Искушение невинностью

ГЛАВА XVI. ЧЕГО ХОЧЕТ ЖЕНЩИНА, ТОГО ХОЧЕТ БОГ Грешно признаваться, но ни в божественные чудеса, ни в магию по-настоящему сеньор де Очоа не верил, даже золото пробовал на зуб. Слишком долго заботиться о страшной судьбе видения беглянки-жены для него было невозможно. Другая печаль отравляла ему сердце. Больше всего на свете Диего ненавидел преграды, которые нельзя сломить – особенно те, в которых никто не повинен. И хорошо, что этой ночью вторая половина его постели осталась несмятой. Грозного губернатора жгла обида. Хоть в чёртовом Сан-Доминго побыть первым, не разбирая титулов и почестей. Так нет же, не бывать этому, видно, никогда! И от кого – вот уж на кого бы не подумал, чтоб ему навеки поперхнуться! Со злости он хватил кулаком по буфету – даже тарелка подпрыгнула. Ладно, ладно. Успокойся. Не переменится ничего, если последнюю мебель доломаешь. Хе, а последнее пирожное не доела вчера, сумбурщица, вон только крем чуть примяла. Поколебавшись несколько минут, Диего огляделся по сторонам, не видит ли кто, и воровато протянул руку к эклеру. Нечего тут... если уж родословная не на их стать, так можно и примятый... Он ел быстро, точно по принуждению и едва ли ощущая вкус пирожного, но постепенно давно забытый вкус сладкого взял своё и, на счастье, ни одна живая душа не увидела, как сеньор де Очоа собирает пальцем крошки с тарелки, а потом облизывает их. Не такая уж она дурочка, если на каждую печаль тянется к сластям. Но ей можно, маркиза, как-никак. Опять маркиза! Что за дьявол, понадобилось же ей рождаться у этого французского посланника. Да чтоб им всем, титулованным, на том свете так жилось!.. Вкусная, кстати, вещь эти эклеры. Уже и забыл, как это – сладкого отведать. Нет, нет, так не может быть. Не ставит она его ниже себя, не могла же она притворяться, когда вот этими аристократическими ручками вымыла и наполнила свинцовую чернильницу, чтоб не поднимать его из-за стола, когда проветривала его спальню, чтоб на следующий день у него не болела голова и подкармливала, когда он забывал отобедать. Не может так притвориться такая искренность! К дьяволу, пусть болтают про него всё, что хотят, что он тиран, убийца, совратитель – но обвинить кавалера де Очоа, что он порочит честь невинной девушки и унижает её чувство подозрением не посмеет никто. Диего вдруг нестерпимо захотелось ощутить тот аромат весны, который всегда прилетал с ней, сжать в объятиях её ослепительную непорочность, ещё не тронутую кулаком судьбы, но в голове опять встала отвратительная утренняя сцена, заставив его до боли сжать зубы. Ещё по молодости обретя в избавленном от темницы нищем дворянчике сподвижника, сеньор де Очоа привык полагаться на его поддержку и, хоть и ворчал, выслушивая затеи Хуана, но почти всегда принимал их к действию – разумеется, приписывая себе. Прямодушный служака заблуждался лишь в том, что путал потупленный взгляд со смирением. Тот, как и всегда, докладывал своей обычной скороговоркой, но в глаза прежде никогда не заглядывал, а сейчас даже опёрся локтем на стол, чтоб оказаться напротив – будто заговорить о чём хочет, но побаивается. – Говори уже. Вижу, что язык чешется, – губернатор пребывал в самом хорошем расположении духа. – Да так, задумался. Сеньор, у вас разве нет трёх-четырёх дублонов на потаскушку, что вы дурите голову честной девушке? Всё одно ведь не быть ей за вами. Смысл как бы невзначай брошенной фразы Диего уловил не сразу, но от одной интонации его хорошее расположение духа как-то поубавилось. – Я вдовец и имею право жениться. От похолодавшего его тона становилось не по себе, но, начав, Хуан уже бы не отступился, даже если б ему свернули шею. – Даже если так – не вам за родовой знатью гоняться, сеньор Диего. Вам-то дочь французского посланника не чета. Держитесь уже своей колониальной Дульцинеи, а о большем и не помышляйте – как бы каяться не пришлось. Нет, такого ещё не бывало. В уступчивого, бесхарактерного Хуана точно бес вселился. Как будто любимый гончий пёс, которого первым спускал за птицей и кому бросал лучшие куски, который всегда лизал руки хозяину, вдруг ощерился и показал зубы. Потом уже Диего жалел о своей горячности, но перемена была так неожиданна, что он не дослушал и не в шутку замахнулся на помощника мраморным пресс-папье, как на паршивого пса: – Пошёл вон!.. Тот послушался, но без особого страха – знал, что ему за это ничего не будет. Только инстинктивно отскочил, чтоб не дотянуться было: – А всё-таки не нашей вы породы, благородный дон де Очоа! Покусывая костяшки пальцев, сеньор губернатор вновь и вновь повторял в голове последние слова, не то споря, не то соглашаясь. Это какой же такой «вашей»? Что же он, не кабальеро разве? Это чем же не угодил, чтоб так его честить, словно деревенщину какую неумытую? Тянуло, конечно, к самому простому решению – переломать этому знатоку геральдики парочку рёбер, но сказанное несказанным кулаком не сделаешь. В самых потайных уголках души адмирал старался оставаться честным с самим собой – не мучай его недостаток сиятельности, дерзость помощника не задела бы его так ощутимо. Силой можно добиться чего угодно. Можно и солдату возложить корону на свою голову и заставить других поверить, что он король, но оставаясь наедине с собой, тщетно будет он уверять себя, что