Искушение невинностью

ГЛАВА XIII. ДЕВАДАСИ ИЗ «КОЛИЗЕЯ» – Скажи мне, Кристобаль, вот какой бес меня дёрнул назвать её имя последней? Можно было бы сказать – Люсия Аларкон, Фабиана Лаура, Маргарита Солер, Мария Рикельме... нет, лучше Фабиана Лаура, Маргарита Солер, Люс... нет, лучше сначала Рикельме, потому что имена Мария и Маргарита похожи, а ещё... я даже лица её не разглядел, она металась как укушенная тарантулом. Что на вас с Жеромо за фантазия нашла таскать меня по театрам? Вот всегда вам заняться нечем, а я потом отдувайся. Несчастный Сесарио страдальчески закатил глаза и закрыл лицо кулаком, делая вид, что рыдает. Его собеседник, несколькими годами моложе его, слушал, сильно наклонив голову набок, что придавало его здоровому румяному лицу выражение недоверия. На другой стороне улицы цыганка гадала по руке франтоватому кавалеру, две прачки, болтая, шли полоскать бельё, над спинами трёх ослов взвился кнут погонщика – квартал Сан-Хинес не отличался особенной тишиной даже по ночам, и в подобном гвалте особенно приятно было выслушивать жалобы недавно вернувшегося из Вест-Индии приятеля. Какое-то письмо какого-то вице-губернатора какого-то там колониального городишки – где вообще находится это Санто-Доминго? Ясно было только то, что на службе брать денег не полагалось, а господину советнику кто-то разболтал, что соблазнить его секретаря оказалось совсем не так сложно, всего каких-то двести эскудо, а это никакая ведь не взятка, а всего только плата за сомнительное удовольствие бегать за какой-то дансоркой, по слухам, даже не первой молодости, но Их Милость ничего не желают слушать, и вот... Да простит его Господь Бог за подобные мысли, но, положа руку на сердце – Сесарио ведь в самом деле редкий олух. Третий десяток скоро разменяет, а всё как дитя трёхлетнее, куда его ведут, туда и идёт. – Да что ты воешь, как по покойнику? Тебе нужно госпожу Солер? – Кристобаль хотел было что-то ещё прибавить, но, завидев водовозную бочку, успел только крикнуть «Берегись!» и толкнуть приятеля в ближайший закоулок, но такие мелкие неприятности никак не могли отразиться на настроении молодых людей, и уже через несколько минут оба друга, усевшись прямо на ступени крыльца, закусывали медовыми лепёшками и раздумывали, как бы им избавиться от неприятностей. – А вообще это забавно, никогда бы не подумал, что у Маргариты Солер мог когда-то водиться супруг. – Ну не за одних же собратьев по ремеслу этим актрискам выходить, что тебя так удивляет? – Видишь ли, Солер, она... ну как бы тебе объяснить... не совсем обычная женщина. Что-то вроде девадаси, – Кристобаль поймал недоумённый взгляд и пояснил. – Соннеру* когда-нибудь читал? Я так и думал. Впрочем, сам посмотришь в будущую субботу – притащу тебя в одно собрание, как раз скажешь Жеромо всё, что о нём думаешь – сущая язычница. Кстати, что я получу за свою услугу? Не к чести Дуарте-младшего сказать, но никакой благодарности кроме «Господи, помилуй меня, грешного» Кристобаль так и не дождался. На вечере в субботу Сесарио прежде всего разыскал обоих приятелей, ещё раз высказал, что если по их милости Их Милость господин ревизор вычтет у него из жалованья, он отомстит обоим самой кровавой местью, какую только можно выдумать, и занял своё место в числе десятков трёх кавалеров, собравшихся в музыкальном салоне. Из обрывков нечаянно подслушанных разговоров и пояснений Жеромо он выяснил, что с тех пор, как воцарились эти французы, житья не стало от итальянской музыки, и если бы не такие вот приятные встречи, куда можно пригласить стоящих певцов и танцоров, не обращаясь к заполонившим театры иноземцам, несчастная Испания совсем бы лишилась хорошего вкуса. Молодой чиновник понял, что попал в общество знатоков, и когда сидевший напротив него старик с орденом Сантьяго на груди спросил его мнения о том, что в Мадриде решительно разучились исполнять настоящую сарабанду и теперь всюду потчуют этой новомодной французской манерой, у бедняги выступила испарина от собственного невежества. – Виноват, скоро ли мы увидим госпожу Солер? – обратился он к сидевшему впереди него франту, чтобы только избавиться от навязчивости старика. Тот обернулся, показывая всем видом, что побеспокоить его персону было крайне необдуманным решением, и процедил, показав золотую пластину на месте одного из зубов: – Слепы, что ли, кабальеро? Налево от клавесина, под десюдепортом** с амурами. Близорукость отравляла и без того не самую безоблачную жизнь Сесарио слишком ощутимо, чтобы простить такое остроумие, и молодой чиновник, чуть привстав со своего места, чтоб рассмотреть танцовщицу, незаметно придвинул ножку своего стула, защемив плащ обидчика. Атласный, шитый чёрной гладью, серебром отливает... смотреть противно! Сесарио и не смотрел, наведя лорнет на даму, ради которой терпел такие унижения. Впрочем, дамы ли? Она ведь дансорка, пускай и из придворного театра. Правда, для дансорки не слишком ли богато? Вон серьги-то какие, чуть не до плеч свисают. Правду Кристобаль говорил, страшная гордячка. И шею жемчуга оттягивают, и в ушах жемчужные капли, и в кольце крупная такая, барочная. А вот косы могла бы нитями и не оплетать, когда в косах уже седина видна. В уголках рта тоже пролегла недовольная складка, и Сесарио впервые почувствовал себя неловко оттого, что рассматривает в лорнет лицо уже начавшей блекнуть женщины, но продолжал смотреть. Уголки век опущены, две родинки на левой щеке, в складке улыбки, одна бровь немного повыше другой... да, это она. Невольный Меркурий получил слишком подробное описание её наружности, чтобы спутать. Маргарита надменно повернула голову, заставив тяжёлые серьги качнуться, и взглянула на него. Провалиться на месте, не на сидящего перед ним франта в плаще с отливом, а прямо ему в глаза, будто о чём-то догадываясь. Молодой чиновник не выдержал и нырнул за спину соседа. Несмотря на ранний час, по городским улицам уже вовсю снуют прохожие, до окон долетают голоса торговцев мелкой снедью, а в закоулке двое лихих пикаро уже хватаются за ножи – подобной сцене никто не удивляется даже в самых отдалённых уголках Испании. Взлетевший нож даже задевает кисти платка проходящей мимо девушки: закоулок слишком узок, чтоб разойтись вдвоём. Та запахивается плотнее и прибавляет шагу, не глядя на дерущихся. Останавливается на стороне с каменными домами, отсчитывает четвёртый и стучится в дверь. – Мне нужно увидеть лейтенанта де Очоа, – слуга, отворивший дверь, мельком оглядывает просительницу. Лет так двадцати, одета небогато, но с претензией, по плечам раскиданы чёрные косы, похожие на змей. Должно быть, актриска из какого-нибудь балагана, гордо именующего себя театром – для куртизанки лоску больно мало. 1688 год. Господин лейтенант не так давно разменял четверть века, в свои годы уже щеголяет густыми усами и непомерным честолюбием, выгодно отличается от товарищей отчаянной храбростью и усердием по службе и состоит на прекрасном счету у начальства. Диего де Очоа прочат очень, очень хорошую карьеру. Кто-то из старых матросов обещает даже до конца жизни не притрагиваться к вину и пить одну воду, если к сорока он не сделается адмиралом и кавалером Золотого руна. Кроме того, за господином лейтенантом водится такая слабость как интерес к прекрасному полу. – Ты кто такая? – отрывистый, немного подхриповатый голос заставляет гостью обернуться и рассмотреть хозяина дома. Такие по придворным театрам редко ходят. Да чего там – такие и на свет белый рождаются уже в мундире и густых эполетах. Тяжёлый взгляд – будто решает, казнить или миловать. И голос такой жуткий... хотя, может быть, это всего лишь напускная суровость. Брюнетка скромно опускает ресницы, скрывая ироничную улыбку. – Вашей Милости навряд ли знаком театр «Колизей» в Буэн-Ретиро и имена тамошних танцовщиц. Молодой лейтенант придирчиво оглядывает её с головы до ног, точно приценивается к лошади на базаре. Тонкие, но сильные ноги с хорошо очерченными лодыжками, гибкая талия, острые, резкие очертания поджарого тела и особенно жесты – что-то притягательное было в том, как пальцы перебирают кисти платка. Поймав на себе взгляд рассматривающего её офицера, танцовщица порывисто запахнула платок, скрестив руки. Правую украшало кольцо с крупной жемчужиной вытянутой, неправильной формы. Странно, такие жемчужины стоят недёшево. – Буэн-Ретиро... кажется, что-то слышал... Нет, не помню. Отвратительная память на лица. А ты разве знаешь меня? – Как и Вы меня, сеньор – по рассказам. Хотя это и несправедливо – мне известно о Вашей службе, полковых товарищах, известно, как зовут капитана «Сан Пакоме», которого Вы клялись отправить в пасть морскому дьяволу, если он ещё раз