***
Будь на то его воля, губернатора он бы, конечно, сместил. Кавалер де Очоа, конечно, храбрец, свои же солдаты говорят, что с таким командиром можно хоть в пасть сатаны. Это не редкость, это достойно своей награды, просто не надо думать, что такой наградой должны становиться целые колонии. Их жители – такие же подданные испанского короля, и должны чувствовать на себе его отеческую заботу. Пока в этом Санто-Доминго можно почувствовать разве что дух казармы, раздутой до размеров целого города. Начавшаяся пару дней назад схватка опытного ревизора с возомнившим о себе невесть что воякой продолжалась с новой силой, на этот раз уже с заметным теснением последнего. Торжествовать над таким противником ещё приятнее, видя, как его сила разбивается в пыль перед зеркальной непреклонностью голоса разума. К тому же, этот бестолковый Сесарио наконец-то взялся за ум, даже позволил себе высказаться чуть менее очевидно, чем всегда. Если точно, то его замечание звучало как «Ну Ваша Милость же не станет разводить рацеи с этим медным лбом, который с собственной женой управиться не может?». Неизвестно, из каких источников этот малый добывает такие сведения, но когда чиновник после очередного аргумента как бы невзначай обронил «Ваша супруга должна быть довольна, с таким рвением к застройке города сооружениями оборонительного характера, должно быть, вы так же трепетно охраняете и супружескую верность», лицо губернатора исказила лёгкая судорога: – Моя супружеская верность не входит в число моих служебных обязанностей и не должна вас заботить. Это хорошо, он уже не пытается идти в атаку, а защищается. Всего лишь заставить зарвавшегося выскочку, какого-то де Очоа смириться перед властью испанской короны, которая одна имеет право казнить или миловать, уже давно казалось ему недостаточным. Сломить волю строптивого губернатора, п р и к а з а т ь ему подчиниться одной только силой красноречия, одним только строгим взглядом – ревизору уже случалось видеть, что здесь принято отдавать распоряжения таким тоном, каким на псовой охоте обычно спускают свору, да ещё и замахиваться, не довольствуясь силой слова. И отдавать в распоряжение этого беспардонного солдафона судьбу города? Между прочим, вы ещё не выходили в отставку, адмирал де Очоа, и ваши обязательства перед престолом и отечеством... Возможно, ревнитель королевской власти слишком увлёкся обвинительной речью и не заметил, как дверь приотворилась, и в кабинет, где решалась судьба Санто-Доминго, вошла какая-то дама, должно быть, по делу к губернатору, потому что, увидев у того гостя, остановилась у двери, как будто не решаясь войти, и не сразу присела в реверансе, позволив себя рассмотреть. Вернее, нет, не дама, а девица, навряд ли старше двадцати лет. Сложно сказать, гостья или просительница. Судя по скромно опущенному взгляду и единственной ниточке речного жемчуга на шее, возможно, из здешнего дворянства, вызывавшего брезгливое снисхождение даже у не слишком вылощенного Сесарио, но от внимательного взгляда опытного чиновника не укрылось, что ткань перламутрового, слегка тронутого серебристым отсветом платья, хотя и не слишком сложного покроя, была хорошей и дорогой. Возможно, к нему уже начала подкрадываться старость, но было в ней что-то трогательно-беззащитное, какая-то подкупающая доверчивость, не позволяющая даже такому самодуру поднять на неё голос. – Инес, я приму позже. Господин ревизор прибыл слишком издалека, чтобы дожидаться. Нельзя было всё-таки обойтись без яда в его сторону. Какое странное обхождение. Принимает в назначенное время, как для доклада, а называет по имени, как простолюдинку. Нет, не из простых, по манерам видно, и за всю жизнь, ясно, ничего тяжелее шкатулки с драгоценностями в руки не брала. – Я ни словом не помешаю вам, только позвольте мне остаться, мой губернатор. Такой смутно знакомый голос, по-девичьи звонкий и по-женски мягкий. Получив от сеньора