Слепая надежда

Имир уже не было в живых. Эта мысль ударила в голову резко, безжалостно, как поражающая, рассекающая со свистом воздух стрела, а её смоченный в яде наконечник навсегда остался внутри. Токсичность заструилась по горячим венам, разъедая тело изнутри. Медленно убивая. Бертольд обманул её. Жестоко, подло — так, чтобы ею было легче манипулировать. Не отвертеться, не отступить, не рискнуть ради спасения хотя бы своей жизни. По правде говоря, было больно не столько от обмана, сколько от того, что она позволила себе слепо надеяться на воссоединение с Имир. Столкновение с жестокой реальностью окончательно выбило из равновесия. День начинался с раннего пробуждения. Тоскливо-серое холодное утро, и солнце ещё не встало, когда её будят шаркающие шаги матери Райнера. Спустя несколько недель она привыкнет вставать сама, даже раньше, чем обычно. Убирать паутину, подметать и мыть полы, таскать воду, помогать с готовкой и стиркой — всё, чем теперь она занимается. Это тяжко, это сложно с непривычки, но Хистория старается. Сначала боязливо, а позже с пугающей апатией и безразличием в каждом движении. У неё было больше сотни церемониальных одеяний из тончайших и искусно пошитых тканей. Каждый вечер служанка приводила её волосы и руки в порядок, а есть она могла по пять раз на день. Ныне ничего, кроме старого застиранного платья кирпичного цвета, которое ей не по размеру, не было. Мать Райнера как-то дёрнула её за по привычке распущенные волосы, и теперь приходилось их убирать в небрежные причёски. Кормёжка — едой это назвать нельзя было — не чаще двух раз в день. Это было странно. Имир говорила об этом месте как о некоем чудо-городе, где прогресс и социальное развитие во многом обогнали мир в стенах. Её, однако же, мир! Отчего же здесь теперь приходится голодать? Она медленно, опасаясь уронить на покрытую истоптанным камнем землю, несла таз со стиркой. Подошва поношенных башмаков стучала о камень. Загрубевшие от мыла и воды руки сами собой начали развешивать бельё. В голове вязкая пустота, и сквозь неё прорезается голос переговаривающейся с соседкой матери Райнера по поводу какой-то троюродной племянницы с задержкой психического развития. Незнакомая женщина с серым и помятым лицом отныне с жалостью и страхом поглядывает на неё всегда, когда Хистория приходит сюда, чтобы вывесить или снять бельё. Иногда приходил Райнер. Очень редко, и его мать всегда гоняла её перед этим событием так, словно ожидается пришествие какого-то божества. Хистория ощущала волнующий трепет каждый раз, когда он появлялся на пороге. Единственным, что теперь находило в ней эмоциональный отклик и возвращало к былой жизни, была широкоплечая фигура с вроде бы знакомым голосом и угрюмым взглядом совершенно незнакомых глаз. Райнер говорил мало и жевал приготовленную ею пищу задумчиво. Сухо отчитывался перед матерью и старательно избегал невыразимо-безразличного взгляда Хистории. Никогда не оставался на ночь, ссылаясь на дела. Хистория сворачивалась калачиком под одеялом каждый раз, когда мать выходила провожать его за дверь. Внутренняя дрожь. Фантомная боль в уже заживших ранах на ступнях. Имир нет. Она потеряла счёт времени. Вся жизнь превратилась в череду размеренных действий. Туманное прошлое, кадетский корпус, престол, даже похищение — лишь ускользающий сон, образы из которого ещё плещутся на задворках сознания, но постепенно уже стираются из памяти. Кусок чёрствого мыла с шаркающим звуком трётся о тряпицу. Пена, смешанная с остатками масла, стекает с её пальцев по тарелке, капая в таз с грязной посудой. Хистория замирает, завороженно глядя на покрытую пеной руку. Маленькую, узкую ладошку с изящными пальцами, которая когда-то всегда была мягкой и бархатной. На талию вдруг ложатся чужие руки, обхватывая худые бока. Хистория порывисто набирает воздуха в грудь и напрягается, опустив тарелку в воду. Руки у Райнера большие, настоящие звериные лапы, и всегда горячие. Живое тепло ощущалось сквозь ткань платья так же сильно, как и мёртвая хватка. Тихое сопение, неловкий вздох, взъерошивший волосы у неё на макушке, и губы прижимаются к затылку, обжигая целомудренным поцелуем. — Криста… Едва дыша, она сверлит взглядом замутнённых слезами глаз стену, продолжая мыть тарелку. Всё ещё старое имя… Он продолжает называть её именем другого человека. — Прости меня. Она промолчала, прикусив щёки изнутри и не позволяя себе разрыдаться. Тарелки стучат друг о друга, сталкиваясь в мыльной воде. Руки предательски онемели и не слушались. Проходит, казалось, целая ночь, прежде чем Хистория решается разомкнуть губы: — Тебе не за что извиняться. Ты спас мне жизнь. Ложь, гадкая ложь, сказанная скорее для самообмана, чем для спокойствия Райнера. Отчего же… почему же… так тяжело в груди, когда «спаситель» — смешно! — находится за её спиной, беззастенчиво обнимает сзади и нюхает её волосы? Ей страшно. Он ушёл, так и не дав понять, поверил ей или нет, но Хистории было откровенно всё равно. На пятый месяц его мать начала оттаивать. Не то что бы ей непривычна материнская ненависть и презрительное отношение, но без колкостей и грубости в свою сторону становится не в сравнение проще жить. Карина Браун как-то сделала комплимент её волосам и сказала, что в юности у неё были такие же красивые платиновые пряди. На этом, пожалуй, всё. Три раза она даже выходила вместе с ней на улицу, на руке — повязка, словно бирка на животном, а в глазах — пустота. Встречающиеся изредка жители гетто прятали взоры, и Хистория знала, почему — тощая, с мертвенно-бледной кожей и запавшими глазами, соседка явно была не в себе. Визиты Райнера стали более частыми. Хистории уже осточертело изворачиваться, чтобы каждую неделю Карина одобряла приготовленный ужин к его приходу. Иногда он приходил днём, когда Хистория хлопотала по дому. Находил её за стиркой или мытьем полов, однажды даже помог натаскать тяжеленные вёдра с водой. Она испуганно вытирала руки о засаленный подол старого платья, будто он поймал её за чем-то постыдным. Райнер спрашивал про мать и говорил какие-то условные глупости, которые Хистория всегда пропускала мимо ушей. Он всегда был в форме, высоких кожаных сапогах и сам на себя не похож. Хистория не узнавала этого высоченного, широкоплечего, с каменным лицом мужчину так же, как не узнавала печальную девушку в зеркале.