воспрепятствует Вашему продвижению, в какой таверне предпочитаете пунш и даже с какой масти ходите – хотя вчера Вы изменили себе и начали с бубновой, – гостья улыбается, – а Вам известно лишь моё имя. – Оно мне известно? – лейтенант наступает на неё, заставляя попятиться, но природная прямолинейность мешает ему скрыть замешательство. – Маргарита Солер. – никакого впечатления это имя на офицера не произвело, и, видимо, приберегая этот козырь до конца, танцовщица театрально приседает, округляя руки в локтях, – госпожа де Арсеньегра. А, жена этого нищего дворянчика, которого чуть не сгноили под судом за жалкие пятьдесят эскудо... Нечего сказать, откопал сокровище – тощая, жёлтая – кошка драная, да и только. – Что будет угодно увидеть вам, сеньоры? – танцовщица поднялась со своего места, медленно раскрыв ладонь в сторону присутствующих и, описав четверть круга, скрестила запястья. От размеренных, годами отточенных жестов, даже голос у неё звучал как-то глубже и полнее, как у читающей монолог актрисы. – Чакону, пассакалью или, может быть, качучу? С разных сторон послышались восклицания, но все они были вынуждены отступить перед густым басом сановника с орденом Сантьяго, вскочившего с такой неподобающей его годам прытью, что Сесарио передёрнуло. – Госпожа Солер, эти юнцы никогда не видели настоящей сарабанды, которая осталась теперь только в провинциях. Вы должны показать им то, что я тогда имел честь увидеть в Толедо. Сентябрь тысяча шестьсот девяносто пятого, у Висагрских ворот – помните? Это ваш священный долг. Неизвестно, могла ли она помнить каждую улицу, где ей случалось собрать вокруг себя такой же восхищённый круг зрителей, но танцовщица одарила седого кавалера улыбкой с великодушием королевской особы, оказывающей великую милость своим подданным и со словами «Пусть будет так. Ведь в нашем собрании найдутся две скрипки и виолончель?», выступила на середину салона. Более наблюдательный, Жеромо не забыл толкнуть своих товарищей и вполголоса сообщить им, что всё ранее слышанное им – истинная правда, и Маргарита Солер действительно даже в жизни не сбивает шаг с позиции***. – Чего тебе неймётся-то? Смотреть мешаешь. – огрызнулся молодой чиновник, покусывая костяшки пальцев. Мысли его были далеко. «Как бы подлезть после, как всё закончится... А что я ей скажу? Так и так, супруг ваш велел вам кланяться и записочку передавать? А если с каким содержателем приехала? Скандал ещё выйдет, крику потом не оберёшься... Разве Кристобаля попросить... да что он скажет... Вот же пакостник, выпросил же... Было бы ради чего такие жестикуляции выкидывать... А эти болваны чего рты разинули? Ладно б на молоденькую, а это ведь старуха, лет тридцать восемь, не меньше! Столько люди-то не живут...» Жалуясь в мыслях на судьбу, Дуарте рассеянно смотрел на движения скользящей по зале женщины. Несколько раз он проверил, на месте ли письмо, в сотый раз за день вытащил из-под ворота камзола, проверил печать. Короны, как у титулованного дворянства, на печати не было, но сказать какой-то комедиантке «донья»... да пусть лучше ему привяжут камень на шею и сбросят с пожарной каланчи! По правде сказать, если смотреть на неё без лорнета... возможно, ей ещё можно плениться... и потом, кого не красит молодость?.. Однако, какие высокие заноски! В первый раз вижу, чтоб женщина могла так взмывать в воздух****. Хотя, конечно, какой из меня театрал... То, что впервые представало неискушённому взгляду Сесарио, было более или менее очевидно для всех собравшихся на вечере. Маргарита Солер действительно танцевала несколько на мужской манер – с пируэтами, с высокими прыжками, со смелыми жестами – скорее выразительная, чем красивая. Замирая в череде сменяющих друг друга поз, то округляя локти над головой, то приподнимаясь на носки, чтобы тут же описать круг, играя широкими, с колоколом рукавами (приспадая, они обнажали гибкие, живописные руки) и складками парчовой юбки, она невольно приковывала внимание искушённой публики, но оставалась безучастной к чужим взглядам, погружённая только в своё искусство. Её невидящий взгляд равнодушно скользил над головами зрителей, как у пифии. – Уповая на ваше великодушие, могу я попросить вас ещё об одной милости? Она не будет вам стоить ничего, но вы бы чрезвычайно меня обязали. Слово «милость» немало позабавило