Volver (Возвращение)

Сидя в кресле и закинув ногу на ногу, я читал Плутарха. Что поделать, невольно стал почитателем его бессмертного гения, живя уже десять с половиной месяцев под одной крышей с Фьорой, которая любит оставлять свои книги на видном месте. На столике, что рядом с креслом, стоит недопитый бокал вина и тарелка с яблоками. Солнечные лучи, попадая с левой стороны на книгу, обеспечивают вполне хорошее освещение. Только наслаждаться изысканным слогом и содержанием трудов автора мне не давали. Мешал некто маленький, очень настойчивый и вредный. Лоренца-Мария или малышка Мари, видно, решила, что моя нога это игрушка! Она постоянно норовила стянуть с моей ноги тапок и лизнуть его языком. Приходилось поминутно отбирать у неё обувь. Тогда этот маленький бесёнок капризно надувал губки и хмурился, тянувшись шустрыми маленькими ручками за тапочками, столь понравившимися ей. — Мари, угомонись, — бросаю я ей коротко, на что слышу в ответ недовольный визг. — Тапки ты не получишь. Даже не проси. Ребёнок начинал злиться ещё больше, обхватывая меня за ногу и неловко поднимаясь с пола. — Мари, я сказал, что ты их не получишь, и точка. Встав с кресла и кладя Плутарха на столик, я убираю тапочки в шкаф. — Всё, нет больше тапочек. Я их тебе не дам, потому что ты их в рот тянешь, а они грязные. Но на неё мало действуют мои слова. Мари начинает заходиться криками, режущими мой слух, словно нож стекло. — Господи, горе ты моё… — я взял капризничающую девочку на руки и несколько раз покружил её, что ребёнка немного позабавило. — У тебя есть много тряпичных кукол. Сдались тебе эти тапки? Но Лоренца нахмурила свои бровки и поджала губы, недовольно глядя на меня своими огромными серыми глазами, поморщив маленький носик. Интересно, Фьора в её возрасте была такой же неуправляемой? Точно так же устраивала скандалы и капризничала, когда ей что-то запрещали? Тут меня точно громом поразило. Я вглядывался в раскрасневшееся личико девочки, обрамлённое чёрными вьющимися волосами. Не понимаю, что питало мою скрытую неприязнь к ребёнку, ни в чём не виноватому? Да, она мне не дочь, рождена своей матерью от другого… Но что-то всё равно меня изнутри грызло и не отпускало. Я ненавидел свою жену за то, что сам невольно толкнул её на адюльтер. Я настраивал самого себя против малышки лишь потому, что не был ей отцом. Я ощущал свою вину перед Фьорой и крохой, которую мысленно обвинял в дурных поступках её матери. Я испытывал ненависть даже к самому себе за всё, совершённое Фьорой, которая всего лишь платила мне той же монетой, что и я. Кондотьер Кампобассо, Лоренцо Медичи… Она никогда не думала головой, стремясь посильнее мне досадить. А потом разгребает последствия своих необдуманных поступков. Пусть я и ненавидел жену, но не потерял к ней уважения. Хуже всего, что эта ненависть не вытеснила любви к ней… Да, Фьора совершила ужасный поступок. Один раз измену можно простить, но стоит ли прощать второй раз? Наверно, если впредь такого не случится, и она раскаялась. К тому же моя жена мне не врала. Она ничего не утаивала, не стремилась как-то себя выгородить. Фьора признала свою вину, половина тяжести которой была и на мне… Фьора не отреклась от своего ребёнка, не бросила на произвол судьбы. «Я всё могу объяснить, я виновата перед тобой, а не малышка», — с трагичной отчётливостью и горечью прозвучал в моей голове голос Фьоры, прижимающей к себе младенца. До сих пор перед глазами стояло её залитое слезами и напуганное лицо. Фьора предпочла сказать правду сразу, чем обманывать меня. Она не выдала Лоренцу за удочерённого подкидыша или дочку покойной родственницы. Фьора не пыталась подать всё так, будто её опоили или она подверглась насилию, чтобы выйти из всей закрученной ею истории по возможности, с минимальными последствиями для себя. Фьора очень изворотлива и умна, вполне могла такое выдумать. Сама или по настоянию близких, переживающих за неё. Фьора могла избрать путь наименьшего сопротивления, но она не опустилась до наглого вранья… Несмотря на поступки, её было, за что уважать. Она предпочла малодушию горькую правду… Нет, как бы Фьора ни была виновата, но она уж точно лучше множества всех тех лживых особ, оказавшихся в похожей ситуации… Да и сам я хорош. Вспомнить хотя бы эпизод с дочкой тюремщика. Она, конечно, сама