Наше раскаяние – не столько сожаление о причиненном зле, сколько опасения, что оно может к нам вернуться. (Ларошфуко)
Нельзя сказать, что теперь уже частые исчезновения доньи де Очоа сильно отравляли сердце впечатлительной маркизы. Неизвестно, какая кошка пробежала между ними, но когда твоя гостья, только что собравшись спускаться в залу и потренироваться с клинком, подхватывает юбки и мчится обратно, заслышав характерную походку твоего достойнейшего брата, это не похоже на ту застенчивость, которая бывает у девушек в её возрасте. Да вообще донья Аделаида на скромницу не похожа – и резко оборвать может, и заспорить, и даже за шпагу схватиться. Ещё и командует – на корабле – мужчинами – тем более пиратами. Инес могла бы смутиться, если б сама не встревала в дела своего тирана. Но не может ведь она не встать на сторону такой миленькой девушки. Аделаида никогда не смеётся над ней, не читает ей моралей и не считает ни в чём виноватой. Даже не ревнует к своему мужу. Святая, да и только. Диего, наверное, не пережил, если б увидел их рядом. Да он теперь почти и не спрашивает её ни о чём и не выпытывает у неё ничего. Корит только часто за сумасбродство. Испанки, мол, так себя не ведут. Но испанки ведь и деньгам счёту не знают, поэтому и зашивают юбку, когда ей уже полы мыть впору. Да и кавалеры не лучше. Это особенно бросается в глаза, если заглянуть в распоряжения по городской казне за последний месяц. – Скажи, хорошо, что я не мужчина, правда? – розовый ноготок Инес ткнул в самую, по её мнению, бездарную строку трат. Свободная рука осталась там же, где лежала до этого – на плече Хуана. Портной, шивший колет, услужливо добавил подкладку, несомненно, чтоб именно ей было удобнее класть ладонь. – А то я б тебя сместила. Глядишь, и на что-нибудь ещё б хватало, кроме артиллерии. Дерево из Испании не обязательно возить, парчу, кстати, тоже. Да, и про Гаспара Оньянте напомни, его прошлой весной повысить должны были, а у него две дочери на выданье, сам понимаешь, без приданого как-то несолидно. Ты что смеёшься?.. Ничего не скажешь, ловко считает, бесстыдница. Тон-то какой взяла – ни дать ни взять – министр в государственном совете. – Нет, ничего. Тебе показалось, – Хуан даже не скрывал затаившейся на губах смешинки. Самостоятельность девчонки способна была поразить самое пылкое воображение. – Подлокотник только платьем не цепляй, обивка всё-таки с гвоздями. – Ради бога, поменяй уже эти стулья, они мне все юбки изорвали. В Мадриде уже никто не сидит на этой мудехарской мебели* – я уж не говорю про Францию! – Всё-таки дерево из Испании не возить? – кончик пера легонько пощекотал её по носу. Инес изо всех сил сдержалась, чтоб не чихнуть. – Что ж, может, здесь и краснодеревщика отыскать, а, сестрёнка? – Отыщи! В смысле, здесь же растёт сандаловое дерево! Зачем везти его через океан, где оно будет стоить баснословных денег, когда можно... ну сидят же на чём-то эти бедняки, которым не возят мебель из Европы! – Послушай, Инес, – заместитель губернатора отодвинул чернильницу и щёлкнул крышкой табакерки, – чтобы достигнуть совершенства, к этому нужно идти слишком много лет. У нас с тобой просто нет времени ждать, когда в этом городишке научатся делать кожаную обивку, золотить бронзовые накладки, полировать орех, инкрустировать и всё то, что тебе так нравится. – Только не кожаную, а гобеленовую. Кожей уже лет пятнадцать никто не обивает, поэтому и гвоздей не нужно. А лучше сразу шёлком, но ещё дороже выйдет. Хотя всяко не дороже второй флотилии. Зачем она тебе, кстати? Прежде, чем ответить, Хуан сунул под нос щепотку табаку, к которому пристрастился уже в Новом свете. Из-под подведённых век блеснули злые глаза. – Да потому что мне нужно благополучие, чёрт возьми, процветание этой колонии – а дону Диего не нужно ничего, кроме лавров. Он с удовольствием разорится, только бы окрестные губернаторы трепетали от его имени. А чего он хочет на самом деле – этого я тебе не скажу. Не знаю. – серебряная крышка звякнула о край табакерки. – Может быть, и он тоже не знает. Но точно не останавливаться на Санто-Доминго. – И не возвращаться в Испанию. Я уже уговаривала его, даже слышать не хочет. Но я попробую узнать – он любит заниматься делами, когда я рядом и всегда читает вслух. Ты же замечал, он не читает про себя ничего, даже если остаётся один? – удивительно, но за пятнадцать лет верный заместитель не