лейтенанта. Подкараулил под вечер зажравшегося законника, который готов упечь глупого юнца за пятьдесят эскудо, а сам обирает казну не хуже Оливареса*****, сунул под нос кулак, даже не грозил – чинодрал понял его с полужеста –хороша милость!.. Хм, но чтобы рассчитывать на милость Диего де Очоа, надо иметь хорошенькое личико, а резковатые, плебейские черты Маргариты могли с таким же успехом принадлежать любой прачке. О чём, разумеется, её следовало немедленно уведомить: – А кто сказал, что я великодушен? Хуан, что ли? Ну это немудрено, он и тебя считает красавицей. Губы танцовщицы сжались ещё плотнее. – Я бы попросила вас, если ваше покровительство распространяется на желание принять его к себе на службу, позволить и мне находиться рядом. Он же аристократ, пропадёт без меня. Лицо молодого лейтенанта довольно неискусно изобразило удивление. – Куда, на флот? Да на здоровье, в команде сто двадцать четыре человека, правда, очередь к тебе будет за два месяца, но это ничего, подождут. – ему было приятно наблюдать, как у неё на щеках проступают красные пятна обиды, но признательность запрещает возмущаться словами благодетеля. – Я порядочная женщина, сеньор. – Чтоб дансорка – и вдруг порядочная женщина? Не смеши меня. Скажешь, Хуан тебя девицей взял? Впрочем, если тебя так волнует твоя честь, можешь обслуживать только меня. Лучше дважды в день. Не капитана, а меня, понимаешь? В его сторону можешь даже не смотреть. Этот глупец до сих пор не признаёт, что я давно заслужил капитанский мундир, и будет неплохо щёлкнуть ему по носу. – он ещё немного полюбовался, как она кусает губы, глотая унижение, и милостиво добавил. – Танцы я тоже люблю, особенно сегидилью. Придворной публики не предложу, но мы ведь не в столичном театре. – Вы не оставляете мне выбора. – Вздор, ты вполне вольна. – Диего вынул по-азиатски роскошный кинжал и принялся чистить острием грязь из-под ногтей, делая вид, что потерял всякий интерес к своей гостье. – Правда, одна в городе ты всё равно долго не убережёшься, а мне нужен толковый адъютант. Сама понимаешь, когда вылезу в адмиралы, без этого не обойтись. Да, сегидилья будет лучше всего. – кажется, звучало более, чем понятно, но танцовщица будто не слышала. – Жду. Он рывком отодвинул стул, садясь лицом к спинке и требовательно взглянул на дансорку. Развлекать человека, который унизил её, показал, как низко ценит её честь, в котором великодушия было так же мало, как воды в пересохшем колодце. Но пусть, хорошо. Маргарита встала прямо перед ним, скрестив над головой пальцы наподобие вееров и закружилась, отбивая мелкую дробь каблуком. Перестук становился всё быстрее, на щеках у неё запылал румянец, руки взвились в воздух, рисуя бешеный ритм какого-то узора – у Диего мелькнула мысль, что если б у неё в руке был кинжал, она уже по крайней мере трижды успела бы полоснуть его по горлу. Пленительная интимность танца для единственного зрителя всё больше напоминала какую-то языческую мессу, ещё большее сходство с которой придавало отсутствие музыки. В каком-то исступлении она то била в пол с такой силой, точно намеревалась расколоть его пополам, то невысоко вспархивала, как скворец с подбитыми крыльями, то вновь выстукивала монотонный ритм сегидильи, странно похожий на заколачивание крышки гроба. Длинные кисти платка метались перед взором лейтенанта, раз даже хлестнув его по глазам. Диего зажмурился. В накрывшей его темноте веретеном вилась белая вспышка гибкой фигуры. В затуманенном сознании прерывающийся от усталости голос звучит с какими-то мистическими, почти инфернальными интонациями: – Значит, моя честь не стоит ни гроша и над ней можно потешаться? Но если над моей смеётся сильный мужчина... пусть тогда над Вашей посмеётся слабая женщина, сеньор!.. Должно быть, померещилось... Открыв глаза, он не сразу увидел танцовщицу. Прислонившись к стене, Маргарита вытирала краем платка мокрое от пота лицо, жадно хватая ртом воздух. Как ни странно, у него так же кружилась голова, точно он побывал на бойне. – Сколько тебе лет? – быстро, чтоб не заметила, мужчина смахнул мокрые капли со лба. – Двадцать три, сеньор. Нет, точно померещилось. – Долго не протянешь, если будешь так танцевать. Сердце не выдержит. Впервые за всё время по губам девушки разливается живая, а не театральная улыбка. – Откуда вы знаете, а может быть, я