кивок, барышня тихонько скользнула к окну и – нет, именно сделала вид, что отвлеклась разглядыванием брошенной на подоконник книги – то и дело мелькавший из-под ресниц беспокойный взгляд выдавал её даже больше обложки романа, перевернутой не той стороной, но, увидев, как он поглядел на неё поверх пенсне, покраснела и уже больше не смела встревать. Но нет, этого мало – через минуту чиновник уже сердился не столько на губернатора, сколько на эту принаряженную любознайку. При ней оказывалось совершенно невозможно отвечать на словесные выпады дона де Очоа, (этот-то не стыдился даже присутствием святого отца), повышать голос, угрожать скорой расправой. Не при даме ведь. А хотелось, между прочим! – Вы как-то чересчур храбритесь, сеньор. Вам, кажется, уже не до экономических дел острова? Пытаетесь произвести впечатление на молодую особу? В таком случае, мне не хочется отвлекать вас от столь государственного дела. – раздражённо захлопнув свод гражданских донесений, ревизор принял единственное решение, позволявшее ему оставить за собой последнее слово – удалиться. Правда, из-под парадного камзола и идеально завитого парика всё-таки на миг выглянула человеческая натура, со всей мочи толкнув губернатора плечом и отрывисто прошептав «Только соблаговолите отпустить мне срок – я вас уничтожу, кавалер де Очоа». Уголки губ адмирала дрогнули, не то сморщившись, не то оскалившись. – Кулак перешибёте. Дверь за ревизором с треском захлопнулась, оставив Диего наедине с любовницей. Какого чёрта она вообще здесь делает? Двумя шагами покрыв всё пространство кабинета, он надвинулся на Инес, с силой прижав её к стене. На миг даже железная рука смягчилась, ощутив под собой торчащие косточки ключиц, и немного ослабила хватку. Он и раньше знал, что мог бы с лёгкостью переломить ей руку пополам, словно нарочно сдавливал в кулаке запястья, прижимая их к кровати, когда одной рукой не приспускал, а сдирал осмелившееся препятствовать его желаниям платье, упиваясь трепещущей беззащитностью своей сильфиды. О, он сам при свете дня любовался её жеманными манерами и капризным голоском вспоминая, как ночью она верещала под ним. – Не могла подождать конца аудиенции? Кто просил тебя соваться? Помогать бросилась, да? Чтоб Диего де Очоа прятался за какой-то юбкой? – задыхаясь от бешенства, он замахнулся... нет, всё-таки не ударил, а схватил за руку, поволок за собой и в какой-то бессильной ярости бросил на стул и, высоко подняв его над собой, тряхнул – легонько, вполсилы, но вполне достаточно для того, чтоб Инес взвизгнула от испуга, почувствовав себя на расстоянии шести или семи футов от земли, сжала колени, судорожно пытаясь не упасть и обняла его голову дрожащими ручками, пытаясь уцепиться. Больше всего её пугало, что он мог сбросить её с такой высоты, даже не прикоснувшись к ней. – Не надо!.. Пожалуйста, Диего... Прости меня, прости, прости, прости... – хотя доблестный адмирал мог бы держать так стул ещё пару часов и не сильно утомиться, он простоял не больше минуты – может, не желая больше слушать её лепетания, а может быть, и просто сжалившись над перепуганной кокеткой, он опустил стул, встав за спинку и обхватив её руками. Впрочем, великодушно дав Инес прийти в себя (вид колотившей её мелкой дрожи вызывал у него скорее отвращение, чем сочувствие), он предпочёл отвернуться от неё. Гнев его уже поутих, удовлетворённый произведённым эффектом, но это не отменяло по-прежнему стоявшего ребром «какого чёрта?». Разве он не сказал ей в прошлый раз, чтоб убиралась с его глаз? Как всякий служивый, сеньор де Очоа не привык повторять дважды и, когда не сквернословил, уже считал это учтивостью. – Диего... – адмирал почувствовал, как ещё подрагивающие пальцы несмело коснулись его рукава. – Чего тебе? – Не прогоняй меня больше. Я чуть не умерла с горя. – Похнычешь и перестанешь. Роса быстро сохнет. – даже не видя его лица, Инес почувствовала, как кривятся его