искала моего внимания, ну и мне это было на руку, поскольку я должен был использовать любую возможность сбежать из тюрьмы, куда меня великодушно отправил французский король Людовик XI. Но возможно, что всего этого бы и не было, не гори я столь пылким желанием сражаться за независимость родной Бургундии. Как оказалось, принцессе Марии, дочери моего покойного сюзерена герцога Карла Бургундского, свободная и независимая Бургундия была не нужна. Она стала женой принца Максимилиана Габсбургского и очень довольна своим браком. Увы, ей не до моего стремления помочь ей вернуть власть. А что я так переживал? Всё равно принцесса Мария не смогла бы сохранить всё, что её отец создавал ценой немалых усилий, многие годы. За что я хотел воевать, спрашивается? Да уж, человеческая тупость трудно поддаётся лечению. Я стоял посреди комнаты, абсолютно босой, держа на руках девочку, которая теребила меня за волосы, иногда слегка щипая за нос или щёки. И чего я себя неприязненно настраиваю к ней? Когда Мари не показывает свой крутой нрав, доставшийся ей от матери, вместе с внешностью, то она вполне милая. Добрая и ласковая девочка. Что удивительно, ко мне она тянулась даже больше, чем к родной матери, к Флорану или Леонарде с Хатун, к Перонелле или Этьену… Странно. Больше всего внимания ей уделяют именно они. Я же стараюсь делать вид, будто Мари для меня не существует. Чего она ко мне вечно льнёт и так негативно реагирует на любую попытку Фьоры уделить ей внимание? Последнее Фьору очень огорчало, и она находила тысячу и одну причину винить себя в том, что дочь так ведёт себя с ней. — Это я виновата, что Мари так меня невзлюбила, — говорила Фьора, закрывая руками лицо и всхлипывая. — Я пыталась избавиться от неё, когда только узнала… когда узнала о… Что она должна родиться… Может она это чувствует? Мне даже было немного обидно за Фьору. Она так изменилась за то время, за эти десять с половиной месяцев! Нельзя сказать, что в лучшую сторону. Некогда такая бодрая, сияющая, жизнерадостная… Теперь Фьора была лишь своей бледной копией. Куда исчезла её энергия, её готовность бросать вызов всему? Прежней Фьоры больше нет. Зато есть женщина с застывшей скорбью в потускневших серых глазах. Да, прежняя Фьора умерла, зато родилась другая Фьора, которая неприкаянно бродит по дому, опустив голову и не поднимая глаз. На неё даже смотреть больно… Да и на выяснения отношений с неверной женой нет ни сил, ни желания… Зря я тогда обозвал её гадюкой подколодной и велел больше не попадаться мне на глаза. Фьора пыталась сделать робкие шаги к примирению, но я сам оттолкнул её. Потом на чердаке, когда она принесла мне одеяло. Фьора не чужой мне человек, она моя жена и мать моего сына. Может мне следовало сперва поговорить с ней и попытаться понять, а не кидаться на неё с обвинениями? Я как раз хотел поговорить с женой тогда, на чердаке. Спокойно и без скандалов. Я хотел удержать её, но Фьора убежала, бросив напоследок взгляд, полный смятения. Вот и весь разговор с ней. Маленькая Мари, как очевидно, посчитала забавным сейчас подёргать меня за уши, не отрывая от воспоминаний. Она неплохо ладила с малым Филиппом. Когда он рисовал, сидя за своим маленьким столиком, она всегда вертелась рядом и норовила помочь своему старшему брату: то кистью в холст тычет, то вымажет в краске палец и этим пальцем что-нибудь подрисует. А могла вообще схватить в охапку всех своих многочисленных тряпичных кукол и покидать Филиппу на полотно. При этом у неё был такой вид, как у человека, который просит нарисовать портрет. — Мари, ну не делай, ты мешаешь, — Филипп отметал в сторону игрушки. Тогда Мари начинает капризничать и топать ногами. — Я рисую, — поясняет мой сынишка. Какое-то время Мари сидит смирно подле устроившейся в кресле и вышивающей Фьоры, занимаясь своими куклами. Филиппа от рисования не отвлекает, но только пока… Но потом слышно знакомый недовольный визг и усталое: «Мари, прекрати!» Да, если уж Мари решила, что старший брат просто обязан писать портреты с её кукол, значит, от своего не отступится. Она вылитая Фьора! То же лицо, цвет волос и глаз, характер… — Мари, — ласково говорит Фьора дочери, встав с кресла и отложив вышивку, берёт девочку на руки, — не мешай брату рисовать. — Филипп, не вредничай. Нарисуй ты уже сестре