хочу умереть на сцене?.. – Почему вы сказали про Толедо? – шепотом поинтересовался у сановника любопытный Жеромо, – Подобный вопрос придворной танцовщице – это так... необыкновенно звучит. Старик смерил его испытующим взглядом прежде, чем ответить. – Я сказал только то, что хотел сказать. Госпожа Солер за минувшие тринадцать лет объехала всю Испанию и вернулась в Мадрид овеянная славой. Если в вашем представлении этого должно стыдиться, мне жаль вас, молодой человек. – Нет-нет, помилуйте, я вовсе не думал... Интересная танцовщица, как будто специально не позволяет себя рассмотреть. Словно услышав его замечание, женщина обернулась из-за плеча в их сторону, замерев на кончиках пальцев одной ноги. Словно дразня неустойчивостью позы, Маргарита махнула одному из музыкантов, он подал ей бокал и, по-прежнему удерживая хрупкое равновесие, медленно осушила его содержимое. Опустилась на обе ноги она словно нехотя, только желая успокоить смотрящих, что не оступится, и снова заиграла талией, застелилась по паркету мелкими шажками, точно нанизывая на нить жемчужины разорванного ожерелья, зазвенели в певучих руках невидимые кастаньеты. Другие танцовщики останавливаются, когда стихает музыка, Солер заканчивала танец не раньше, чем играющее пламя превращалось в горстку пепла. Когда она мягко осела на одно колено, скрестив запястья, молодой чиновник невольно ахнул, увидев стекающие у неё по щекам румяна, перемешанные с потом. – Я не пойду сейчас! Да она едва дышит! Пусти меня, не умею я говорить со старыми женщинами! Вот Жеромо пусть идёт, он обаятельный! – перебранка упирающегося Сесарио с обоими приятелями потонула в дифирамбах и восклицаниях. Танцовщица не улыбалась, не приседала, принимая восторги как должное, и по безучастному её лицу можно было догадаться, что божество, которому она служит, исправно требует дани от своей жрицы. – Если ты не пойдёшь сам, я притащу тебя за воротник, – таких верных друзей, как Кристобаль, конечно, ещё поискать. С такими кулаками и бычьим горлом вообще должно быть стыдно ходить на что-то изысканнее петушиного боя, но, как известно, однажды оседлав Пегаса, трудно пересесть на лошадку попроще. Сесарио с удовольствием бы огрел его, но этому благородному намеренью помешал свершиться угрожающий треск и резко обернувшийся к нему щеголь с золотым резцом. Думая было вскочить, чтобы, очевидно, засвидетельствовать свой восторг танцовщице, он потянулся в её сторону, но защемлённый стулом плащ приковал его к месту. – Немедленно выпустите меня, иначе... – очевидно, забыв, где находится, забияка потянулся за шпагой. «Странно, что с такой мавританской воинственностью у него недостаёт всего одного зуба...» – Иначе что, бросите перчатку правой руке королевского советника? – ну, положим, что не совсем правой руке, вернее, совсем даже не правой руке, а скорее причине преждевременного ревматизма в левом колене, но ради каламбура Сесарио готов был погрешить против истины. Немедленно поднявшись, он незаметно обернул носком башмака край плаща вокруг ножки стула и с неожиданным для обоих приятелей рвением метнулся к креслу отдыхающей танцовщицы, справедливо рассудив, что на глазах Солер никто его не тронет. – Донья... госпожа... это чрезвычайно... чрезвычайно мило... но у меня для вас новости, госпожа... – молодой чиновник заговорил скороговоркой, пробиваясь к креслу и стараясь обойти других знатоков, обступивших жрицу Терпсихоры и наперебой что-то гудевших, словно не замечая её бессильно запрокинутой головы и одеревеневших от напряжения мускул. Юркий Дуарте пролез в на миг образовавшуюся щель и, чтоб его не сбили, совершил самую большую вольность в своей жизни – едва ли не улёгся на подлокотник, оказавшись совсем рядом с лежащей. Лишённый возможности выпрямиться, он обернулся и, увидев над собой столпотворение, испугался куда больше грозившей ему с минуту назад шпаги. «Ей-богу, эти просвещённые хуже дикарей... неужели не видят, что ей надо отдохнуть?..» Забыв про поручение, ради которого за сегодня вытерпел столько нечеловеческих испытаний, Сесарио сунул руку за борт сюртука, вынул позолоченный флакон, в каком обычно носят лекарства, и наклонил к полуоткрытым губам женщины. Несколько глотков коньяка, способные, вероятно, если не убить, то во всяком случае, повредить женщине более утончённой, оказали вполне