губы в гадливой, жестокой улыбке. Она изо всех сил сжала губы, чтобы и вправду не расплакаться при нём. «Должно быть, вы так же трепетно охраняете супружескую верность, сеньор», сказал посланник короны. Да, Диего умел быть верным мужем – особенно тогда, в коляске у казармы... – Бедная донья Аделаида, – вопреки её собственным словам, тонкие пальцы продолжали гладить его по руке, словно извиняясь за горькие слова. В последнее время Инес часто вспоминала, что она дочь дипломата, и не хотела задевать Диего слишком сильно, – от этих отбросов общества, с которыми она связалась, она дождалась бы больше сочувствия, чем от тебя. Она почувствовала, как он вздрогнул и дёрнулся, пытаясь стряхнуть её руки. – Да что ты можешь знать о настоящем горе? Не смей даже имени её произносить! – Почему? – она спросила так просто и почему-то так мягко, точно приласкала. – Ты ведь так любишь свою силу, что даже за собственную слабость готов растерзать себя, чего уж говорить о других. Ты прощаешь ей то, чего не простил бы мне, только потому, что она далеко... Господи, неужели мне нужно было умереть, чтоб ты хотя бы пожалел обо мне?.. – Слушай, Инес, – кулачки сильфиды невольно сжались, когда он обернулся и позвал её по имени, – не тебе рассказывать мне о смерти. Ты когда по воронам-то стреляют смотреть не можешь. Может быть, ты когда-нибудь видела, как шаге от тебя падает твой товарищ с размозжённой головой? А как расстреливают привязанных к мачте пленников забавы ради и выпускают внутренности, чтоб подольше мучались? А я вот видел. И много чего ещё, могу даже рассказать. Теперь он смотрел ей прямо в лицо, смотрел с каким-то удовольствием от произведённого эффекта, почти любовался, как в ужасе застывает взгляд широко распахнутых глаз, как его покрывает какая-то неестественная бледность, но почему-то, рассматривая перемену в лице любовницы, Диего не упивался её страхом. Даже напротив, как будто что-то шевельнулось в окаменевшей душе губернатора. Что-то смешное было в том, как она, встав на стул коленями (даже подол платья слегка топорщился, оставляя открытыми туфельки), с каким-то восхищённым испугом, бледная, потрясённая, глядела на него, прижав кулачки к подбородку. Смешное, беззащитное, какое-то... обезоруживающе-неиспорченное. В самом-то деле, что может знать о смерти эта девочка, до двадцати лет не видевшая в жизни ничего, кроме парижских гостиных? Да что там – что она могла повидать из той жизни, которую Диего называл настоящей? Чего вообще она стоит на этом острове со всей её парчой и бархатом без его покровительства? Капризная, вздорная, беспомощная... жалкое, в сущности, существо. И, самое главное... глядя на изо всех сил старающуюся не заплакать Инес, он понял, что они думали об одном и том же. – Я не знала, что так случится, когда ехала сюда... – Диего ненавидел слушать оправдания, предпочитая сразу дать волю рукам, но быстро отходил. Для своего возраста и веса его Дульцинея уже получила своё, так что пусть болтает. – У нас все молодые люди вояжируют по Италии, некоторые даже по Англии, а возвращаются совсем учёными* и так рассказывают, что видели... я хотела превзойти их, чтобы все слушали, как я рассказываю про Новый свет и завидовали. Даже у графа де Лаперуз сын не был в Новом свете. А я... я же не могу теперь вернуться. Даже на улицах уже повсюду говорят про туман и мертвецов. Мне кажется, если я только выйду в море, они набросятся на меня... – последние слова Инес проговорила одними губами и закрыла лицо ладонями, точно на неё и вправду дыхнули холодом могилы. – Дурочка ты. Посчитала бы, сколько за неделю кораблей в гавань заходит. Думаешь, кого-то удержат на якоре эти басни? Да даже идол этот – на крыльях он, что ли прилетел? Строгий, холодный голос Диего звучит наставительно, даже осуждающе, но его опущенная на плечо маркизы тяжёлая рука будто укрывает от опасности. Так тигр накрывает когтистой лапой добычу, готовый