удосужился отметить такую важную деталь. – Но мне кажется, его заботят только французские наместники, он их прямо-таки ненавидит. Посмотри, у него в каждом донесении то Акадия, то Луизиана. Может быть, и новая флотилия из-за них? Стал бы он так тратиться на каких-то пиратов! Удивительно, как ей удавалось говорить о таких серьёзных вещах, невинно похрустывая орешками. Понабралась от своего милого плебейских привычек... Тот тоже тащит со стола всё, что плохо лежит. И не скажешь ведь ничего – губернатор! – Ну зачем тебе в это соваться, дурочка? Это политический вопрос, там ничего интересного для молодой сеньориты, тем более такой хорошенькой, – обычно раздражённый мирскими несовершенствами голос Хуана всегда смягчался, когда он заговаривал с сестрой и порой становился даже ласковым, как сейчас, но всё-таки не без умысла, и злосчастная горсть орехов оказалась в его кулаке. Обращается с ней как с ребёнком, а ей, между прочим, двадцать один год. Что самое обидное, Аделаида и вовсе была вдвое моложе его, но с ней подобной снисходительности не было и в помине. Даже наоборот. – И очень зря. Зря вы с Диего считаете меня дурочкой, – Инес фыркнула, но спорить не стала. Несмотря на все капризы, это только слова любовника не грех поставить под сомнение и порой даже назвать вздором, брата же она уверяла в гениальности так рьяно, что в конце концов (как, впрочем, и всегда) добилась своего. – Милый Хуан, если б ты только знал, сколько царедворцев я перевидала на своём веку, если б только слышал, какие речи вели в моём присутствии. У вас, мужчин, есть такое милое качество – из вас государственную тайну можно выудить, если сказать, что в ваших устах даже политика звучит интереснее романа. А губернатор, помимо того, что верит всему, что ему скажут, ещё и тщеславен. Так что если я что-то делаю, значит, мне так нужно. Я же никогда ничего от тебя не скрываю, ты что, хочешь брать пример с этой грубиянки Чаниты? – последнее она прибавила уже просто по глупости, чтоб пощекотать его болезненное самолюбие. – Здесь и так все, кроме тебя и доньи Аделаиды смотрят на меня как на какую-то забаву. В её демонстративном всхлипе послышался упрёк, но кому-то другому, невидимому. – Ты женщина, а смыслишь в этом меньше нашего. Не смотрит на тебя Диего как на забаву, можешь мне поверить. А донья Аделаида... донья Аделаида умеет вселять надежду даже в умирающих, но у неё есть очень большой недостаток. Ей семнадцать лет, а в семнадцать лет отступиться от своих идеалов из благоразумия значит стать самым презренным человеком на этой земле. Не забывай об этом, когда будешь с ней говорить. А сейчас мне нужно подумать, Инес. Иди-ка ты отдыхать, – он краем глаза проследил, как она поднимается, расправляет платье, позволил ей отойти и даже взяться за ручку двери и словно невзначай обронил. – Да, если тебя так беспокоит приданое дочерей этого Оньянте – займись этим сама, не донимай дона по пустякам. И вообще, сделай что-нибудь полезное этим гвардейцам – так, по мелочи – скажем, повышение выпроси, заклад там у ростовщика помоги выкупить, не знаю, на квартиру кому помоги перевестись – придумай что-нибудь. Ну, знаешь, от губернатора - это как-то странно, а от тебя... Помилуй, как будто это я с ними трещу на каждом углу! Ну должны же бедняги получить хоть что-то – сказать по правде, выдержать и тебя, и твою болтовню – это ещё надо терпение иметь. Это было сущей клеветой, маркиза Далланвиль не трещала без умолку, а делилась житейскими воззрениями, поэтому пришлось надуть губки – столь же демонстративно, но не без улыбки. – Я уже была в казарме пару раз, меня там знают. – Умница. Дочь дипломата, – кажется, это был единственный раз, когда Хуан неплохо отозвался о её отце. – Знаешь – постарайся как можно дольше оставаться молодой. И, ради бога, перестань петь мавританские романсы – голос посадишь. Пой лучше сарсуэлы**. Инес рассмеялась. Глубокие, бархатные ноты лениво заплескались у неё на губах – голос посадит! – хорошо, что губернатор не слышит, а то велел б ему язык прикусить: «Если будешь в Испании – пленницу Привези мне, мавр, из похода: Не белую, не дурнушку, Не низкого рода...» Пьянящий голос отдавался от стен ещё долго после того, как она упорхнула, скрипнув на прощанье дверью. Голос морской сирены, обвороживший сеньора де Очоа. Это всё очень странно, но... он ведь её любит. На дыбе не признается, перебьёт кулаком стол, если