благоприятное действие на Маргариту Солер. Глубоко вздохнув, она открыла глаза, и на щеках у неё заблестел румянец. – Как благородно с вашей стороны, сеньор, – прошептала она одними губами и сделала над собой усилие, чтобы улыбнуться. Забыв своё невежество и в танцах, и в разговорах с настолько старыми женщинами, Дуарте-младший ликовал. Он победил! В памяти невольно всплыли злополучные двести эскудо, рассыпанные перед ним щедрой рукой вест-индского пройдохи. «Ваше великодушие будет вознаграждено»... Охота была выходить за дворянина, чтоб стать падшей женщиной, да ещё и мотаться за ним по всем морям. После каждого такого плавания Маргарита как по льду ступала на твёрдый пол, с трудом убеждаясь, что он не уходит из-под ног. Ей уже давно пришлось отказаться от сложных вращений и кабриолей, чтобы не упасть во время постоянной морской качки, и сейчас она не без содрогания проверяла своё мастерство. Шумная обстановка дешёвой гостиницы в порту нисколько не смущала её, наоборот, даже лучше, никто не станет ей пенять на беспокойство. Если повезёт, у хозяина или кого-нибудь из слуг или постояльцев может даже оказаться гитара – это уж будет совсем хорошо. Слишком тяжело после придворного оркестра танцевать без аккомпанемента, но донья де Арсеньегра злопамятна, и с тех пор, как публика освистала её (вскоре после брака, но тогда она отмахнулась от этой мысли), желала «Колизею» только гореть со всех четырёх сторон. Откровенно говоря, если бы сегодня вставший на якорь «Фалькон Бланко» тоже сгорел, она одна из всего экипажа порадовалась бы тому. С тех пор, как дон Диего примерил капитанский мундир, он сделался совершенно невыносимым, командовал с утра до вечера, за каждую оплошность бранился до хрипоты и сцеплялся с каждым встречным фрегатом, если тому не посчастливилось ходить под испанским флагом, а каждая победа обходилась так дорого, что после его неистовства она по несколько дней прятала следы на теле. Ненавидя её за недостаток красоты и характер, нередко он даже избивал её, но это, по крайней мере, было честнее. Он тоже ещё дня три-четыре будет ходить с расцарапанным лицом. В жизни всё должно быть справедливо. Не засматривалась б ты тогда на разряженного мальчишку, Маргарита Солер, не шла бы замуж за неровню – у него камзол бархатный, золотом весь расшит, пряжки бриллиантовые на башмаках, а у тебя одни шёлковые чулки – и на тех уже дыры. – Комод, ширма, коленкоровые занавески? – танцовщица заговорила, не оборачиваясь, только услышав скрип двери: никто из флотских не ходит так вкрадчиво, с мыска. За всю жизнь побывав при дворе не больше пяти или шести раз, Хуан держался так, точно полвека проувивался у дверей тронного зала. – Тебе жалованье повысили, чтоб так бесноваться? Можно было прекрасно обойтись комнатой за два реала. – Я попрошу оставить этот тон, месса моей души. Конечно, эта гадость недостойна даже того, чтоб укрывать тебя от дождя, но... сама понимаешь, в походе выбирать не приходится. – помощник капитана постучал ногтем по комоду. – И да, это крашеное, а не сандаловое дерево. Но нашим остолопам говорить бесполезно, они не понимают, даже офицеры, – ещё одна пауза, совсем вымученная – в двадцать один год нелегко ждать подходящего момента, когда язык чешется ввернуть давно заготовленную эскападу. – Увёл эту каморку из-под носа у дона. Только никому, а то ж он меня прибьёт. Как бы ни кривил губы надменный маркиз Далланвиль, по милости пасынка (не зря покойный Гильермо де Арсеньегра со своим упрямством вошёл у горожан в поговорку, ох, не зря) породнившийся с какой-то там дансоркой, Маргарита лучше других понимала, что значит привыкать к горькому, уже отведав сладкого. Подождать бы десяток лет, и, может быть, когда-нибудь уже прославленная, уже избалованная успехом этуаль не отказалась бы принять ухаживания ловкого и любезного придворного. Дослужись этот де Очоа хоть до адмирала, он не пустил бы его дальше приёмной, а она разве что из вежливости позволила бы поцеловать у себя ручку – возможно. Потом. Если бы долго упрашивал. А тут... торжествовать, когда украдкой удалось выцепить кусочек мяса из-под тигриных когтей... и, главное – искренне... – Говоришь, эта комната меня недостойна? – резкая, порой даже грубоватая весталка меняет тактику, медленно обходит мужа своей менуэтной выступкой, приседает и ласково