разорвать каждого, кто посмеет прикоснуться к ней. Всё же, какие кости-то тонкие... совсем девчонка. Ну какое ему с ней будущее? А прогнать – жалко, пропадёт ведь со своими капризами и вздёрнутым носиком. – Мне не страшно, когда ты со мной, – потянувшись всем телом навстречу, Инес обвила его руку и повисла на ней, крепко вцепившись коготками. – Не знаю, почему. Я же ужасно тебя боюсь, а сейчас буду ещё больше. Эта откровенность так позабавила грозного губернатора, что он даже расхохотался. – Как ты в городе-то не побоялась остаться? Тут и дороги так не вымощены, чтоб в атласных туфлях ходить, а светскими салонами и не пахнет. – на последних словах у него как-то стушевался голос, будто поперхнувшись собственным смехом, рука сама задумчиво потянула кончик уса. Диего сам не заметил, как спросил о том, что так занимало его в последнее время. – Что-то же держит тебя здесь. Он медленно поднял её за подбородок, оценивающе, по-хозяйски поглядел в глаза и слегка потрепал по щеке. – Помнится, на маскараде ты больше храбрилась. Думала, твоего личика достаточно, чтобы застрелиться из-за безумной любви к тебе? Тогда я разочарую тебя – единственный закон здесь – моё желание. А мои желания не так мелки, чтоб ограничивать их всего лишь женщиной. Даже и не тобой. Знаешь, Инес, в гостинице тоже прислуживают почтительнее, но она всё-таки не дом. Тебе ли не знать. – он помедлил, подбираясь к самому неприятному вопросу, пока, склонившись над ней, отчётливо не произнёс. – И где же ты решилась остановиться в чужом городе, не боясь ни за свои богатства, ни за свою честь? Кто же сумел так быстро заслужить доверие такой спесивой особы? Думаешь, я не знаю, как ты умеешь задирать нос? И правильно делаешь. Делай что хочешь, когда можешь, моя драгоценная... Инес хорошо знает прикосновение губ этого мужчины. Единственные, которые имеют власть касаться её кожи, прихватывать её, жадно лаская и с каким-то удовольствием любуясь оставленными следами. У неё никогда не получалось противостоять желаниям этих настойчивых губ. Но никогда раньше она не вздрагивала от поцелуев своего губернатора. – Зачем тебе это? Разве не тебе досталась моя честь? – Не возражаю. Но видишь ли, Инес, в Санто-Доминго не так много дворянства – а у горожанина ты бы не остановилась – ещё меньше не желают мне смерти, и уж совсем немногие к тому же предпочитают амарантовые розы. – он ловко вынул из её причёски цветок и бросил на стол. Тёмно-розовые лепестки рассыпались по карте острова. Инес часто заморгала и ещё крепче вцепилась в плечо обожаемого деспота, не то заговорщически, не то умоляюще зашептав: – Да, это правда. Я сестра твоего заместителя. Только не набрасывайся на него за это, он же не виноват, что я свалилась на его голову. – Не съел же я его как-то за пятнадцать лет, хотя были поводы и посущественнее. – и вправду, что-то похожее порой мелькало в облике его любовницы, заставлявшая вспомнить интонации сподвижника. Какая-то затаившаяся хитринка в шлейфе почтительности. – И, кстати, в отличие от тебя, Хуан не лезет не в своё дело. Неизвестно почему, его недовольство даже развеселило её. Будто снова почувствовала почву под ногами. – Да потому что он – сын этого отставного паралитика Гильермо, а я – дочь французского дипломата, – на лице Инес мелькнула победная улыбка – губернатору оставалось только удивляться, как быстро родовая спесь вернула отвагу его сильфиде. Он даже ощутил лёгкий, но всё-таки щелчок – не ему было щеголять богатой родословной. – Я ведь и искала не только тебя. Мне нужно поговорить с этим твоим идолом. – поймала его недоумевающий взгляд, ласково, успокаивающе погладила его руку, и мягко, по-женски откинула голову, подставляя горло под его поцелуи. – Вот возьму и пошлю его с письмом в Мадрид... надо же уведомить сеньора маркиза... где там пропадает его беспутная дочь... а раз уж этого милейшего старичка никакие мертвецы не берут... грех не