«Любимой сестре на вечную память. Да будет неколебимой твоя вера»
Ида любила неожиданные подарки, которые преподносила с сияющими глазами и едва сдерживаемым восторгом, что в конце концов вырывался во всплески слов и крепкие, тёплые объятия. Кассандра прикрыла глаза, болезненно поморщившись. Жизнь в крошку перетерла ей кости, содрала мышцы и кожу, оставив оголенные нервы, и соткала ей новое тело из материи страдания и мук. Это была высокая цена — непроходящая боль одиночества — но броня, которую Кассандра получила, стоила этого. Стоила ли?***
Нарцисса бездумно скомкала пергамент, глядя на зеленое пламя камина. — Немыслимо! Как она решилась? Люциус поморщился, через боль отвечая: — Ей нечего решаться, она давно идёт по своему пути. Вряд ли кто-то отважится ей помешать. — Но хотя бы образумить? Лёгкая ироническая улыбка тронула измученное лицо, на мгновение засверкали глаза. Боль в сознании Люциуса смешалась со старыми воспоминаниями. — Ни её, ни Северуса уже не спасти, дорогая… И чего только человек-дурак не сделает, лишь бы себе хуже. Счастье, которое дадут ему в руки, не примет, отбросит, разобьет или растопчет, но не примет. Все будет гнаться за тем, что никогда не получит, или тосковать по тому, кого не вернёт. Северус своего счастья не собирался замечать. Большая надобность — заметить ту, которая всю жизнь положила на алтарь любви к нему. Люциус лет десять потратил на то, чтобы образумить Кассандру. Никакие слова, убеждения, попытки познакомить её с кем-то ещё не помогали. В конце концов он махнул на неё рукой — убеждать влюблённую женщину себе дороже. В юности, пользуясь положением друга, он пытался повлиять на неё. Шептал, что найдётся немало ухажеров, коли она захочет. Кассандра Пирс не хотела. Ей нужен был только один. Ради него она несколько раз сломя голову лезла под заклятия, совершила бессчётное количество глупостей и приняла чёрную метку, которая разрушила её жизнь окончательно. Предмет ее безумия однажды просто переступил через неё, не заметив. Лучше б она совсем обезумела от любви, рассуждал Люциус, стала Беллой и не приносила проблем больше, чем могла. Но нет — любовь к Снейпу не свела её с ума в обычном понимании этого слова, она скорее придала ей неосмотрительности и какого-то животного инстинкта самосохранения, сродни материнскому. А ещё сделала её чертовски хитрой. Изворотливая, умевшая водить вокруг пальца мужчин и заводящая их в ловушку одним своим взглядом, она могла навсегда привязать к себе любого. Кроме того, кто привязываться в принципе не умел. Её безумие, заключавшееся в зельеваре, было её погибелью, и она с радостью смертника шагала навстречу ему, не заботясь о своём спасении. Люциус прекрасно понимал, что трагедия Кассандры заключалась не в том, что Северус её не любил, — а в том, что она любила его. Видит Мерлин, однажды ради этой любви она пожертвует собой, даже не задумавшись. — Северусу странным образом везёт на зеленоглазых красавиц, — вдруг сказала Нарцисса, на секунду разорвав пелену тяжёлых, мучительных мыслей. — Злая ирония, — ответил Люциус. — Одну любил он. Вторая любит его, но это уже не имеет значения. Хмельная, малахитовая зелень взгляда Кассандры была живее, сочнее изумрудных глаз Лили Поттер. Сердце — не знало оков, кроме любви, и билось ради неё, а душа оказалась столь неприступна, что ни одно оскорбление не могло её ранить. Люциус видел это, знал с самой первой встречи с тощей, но высокомерной первокурсницей, чьи глаза были отражением слизеринских знамён и молчаливым гимном гордости и стати. И незаметно мазнув взглядом по мисс Эванс, заключил: гриффиндорка из неё выйдет прекрасная, а вот человек — вряд ли. Нет, он не желал ей смерти от руки Тёмного Лорда (велика важность чего-то желать грязнокровке), но крепко убедился в том, что Северуса эта кичащаяся своей магией и красотой девица не заслужила. Только парнишка вбил себе в голову обратное: по какой-то причине решил, что сам не заслуживает её. И это был порочный круг неправильных мыслей, утянувший с собой и Кассандру, и они оба плавали в нем, барахтались, пытаясь не утонуть, но раз за разом уходили на дно, и тяжесть совершённых глупостей и несказанных слов камнем на шее тянула их все глубже в бездну. Ведь это не Лили бросилась под заклятье Сириуса Блэка, вспоровшее кожу на запястьях. Не Лили приняла чёрную метку, чтобы только быть ближе к Северусу. Не Лили была с ним на похоронах матери, не она добивалась всеми способами освобождения, не она потеряла всё ради болезненной, невыносимой любви. Это была Кассандра. Участь свою она приняла, словно благословение, и за все годы не сделала и попытки воспротивиться роковому чувству, что лучше любого проклятья медленно уничтожало её естество. Когда все это случилось, разгромило жизни и судьбы, Люциус стал спрашивать себя: мог ли он раньше заметить в ней этот дефект? Разглядеть в лице отпечаток этого проклятия? Или хотя бы ощущать неприятное предчувствие в первую встречу? Однако раз за разом воскрешая мутное воспоминание первого знакомства, он приходил к ответу: нет, Кассандра и сама не была готова к роли влюблённой жертвы — единственное, к чему она шла, распахнув сердце, было призраком любви, которой не суждено было сбыться.***