её куклу, — подойдя к сыну и опустившись на колено, я не могу удержаться от того, чтобы не потрепать его по волосам. — Не хочу и не буду! — упрямо возражает мальчик. — Всё равно Мари от тебя не отстанет, — случайно брошенная мной шутка вызывает слабую улыбку на губах Фьоры, которая занята тем, что пытается угомонить свою дочь. — Ты же знаешь. — Ладно, попробую, — соглашается ребёнок после десятисекундного раздумья. — Уговорили. Так уж и быть, — произнёс Филипп с таким видом, будто великую честь оказывает. Я перевёл взгляд на усмехнувшуюся жену. — Фьора, отпусти ты уже её. Сама видишь, как вырывается, — подойдя к жене, я забрал у неё девочку и усадил себе на плечо. — Мари, это что было? Почему ты маму не слушаешь? — но вместо ответа Мари слегка хлопает меня своей маленькой ручкой по лбу. — Теперь и меня бьёшь. Нет, мадемуазель, так дело не пойдёт. Иди, посмотри, что там Филипп тебе рисует, — говорю я, опустив девчушку на пол, которая тут же подползла к столу и принялась смотреть, как брат старательно срисовывает её куклу. — Наконец-то в доме мир? — тихонько спросила Фьора, улыбаясь и прижимаясь ко мне, обхватывая руками за шею. — Самому не верится… — мои руки обнимают её за талию. — Теперь-то мы знаем, как занять детей на весь день. — Согласна… Но тут раздаются истошные вопли и строгое: «Мари, положи на место!» Оба, я и Фьора, кинулись к детям. Оказывается, Мари пыталась съесть краску! С трудом отобрали у этой маленькой упрямицы баночку. Так она ещё и кулачками по полу колотила и возмущалась! — На тебя немного похожа, когда ты чем-то недовольна, — отпустил я ласковую шутку в адрес жены, за что она толкнула меня в плечо, тоже в шутку. Нет, я не могу ненавидеть эту девочку и её мать… Слишком я сам не безгрешен, чтобы ещё в чём-то обвинять Фьору. Слишком я успел привязаться к Мари за эти десять с половиной месяцев. Сейчас я сидел рядом с ней на полу, разыгрывая глупые сценки с её куклами, которые девочку очень веселили. Чего не сделаешь ради того, чтобы отвлечь ребёнка от мысли о грязных тапках, запертых в шкафу! Будь Мари постарше, её бы не занимал подобный бред в моём исполнении. Но, пока она ещё так мала, то находит это интересным и забавным. Мари хихикала, норовила отобрать у меня свои игрушки, что-то бессвязно лепетала, улыбаясь своей милой и открытой улыбкой. Во рту Мари пока не доставало половины зубов. Она вырастет настоящей красавицей, как её мама. Только в душе живёт надежда на то, что жизнь Мари сложится удачнее. На её долю не выпадет столько, сколько выпало на долю её матери. Лишь бы Мари не наступила на её грабли… А пока она ребёнок, основная забота которого сейчас расти, и который с боем пытается отобрать у меня игрушку. — Мари, не будь такой жадиной, я же ещё сценку не закончил, — шутя, упрекаю я девочку, слегка потянув куклу на себя. — Мари, осторожно, ты сейчас куклу свою уничтожишь, а мама твоя старалась, когда её шила. — Па… па-па… Дай! — в её серых глазах ясно отражалось возмущение. От неожиданности я даже выпустил из рук куклу, которую сейчас с видом победительницы тянула в рот Мари. Мне это сейчас показалось? Мари сказала своё первое слово или я ослышался? Я ничего не понимал. — Что?.. Как… как ты назвала меня? — усадив Мари к себе на колени и повернув к себе лицом, я недоумевающе смотрел на неё. — Мари, ну-ка, повтори… — Папа, — прошептала она ласково, обнимая меня. Какие-то непонятные чувства и эмоции охватили меня… Радость от того, что Мари сказала своё первое слово. Она с такой теплотой произнесла это слово — папа… Меня не оставляла равнодушным её дочерняя нежность и безотчётное доверие ко мне. Даже стыдно, что я столько времени настраивал себя против неё. Это доброе, искреннее и невинное дитя меня любит, а я отвергал её только потому, что был в гневе на жену и за то, что я ей не отец, хотя сама кроха таковым меня считает… Нет, я не могу ненавидеть её… Но какое-то злорадство, тёмное торжество примешивалось к тем светлым чувствам, пробудившимся во мне. Мари любит и считает своим отцом меня. Это я просыпался посреди ночи от громкого плача Мари, как и Фьора, когда у ребёнка прорезывались зубы. Я видел, как она растёт, приглядывал за ней по необходимости. Это меня, а не Лоренцо Медичи, девочка впервые назвала папой… Она в большей степени моя дочь, чем его…