воспользоваться... твои слова, мой повелитель? Податливо склонившись к нему на грудь, Инес на несколько мгновений замерла в обволакивающем забытьи, поддавшись мужской ласке – Диего не умел признавать, что был не прав, что обошёлся с ней слишком жестоко, и признанию собственной неправоты предпочитал куда более действенное средство – но лишь затем, чтоб в следующую минуту мягко выскользнуть из его рук. – Ну что ты со мной опять делаешь, ужасный человек? Я же сказала, что я по важному делу. Нет, решительно, мужчины просто невыносимы. Аделаида была права, когда говорила, что соблазн не пристаёт к лицу Инес. Даже повторяя ту же глупость, повторенную тысячами кокеток до неё, она заставляла поверить в собственную непорочность, даже когда, обмахнувшись мелькнувшим у неё в руке конвертом, переступила через порог, подобрав перламутровый шёлк, чтоб на миг приоткрыть взгляду ножку, прекрасно зная, что он на неё смотрит. Легко, почти играючи, словно в шутку испытывая на нём силу своих чар, которым сама ещё не знала цены. Но это было началом. Ощутить их силу на себе в полной мере выпало на долю другого мужчины, постарше и посолиднее ретивого вояки, которому губернаторство досталось так же случайно, как Санчо Пансе. – Ведь это правда, сеньор? Вы в самом деле прибыли из столицы?.. Мне так неловко, что я имела неосторожность помешать вам, но ваши осанка и манеры так поразили меня... я так отвыкла здесь от подобного обхождения... что могу лишь уповать на ваше великодушие и прощение моей невольной непочтительности. Грузный ревизор не спускал острого взгляда с замершей перед ним незваной гостьи. Той самой, что так возмутительно прервала его обличительный монолог, ворвавшись к губернатору. И вот сейчас она стоит перед ним, судорожно сжимая гарды веера и не поднимая взгляд, и просит простить невольную непочтительность! – Предчувствие не обмануло вас, сеньорита. Сегодня тринадцатый день моего пребывания в этом городе с тех пор, как мой корабль пристал в его гавани спустя два месяца пути после отплытия от берегов Испанского королевства, и на протяжении уже трёх десятилетий я состою на службе при его дворе в должности советника. Однако с кем имею честь? – Называйте меня маркизой Далланвиль, пока я ещё вправе носить это имя. Каким ему быть дальше – воля не моя. – Смею полагать, вы обручены? Румянец залил щеки Инес, она уклончиво отвела взгляд, но её взволнованное смущение должно было наводить на мысль о молчаливом согласии. – В таком случае вынужден заметить, что подобная невоспитанность не красит молодую особу. Кроме того, подобное вторжение без позволения со стороны губернатора может быть расценено как компрометирующая вас связь. На вашем месте, сеньорита, я бы серьёзно пересмотрел аспекты своего поведения. Понимаю, что сказывается простота нравов колониального города, несомненно, поразившая вас и, возможно, даже не лишённая своеобразного очарования, однако ваше положение и титул обязывают к безупречности вашей репутации. Впрочем, если вы пришли лишь затем, чтоб принести извинения, я их принимаю. До чего же эти государственные мужи правильно и красиво говорят. Её отец сам был таким же, но умел оживлять долгие речи то добавив остроумную игру слов, то сославшись на Аристотеля. В продолжение всей отповеди Инес не перебила чиновника ни словом, но дважды подносила к носу платок, словно стараясь не заплакать, прятала глаза, теребила оборки на платье и даже всхлипнула под конец. Ей не понадобилось даже притворяться, стоило только вспомнить обидное «роса быстро сохнет». И этот старик с орденами – должно быть, даже не злой человек – также осуждал её, читал морали, сокрушался о её загубленной чести. Вы сами-то верите, сеньор, что грозного губернатора Санто-Доминго совратила не знающая жизни девица? Если бы не данное Диего хвастливое обещание, она бы сбежала, но... не просить ведь об услуге его рыжего секретаря, который даже в рассказах брата