трётся рукой о его плечо. – А может быть это всё недостойно тебя? Месяцами не чувствовать земли под ногами, сидеть за одним столом со смердами, которые не заслужили чести тебе сапоги чистить, молиться, чтоб умереть хотя бы в честном бою, а не от шторма или урагана... И ради меня ты отказался от наследства, чтоб теперь гнуть спину перед этим солдафоном? Она ластится к нему, искательно заглядывает в глаза, но каждым словом бьёт наотмашь, как пощёчиной. Его Маргарита, которая всегда была на его стороне, Маргарита, которая за все четыре года ничем его не попрекнула, Маргарита, которая пожертвовала своим искусством и даже честью, чтобы не покидать его. Что же должна была передумать эта головка в его отсутствие, чтобы так заговорить? – Но он мой сеньор, я присягал ему на верность, и, как бы то ни было, обязан ему жизнью и свободой, причём дважды – в прошлой атаке тот англичанин снёс бы мне голову, если бы не капитан. – за Хуаном вообще водился грешок поспешно капитулировать – то из страха, то из привязанности, то просто из уважения. – Если б ему ещё было довольно только моей преданности... Чёрт, это несправедливо, ты не должна была страдать за мои грехи! О её отношениях с доном де Очоа оба старались не заговаривать, стыдясь – она позора, он – малодушия. Конечно, Маргарита чувствовала, что над ней, как и над другими, идущий в гору капитан измывается порой даже не от природной жестокости, а просто от испорченности, от уверенности, что ему за это ничего не будет. Всё же, пристрастная, как все женщины, она готова была винить его во всём, оправдывая мужа. – Да не он один, с танцовщицами особенно не церемонятся. Мне тебя жалко. Ни устава, ни чина, ни должности... ведь ты не военный, тебе не положено... а если завтра сыщется другой англичанин, и снесёт голову не тебе, а твоему драгоценному сеньору? Ведь тебя прогонят. Не к её чести придётся добавить, что ненавистный ей Диего всегда прибегал к этому аргументу, когда находил очередную причину сердиться на помощника. Услышав хотя бы намёк на расчёт, изгнание или отставку (как правило, в самых крепких выражениях), Хуан делался шёлковым. Правда, если намёк исходил от капитана, если же подобным грозил кто-то из офицеров, не жаловавших его за спесь, только фыркал и запальчиво клялся свернуть обидчику рожу на сторону, правда, никогда не выполняя обещание. – Месса моя, сделай милость, не мучай меня, – задумчивым движением де Арсеньегра пригладил едва начавшие пробиваться усы. – Пусть-ка кто-нибудь попробует сместить меня. Никто не скажет, что я даром получаю жалованье. Она не стала возражать и ласково, чуть снисходительно погладила его по плечам. Впрочем, если бы Хуан был старше или по крайней мере наблюдательнее, он бы заметил, что его слова задели девадаси из Буэн-Ретиро. Жаль, но... жестоко просить его оставить эту жизнь. Все кабальеро в душе военные, и, безо всякого сожаления бросив чиновную карьеру, Хуан никогда не уступит места на капитанском мостике. И пусть лучше до этого места не доносится ропот оскорблённой женщины. Два года... целых два года стыда и унижения. Палуба из-под ног уходит – выпад не сделаешь, кабриоль не выбьешь. Да что эти флотские смыслят в искусстве? Не на придворную бы танцовщицу им, а на базарную фиглярку любоваться! – Говорил я тебе, он давно на командирскую пассию глаз положил, – растолковывал корабельный плотник своему товарищу, кивая на мрачного, как туча, помощника сеньора де Очоа, по-видимому, не собиравшемуся вылезать из угла под лестницей по крайней мере до конца недели. – Как та шебутная пропала, капитан и бровью не повёл, а этот который день убивается. Воспользовавшись своим правом самого великодушного кавалера во всей зале (заикаясь, Сесарио объяснял, что у него слабое сердце, и потому флакон с мелиссовой водой – так он обыкновенно называл спрятанный под бортом сюртука коньяк – вынужден всегда носить под рукой), Дуарте всё-таки улучил минутку, когда отдохнувшая и повеселевшая госпожа Солер, вняв уговорам, согласилась остаться на ужин, и сунул ей в руку письмо. Что, разумеется, не осталось незамеченным. И если бы только госпожой Солер! – Письменное послание? – седой ценитель сарабанды, сидевший напротив, безо всяких церемоний заглянул в угол гербовой бумаги. – Хорошо бы, чтоб это был мадригал******. Но вы и сами прекрасны, как поэзия. – Если