Наконец, когда она провалилась в темноту под веками, именуемую забытьем, а не снами, к ней пришёл не покой — к ней пришёл старый друг. Кассандра проснулась во сне от того, что оглядывалась на свои отражения. Зеркальный лабиринт — место встречи с одним человеком, которому было позволено проникать в её сны. Но и его нужно было сперва отыскать в себе. Вокруг неё — она сама, заточенная в чёрную сорочку с алыми кружевами, вороной оглядывается, рыщет по сторонам — найти бы просвет в тьме собственного «Я». Зеркалам не нужно искажать и кривить её отражение, чтобы разбередить вихрь злобы. Кассандра с отвращением смотрит на фигуру, преломленную с разных ракурсов — под плотью гниль и могильная сырая земля. — Как-то в полночь, в час угрюмый… Стихотворение стало их считалочкой и песней за упокой. Эхо доносит ответ: — Полный тягостную думой… Кассандра режет зеркала улыбкой и идёт против звука. — Над старинными томами я склонялся в полусне… Лабиринт заносит снегом, у Кассандры начинает болеть в груди — такие встречи не обходятся простой мигренью. Мороз скрежещет вокруг неё, заглушает ответ: — Вдруг неясный звук раздался… Вдогонку голосу где-то гремит, вместо колокольчика зовёт к себе, и Кассандра вздрагивает, когда ветка под ногой с хрустом ломается пополам. Что-то не так. — Мне надоело! — вмешивает она свой крик в посвист и скрежет, и тот ладно вписывается. Метель раскручивает клубок снега, зеркала покрываются рябью и из левого отражения выходит предмет её чаяния. — Напугал? Снег замертво падает ничком на землю, в мгновение растаивает, и земля под ногами становится сырой и рыхлой. — Неудачная попытка. Притом глупая невозможно. Он улыбается, берет за руку и проводит пальцами по могильно-ледяной щеке: — У тебя отросли волосы и клыки. Она скалится, являя ряд белых зубов, чтобы он успел рассмотреть. Потом проводит когтем по скуле: — А ты поглупел, мой дорогой. — Ну хватит, — ладонь смахивает в лёд заклёванные пальцы, и он морщится. — Не наигралась богиней? — Поверь, мне и вечности будет мало, — выдыхает она неправдоподобно горячий пар в его губы. А потом всем ртом целует намертво, по традиции — трижды. — Я скучала, Игорь. — Не знаю, верить ли тебе. — Попробуй. Ну, что за дело? Он заключает её лицо в ладони, словно испить собирается, но вместо этого шепчет в омут полураскрытых алеющих губ: — Ты. Вернее, то, что осталось от тебя. Эти слова она вдыхает в себя, а выдох опускает в тепло его ладони: — А ты меня всегда любить будешь, не важно, сколько от меня останется. Они оба не знают, что в конце — точка или знак вопроса. — Кто-то шарил в моей библиотеке. Кассандра усмехается: — Что же это за любитель пыли такой? — Скорее, любитель всего тёмного. Я не досчитался пары книг. — Великая потеря, — в насмешливо-траурном поклоне опускает глаза. — Твоих книг. Она резко вскидывается — не иначе взмах вороньих крыльев, и коротко, быстро спрашивает: — Кто? — Не знаю. Ногти впиваются в запястья, и голос дрожит от гнева — вслед за словами начинает дрожать мир их общего сна: — Ты упустил из-под своего академического носа мои книги? — Клянусь, я найду их. — Тебе лучше исполнить эту клятву, дорогой. В кровь раздирает кожу — когда он проснётся, останутся шрамы. Игорь терпит, потому что верит в изощрённую справедливость и сам от неё готов страдать. Кассандра быстро вздыхает, отлетает от него, подняв окропленные его кровью руки, проносится к зеркалу — от какого-то даже призрачного, неуловимого движения оно трескается, в потом и вовсе водопадом льдисто-стеклянных брызг осыпается на землю. Несколько осколков впиваются в кожу аккурат рядом с сердцем, и Игорь морщится. — Довольно? — Слишком мало! Как ты мог допустить такое? — Я пришёл не оправдываться. Мне нужна твоя помощь. Кассандра в ярости сжимает кулаки: — И после этого ты смеешь просить моей помощи?! — Вернее, правды. Что в этих книгах? На мгновение улыбка ложится тенью на губы, но Кассандра душит её презрительным: — Ты их даже не открыл. — Ты не просила. — Я просила всего лишь вернуть их мне в целости и сохранности, когда придёт время! — от остервенелого вопля разбиваются остальные зеркала. Игорь прорывается сквозь застывшие в нападении осколки, повисшую в воздухе ярость эпох: — Что в них было, Кассандра? Она смотрит долго, не моргая, и из-за одного этого взгляда он готов хоть сейчас сжечь мир, лишь бы больше не видеть её глаз. Кассандра подкрадывается ближе и тихо роняет ему: — Кощеева смерть. И теперь мир может катиться к черту. Игорь на прощание берет её за локоть: — Я найду их, пусть даже в сундуке Кощея. — Иначе мы окажемся в нём, — кивает Кассандра, лицо друга и недруга заносит снегом, и она падает в кутерьму хлопьев, что режут глаза, проваливается дальше, в сон без сна, в сон во сне, в черноту, в пустоту, в небытие. За грань. Ночь продолжается, когда она открывает глаза в спальне. ________________ Стишок, ставший считалочкой героев, — «Ворон» Эдгара По (в переводе Бальмонта).