неизменно выступал как «этот болван Сесарио». Ей оставалось только проглотить болезненную пилюлю и покрепче прижать кулачки к груди. – Если б я раньше знала, что ни у кого здесь не найдётся ни капли сочувствия, никто не услышал бы моей просьбы, – она заговорила тихо, опустив голову, словно сама с собой. – Вы считаете меня легкомысленной оттого, что я француженка? А если... если я скажу, что искала не сеньора де Очоа, а вас? Если бы мне нужно было его общество, разве стала бы я входить к нему, когда он принимает? Вы тогда так взглянули на меня, что я побоялась уйти. Это выглядело бы так глупо. Когда я услышала, что вы из Мадрида, у меня замерло сердце – сюда уже много месяцев не заходили корабли из Старого света. Но теперь, когда вы вправе сердиться на меня, мне слишком неловко просить вас о чём-то, поэтому – да, сеньор, я пришла с тем, чтоб принести извинения и исчезнуть из ваших глаз. Решительность её тона, хотя и скромного, как полагается для девушки, подчеркнул короткий реверанс. – Тем не менее, вам не следует считать меня чересчур злопамятным. Обещаю исполнить вашу просьбу в знак моего благоволения к вам, сеньорита, и понимания вашего непростого положения и надежды, что в скором времени обстоятельства переменятся в вашу пользу. В знак моего благоволения к вам... Инес побледнела так сильно, точно не в меру усердный медик выпустил из неё целый кувшин крови. Даже не любивший церемоний Диего не осмеливался с ней так разговаривать. Лучше бы он совсем отказал ей, чем удостаивать своим унизительным покровительством. – Как только я покорю его сердце, с этой атмосферой уныния в этом городе будет покончено. И можешь не сомневаться, со своего пути я не сверну. – Инес подставила наполовину опустевший бокал, наблюдая, как струя воды окрашивает вино в розоватый оттенок. – Поймёшь когда-нибудь. Видишь ли, сестрица... в этом городе не принято жить своей волей. Хорошо. Но только для того, чтоб потом рассмеяться вам в глаза. Обоим. – А ведь я знала, что вы из столицы, сеньор. – Инес подняла глаза и одарила ревизора мягкой, почти нежной улыбкой, с какой обычно перебирала украшения перед зеркалом. – Вчера мой брат обратился к вашему помощнику с такой же просьбой – передать письмо. Только не говорите, что это он меня выдал, мне было совестно отдать свои письма молодому мужчине. Но я чувствую, что вы благородный человек, сеньор, и не побоялась бы довериться вам, если б ваше великодушие простёрлось так далеко. – стыдливо отвернувшись, чтоб достать из-за корсажа скреплённый печатью конверт, Инес несмело протянула его седому советнику. Сквозь стёкла пенсне он успел заметить, что конверт был подписан по-французски – «Agnès d'Allonville», а на печати выделялся серебряный герб с двумя чёрными полосами. Поднеся совсем близко к глазам, чиновник разглядел девиз под ним, должно быть, не менявшийся по крайней мере столетия четыре – “Tout pour l’honneur”**. – Бывшему французскому посланнику? Не думал, что встречу дочь такого важного господина в таком богом забытом месте. Обещаю исполнить ваше поручение, как только буду отозван в Мадрид. Инес изобразила самую почтительную благодарность, раскланялась на все стороны, будто бы чрезвычайно польщённая, но у самых дверей всё-таки не удержалась, чтобы не добавить: – Возможно ли придумать большую насмешку судьбы, сеньор? Вчера господин Дуарте не соглашался довезти записку театральной танцовщице меньше, чем за двести эскудо, а вы пожелали даром передать маркизу четыре листа мелким почерком.***
* – Инес имеет в виду обычно занимавший несколько лет гран-тур – путешествие по Европе, которым обычно завершалось образование молодого человека из благородного семейства ** – девиз рода действительно подлинный, хотя и позволяет двойное истолкование – «всё ради чести» и «всё ради почестей», однако появился только во второй половине XVII века и намекал скорее на придворную, чем на воинскую карьеру обладателя.