вы настаиваете... – танцовщица приняла комплимент с равнодушием особы не первой молодости и только нетерпеливо щёлкнула пальцами, не сразу вспомнив нужное слово. – Подайте мне ваш кинжал, барон. Бедный пасущийся за её спиной Сесарио чуть не умер. Решив, что Маргарита Солер имеет какие-то основания недолюбливать своего мужа (что, впрочем, неудивительно), он вообразил, что она желает расправиться с неосторожным посланцем, и на всякий случай отскочил в сторону с проворством лакея, пойманного за копанием в столе хозяина. Старый барон, напротив, как будто совсем не удивился этой просьбе, и спокойно вложил в унизанную кольцами руку кинжал с широкой гардой, которым при достаточной ловкости можно было заколоть противника. Как всякая не слишком образованная женщина, госпожа Солер не читала надписей на конвертах и не проверяла целость печати, и, сунув клинок под бумагу, рывком вскрыла письмо и забегала глазами по парящим цепям арабесков. Крупный, изящный почерк без наклона был знаком ей так же хорошо, как чуть фамильярное обращение в начале – «Маргарита из Маргарит». – Разыскал-таки, – вырвалось у неё. Должно быть, нежданная весточка от супруга изрядно смутила вас, сеньора. Как вы могли быть так неосторожны? Ведь вы в собрании, вы принадлежите здесь не себе, а всему обществу – и, поверьте, ваша оплошность будет наказана. «У вас есть настойчивый обожатель? Ну о чём вы говорите, так поступают только самые знатные особы. Нет, право, скажите только, этот человек кабальеро или нет? Как вы побледнели, он ревнует вас?» – посыпалось с трёх сторон одновременно. Старый барон не обманул – прежде, чем триумфально вернуться в Буэн-Ретиро, Маргарита тринадцать лет колесила по провинции, бранилась с прислугой на постоялых дворах, уламывала коррехидоров, жертвовала первый сбор местным монастырям, добиваясь протекции аббата или приора, и, почуяв внезапное наступление, ответила ударом в самый авангард: – Не то слово настойчивый. Я даже замуж за него вышла семнадцать лет назад, чтоб он в Мансанарес******* не бросился. За ужином Дуарте снова прибился к приятелям, пытаясь спрятаться за их спинами от нескромных вопросов. Особенно усердствовал ещё совсем юный идальго, не носивший, на французский манер, бороды, и стоячего воротника, то есть принадлежавший к той породе сторонников союза с Францией, которые считают всех испанцев дикарями и, морщась, заявляют «Упаси меня боже слушать другую музыку, кроме итальянской!», словом, вполне заслуживающий ненависти честного чиновника. Паскудник упорно доказывал, что в Париже всех актрис, независимо от положения, называют «mademoiselle» и подсчитывал, сколько там в год получает госпожа С. или госпожа Н. от своего содержателя. Это было так мерзко, что только приличия не позволяли Сесарио выдрать его за уши. Госпожа Солер почти не прикасалась к еде, всецело занятая письмом и только часто прикладывала к губам бокал: по молодости часто ночевавшая на соломе и удостоенная бриллиантовых серег из рук самого короля в зрелости, она была одинаково пристрастна и к крепкому хересу, и к изысканному кларету. По её непроницаемому лицу нельзя было понять, огорчило или обрадовало её послание Хуана, но на обращения отвечала односложно, рассеянно качая увитой жемчугами головой. Франт в серебристом плаще попытался предложить ей кусочек перепела, но она отмахнулась от него. Письмо было запоздалым прощанием, на этот раз уже навсегда, а Маргарита находилась уже в том возрасте, когда к чужим грехам становятся снисходительнее. – Отвернулась, и смотреть не захотела, – сделав вид, что тянется за закуской, Жеромо прислушался к доносившемуся до него словам обиженного таким приёмом забияки, – гордячка, вздорная женщина. Но ведь – богиня, нельзя!.. * - Пьер Соннера - французский натуралист, оставивший записки о путешествии по восточной Индии и Китаю ** - небольшое настенное панно, обычно над дверью или между оконными проёмами *** - то есть вместо обычной походки переходит из одной танцевальной позиции в другую **** - имеется в виду, что женский костюм более сковывал движения, почти не позволяя делать прыжки; заноска - удар ногой об ногу в прыжке в сторону ***** - граф-герцог Оливарес - всесильный вельможа при дворе Филиппа IV ****** - стихотворное восхваление дамы, что-то вроде небольшой оды ******* - горная река в Мадриде