спросить об этом, пытаясь доказать обратное – и ещё больше признается. Он её любит – или глупее Хуана де Арсеньегра нет никого на свете. И это хуже всего. Пять лет не влюблялся, эта ведьма у него под носом, только бы уговорить – и, кажется, она даже выслушает. Подобрать аргументы, пустить в ход всё своё ораторское мастерство, просить, умолять, да боже мой, встать на колени, если придётся – и всё можно было бы устроить. Но какого дьявола, да простит его Всевышний, понадобилось теперь влюбляться в Инес? Дон Диего принадлежал к той странной породе людей, которые способны размозжить голову во имя собственного упрямства. Если его раздразнить, он поставит под угрозу весь город и, может быть, даже станет добиваться у папы расторжения брака (а значит, и губернаторского места) назло им. Господи... как это сложно – быть поводырём, который должен следовать на шаг позади хозяина! Нельзя же быть таким бесстрашным и таким близоруким! А то, что господин ревизор готов обвинить дона де Очоа во всех смертных грехах и всякий раз находит новые злоупотребления, очевидно даже для очень близорукого человека. Диву даёшься, чем испанской короне так неугоден губернатор, денно и нощно пекущийся о могуществе подвластных ему земель. Что такое был этот чёртов городишко до того, как на него легла железная рука сеньора? Какой-то Санто-Доминго! Трущобы Западной Индии, дыра, захолустье. А теперь? Крепостные стены, кстати, возведённые всего за три года, боевой флот в гавани, даже узкие кривые улочки как будто выпрямились. И самое главное: никто уже не вспоминает, что прежний губернатор как-то обходился без заместителя. Немыслимая глупость! Но этого надсмотрщика послушать, так там, в столице, чего доброго, вообразят, будто несчастная колония и впрямь согнулась пополам от бесчинств и поборов нового губернатора. Очень, очень неприятная ситуация. И в этой ситуации ставить надо не на любовницу, даже если у неё бархатный голосок и тридцать тысяч годового дохода, а на венчанную жену. Это приходилось признавать с кучей оговорок и извинений перед сеньором, законами, королём и силами небесными, но власть губернатора – страшно даже помыслить! – не всесильна. Положа руку на сердце, спасает только то, что сеньор умеет внушать страх. Против него боятся пойти. Пока боятся. Но если что-то изменится... Хуан боязливо поёжился. Нет, он не трусит, просто чувствует, что уж его-то голова слетит одной из первых, а обходиться без неё не привык. Значит, надо думать. И не о том, как выиграть эту никому не нужную войну. Странно видеть какую-то угрозу в горстке пиратов, пусть даже под прикрытием стопушечного галеона, но эта неугомонная донья Аделаида хуже искры в соломе. Чёртов городишко только прикидывается сонным, дай ему волю, он расправится с захватчиками по-свойски и не посмотрит на такие мелочи, как законный брак. Лучше всего было бы всё-таки упросить её вернуться к мужу. Но как? Скорее всего, никакими уговорами она не тронется. Господи помилуй, есть ли на свете силы, умеющие угадывать причуды женского сердца! Выбрать пределом своих мечтаний какого-то оборванца! С ним даже не договоришься. Кто, собственно, сказал, что раздумывать непременно нужно при параде? В особо нервные минуты вице-губернатору всегда делалось жарко, и обычно всё, что он мог – это скинуть надоевший парик и дотронуться холодными пальцами до лица. Дома он хотя бы мог позволить себе раздеться. Турецкий халат упорно не желал держаться на узких плечах, но после разгрома османской армады непогрешимость бедного идальго не устояла перед серазером***, расшитым жемчугом и синелью. Широченный рукав то и дело спадал до локтя, пока на влажной ткани не остался плотный слой пудры, белил и помады, а зеркало не поспешило заверить Хуана в том, что в тридцать четыре года уже необязательно делать из себя юношу. Суетливая должность редко позволяла вот так расслабиться после вороха бумажной волокиты и сомкнуть уже почти невидящие глаза, но благодушием от кавалера де Арсеньегра и не пахло. Тлеющая отрава выжигала его изнутри, оставляя после себя тупое, мёртвое равнодушие. Не заверни тогда этот рыжий болван Сесарио в «Колизей» и не проговорись об этом сейчас, может быть, ещё бы обошлось – привычки сетовать на одиночество за ним никогда не водилось. Но он молчал, когда господин дурно обходился с Маргаритой и не решался вступиться за неё. Ведь молчал же. Попритихшая за годы совесть, почуяв