Астрид смирилась. Быть может, года два назад, или даже больше — когда я впервые взглянул не на её тень, а чуть ближе. И ей этого хватило, она и этим была счастлива. Потому что знала — на большее я не способен. Потому что чувствовала, как я изнутри растворюсь от собственной ненависти. Эта ненависть — всегда со мной, я её под сердцем ношу, как бы больно мне ни было. А Астрид чувствует эту боль — и ей тоже болит, в ушах отдаёт моё сердцебиение, в висках стучит так, чтоб ни на минуту не забывать. Словно ошейник, который я сам же неосознанно на неё одел. Я же никем в рамки не загнанный — разве что только самим собой. Такой, какой есть — настороженный, озлобленный на всех и вся. Это не защита, не панацея — а суть и истина. И тут бы Астрид осечься, отойти и понять, что ни к чему хорошему я её не приведу, но нет, с ней это работает по другому. Её это только сильнее манит. Вся эта «неправильность» — от неё у Хофферсон землю выбивает из-под ног, и ноет где-то внутри, потому что помочь она ничем не может. Ей меня даже не жалко, потому что она по-своему меня понимает. Нас обоих оставили «пустыми», и мы хватались за первое, что могло хоть как-то эту самую пустоту заполнить. Только ухватились за слишком разное, и теперь, когда пришло время, не смогли разделить это самое «разное» пополам, чтобы у каждого было поровну и уже одинаково. Астрид будто бы все эти годы хотела «вылечить» меня: залечить открытые раны и утихомирить боль — хотя бы для того, чтобы ей самой уже было не так больно. А я, наоборот, не давал ей стать до конца хорошей: своими упрёками и равнодушием — чтобы потом терять было поменьше. Но, как известно, чтобы все кости стали на место, нужно их сначала сломать заново, а потом уже срастить правильно. Сломать-то мы с ней сломали — друг друга. А дальше — что? Новая боль, но уже по-другому, даром что от предыдующей мало чем отличается. Только касаться друг друга нам уже легче, гораздо легче. И плевать, что после прикосновений остаются такие ожоги. Я встал с пола. Босыми ногами прошёлся по собственным некогда творениям, сейчас же — смятым и уже ни на что приличное не похожим листам раскрашенной бумаги — и почти машинально нашарил в рюкзаке пачку сигарет. Подошёл к открытому окну и, чиркнув спичкой, закурил. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Лучше уж обжигаться об косяк, чем об её губы. У Астрид губы мягкие, маленькие и аккуратные. И руки — тонкие, бледные и изящные, как у куклы. То ли дело мои — перебитые и уставшие, но она всё равно любила их, любила к ним прикасаться. Она меня любила, всего без остатка. «Был бы он ещё, этот остаток», — и так пустоту в себе едва-едва заполнил, и то — чем попало. Словно вакуум, срочно нуждавшийся в наполнении, и тогда я, не задумываясь, без разбору запихнул в себя первое, что нашёл, буквально «сшив» себя изнутри из гнили, из низшего сорта, из качеств, которые всё презирают. Это был даже не мой выбор, и уж тем более — не осознанный, потому что я подобрал для себя весь мусор, ведь его найти было легче легкого. Схватил все, что в избытке, дабы хоть чем-то залепить эту сквозную дыру, в которой был один ментоловый холод и сквозняк. Подбирал руками все, что валялось без дела. Я сам себя выточил. Я сам себя сделал. Я похож на зажеванную киноленты старого фильма ужасов — с примитивной историей и собранием всех нелепейших недостатков. И всё это досталось Астрид. Только ей одной. Вот такой вот я — весь и полностью. А ей, черт возьми, большего и не надо. Вся её любовь — тоже для меня одного. Цветастая, яркая, солнечная, светлая. Всё самое хорошее в ней — только для меня. И я, хватаясь за этот свет, силой запихнул её любовь в себя — туда, где уже давно в избытке злость, грязь и несчастье. Я так старался избавиться от пустого внутри, что не оставил места для самого главного. Я наполнен кошмарами, и моя зажеванная кинолента, увы, с прогоревшим сюжетом, клишированной концовкой. Всё так, как должно быть. Вполне ожидаемо, только от этого не легче. Исключительно и нелепо — Астрид готова с избытком отдать мне свою светлую любовь, всё то хорошее в самой себе, лишь бы мне стало хоть немного легче — пусть даже потом с пустотой останется она. Вот только в меня уже не лезет. Совсем.