брошенный хворост, затрещала, запрыгала языками пламени. Спасайте себя сами, дон Диего. Продолжайте делать глупости, делайте врагами тех, кто мог бы стать вам союзником, не замечайте заговоров у себя под носом – за ваше великодушие можно положить голову, но отводить удар от вашей – нет, этого не будет. Будьте солдатом, как всегда были – стреляйте, когда будут стрелять в вас – и, может быть, смеяться последним будете вы. На Санто-Доминго уже опускался вечер, и звуки улицы доносились всё реже. Спокойный город, мирный, даже недовольные собираются не ночами, а при солнечном свете. Разбаловали их, конечно. Некоторые чуть не открыто горланят, что прежнего губернатора сместили незаконно. Тоже нашлись мастера толковать законы. Помощник губернатора скрипнул зубами. Кто бы знал, как его всё раздражает! Хоть кому бы душу отвести. Да нельзя, в этаком городишке и подумать не успеешь, как все уже знают. Разве что Инес никому его не выдаст и не осудит. Но жалко, плакать ведь будет... надо избавить её от всего этого. Святая Агнесса****, конечно, её любит, иначе она не добралась бы сюда благополучно и не столкнулась с ним раньше, чем попала в какую-нибудь неприятность, но ведь нельзя перекладывать всю работу на небесных покровителей. Если из этой отвратительной истории кто-то и должен выбраться живым, то только она. Хватит с неё того, что уже наслушалась – про туман, про проклятья, про каких-то призраков... тут с земными бы угрозами разобраться! Собственно, избежать худшего для неё не так уж невыполнимо. Врагов у неё особенно нет. Сторонников, правда, тоже. Если обзаведётся хотя бы парочкой среди гвардейских, это будет неплохо. Простолюдинов она, вроде, не трогает – хотя зря ни на кого не глядит, надо ей сказать, чтоб иногда заговаривала или б хоть улыбалась, лишним не будет. Фаворитка – должность хорошая, но ненадёжная, у всех на слуху. Есть и крупный козырь – донья Аделаида. Она, конечно, ведьма, где-нибудь под кроватью у неё точно припрятан котёл с каким-нибудь на редкость вонючим зельем, но против обворожительной уязвимости сестрёнки бессильны даже её чары. Ведь надо же уметь наклонить головку под таким углом, что ей уже ни в чём нельзя отказать! И надо же растрачивать такой прекрасный дар так бездарно – даже не на человека, а на осиновый чурбан, который понимает только тогда, когда его ублажают! Другая бы на её месте с таким-то приданым и красотой уже вышла за любого короля и завела с десяток фаворитов, хоть генералов, хоть адмиралов, а не сидела в этом каменном мешке и не ждала милостей от полуобезумевшего солдафона! Какой дьявол надоумил его, что он убил донью собственными руками и теперь изображает безутешного вдовца? Хорош жених, нечего сказать! А этот маркиз Далланвиль, чтоб его холера взяла – что он, правда полоумный? Как можно было отпустить в Западную Индию родную дочь? Ах вы не знаете, что эти воды кишат пиратами и грабителями всех мастей! Вы не знаете, что может сделать доблестный кабальеро вроде сеньора де Очоа с невинной девицей! Вы все ничего не знаете и не хотите знать! Святой Иоанн, сжалься, даруй им хоть тысячную долю той гениальности, которую даровал мне, иначе я сойду с ума! ... Аделаида уже почти закончила порядок смены караула у губернаторского дома и сверяла его со сменой в порту, подсчитанной Гарри ценой двух или трёх подзатыльников от начальника стражи, когда в облюбованную ей столовую влетел заместитель её супруга – в едва запахнутом халате, бледный, взмыленный и без парика. – Донья! Не вздумайте отпираться, я всё знаю. Мне нужно сбросить это бремя со своей души, пока оно не низвело её в ад, – можно было бы сказать, что он торопится, если бы рваное дыхание не заставляло делать паузы через каждые пару слов. – Из чего тот напиток, которым вас потчевал этот ваш фехтмейстер после тяжёлого дня?..***
* - декоративный стиль мудехар известен только в Испании; отличает его смешение мавританских, готических и ренессансных черт ** - в Испании романсы появились достаточно давно, и к рубежу XVII-XVIII веков считались достаточно устаревшим жанром. Отдельная их группа на сюжеты из времён мавританского владычества, как правило, требовала низкого голоса и слишком мало вязалась с обликом модной дамы, в отличие от сарсуэл – песенок лёгкого содержания *** - золотая шелковая парча **** - святая Агнесса (в испанской традиции Инес) считалась покровительницей невинных девушек