достоин носить её. А червь сомнения не унимался, услужливо напоминая, что и на балы он в сапогах заявляется, и сахар рукой берёт, пока щипчики рядом лежат. Инес тихонько, по-девчоночьи хихикала и подкладывала ему сама, скромно опуская глаза. Желание обладать ей как трофеем порой доводило его до горячки. Снисхождения к его несовершенству строптивый губернатор не прощал, это его должны ждать, его восхвалять, ловить его взгляды! И этого он не мог простить Аделаиде. Это она должна была хватать его за обе руки и умолять осчастливить её, потому что он – оттуда, из того мира, столичного, пышного, неведомого этим вест-индским дикарям, потому что он боевой адмирал и кавалер Золотого руна – виданое ли счастье для дочки колониального губернатора! Но перейти дорогу маркизу Далланвилю – вылощенному, надменному, обласканному королём!.. Всей дерзости кабальеро не хватило бы на такое. Так дайте, дайте же ему ощутить этот вкус власти, дайте упиться, захлебнуться в ней, упасть в мокрых от грязи сапогах в облако золотого шёлка, потому что тридцать лет укрывался дерюгой, дайте до синевы сдавить руки этой гордячки и целовать, до исступления целовать её тело, владеть ей целиком, чтоб она не могла встать с постели от боли, потому что в Испании не пустила б его на порог!.. Начальник караула не понаслышке знал, как можно бесноваться из-за женщины. Буквально на прошлой неделе Анхель огрел сослуживца прикладом из-за новой кухарки. А что творили в прошлом году из-за бакалейщицы, об этом вообще хочется забыть как можно скорее. Это ещё Санто-Доминго – город небольшой и модисток* нет, иначе здесь бы уже целых стен не осталось. И сейчас, слушая мелодичный звон содержимого буфета вперемешку с площадной бранью, поминанием всех святых и всех чертей ада, сеньор Ганасса-и-Кихада почти не сомневался, что пример подаёт лично губернатор, и ответственность за разбитый хрусталь и пламенное сердце дона де Очоа лежит на этой кривляке. Хотя от предыдущей крику было ещё больше и, откровенно говоря, с появлением этой по улицам по крайней мере перестали шастать разбойники. Хотя связь действительно очень странная. ... Зачем она ему, чтобы мучить, изводить своим сумасбродством?.. А больше всего – ревностью. И если бы только к каждому мужчине – нет, сеньор де Очоа ревновал любовницу ко всему блеску, который её окружает, к этой чёртовой породе и ко всей Франции сразу, которая сделала из пугливой, неиспорченной девочки недоступную богиню. Он обожал сдирать эти покровы, обнажать её, стирая прикрасы одним движением железной руки, но можно было не лгать самому себе – склонился и проверил, так ли хорош аромат, он бы только над прелестным цветком. И этот цветок он не просто охранял, нет – Диего знал, что вцепится в горло каждому, кто осмелится дотронуться до его собственности. И это когда венчанную жену почти на его глазах сжимает в объятиях этот белобрысый поджигатель. Чёрт возьми, он отправит его на плаху только затем, чтоб посмотреть, как Аделаида обнимает его колени, умоляя даровать ему жизнь, и отпустит на все четыре стороны, когда вволю налюбуется на её слёзы! Но покуситься на беспомощную, доверчивую Инес может только лишённое всякой морали отродье, недостойное называться мужчиной. Отнять её у него можно только изрубив его на куски и только после того, как он вывернет наизнанку и скормит собакам утробу этого негодяя. Да потому что он имеет право защищать свою собственность, какой бы породы она ни была! Пользовавшийся доверием губернатора, то есть допускаемый в личные покои без доклада Ганасса-и-Кихада нашёл господина поразительно спокойным после недавней вспышки. Всегда напряжённый, не терпящий праздности дон Диего рассеянно мял в руке комочек выбранных из гребня волос – длинных, мягких, тёмного каштана – ни на кого не глядя. Густой бас начальника караула произвёл на него едва ли десятую долю обычного впечатления. – Что? Какие ещё проверки? Какой комендант? Не хочу, ничего не желаю, никаких донесений. Распорядись по своему усмотрению. Ничего не хочу. Голова как раскалывается... Пойти разве развеяться. Да семь чертей ему в зубы, вот что передать! Пусть твой дон Хуан сначала орден Золотого руна выслужит, а потом соваться будет! Колониальная... Да вы все из-за этой колониальной Дульцинеи тут ошиваетесь и жалованье получаете! Всех бы вас в бараний рог!.. Молоденьких новобранцев и тех, кто плохо знал дона де Очоа такие вспышки гнева пугали, но настоящему солдату ведь подобает невозмутимо выслушать, как бы ни лютовал командир, не моргнув глазом. Главное было сказано – «развеяться», а когда сеньор губернатор будет иметь честь выбить кулаком дверь и вихрем броситься по ступеням – исключительно вопрос времени. Попирая каждым шагом мощённые булыжником улицы города, дон Диего шёл, непривычно согнувшись, спрятав руки за борт мундира и низко надвинув на глаза треуголку. Чтоб эту Аделаиду!.. Бросила, оставила его одного в этой чёртовой колонии, с заговорщиками, мертвецами, туманом, пиратами, нечистой силой – и этими чёртовыми духами! Адмирал с силой повернул кольцо, безо всякого воодушевления пробормотав какие-то ничего не значащие слова, не напоминающие ни желание, ни даже хоть сколько-нибудь связную речь. С той роковой ночи он много раз хватался за кольцо, просил, требовал, грозился – и всё без толку. Лишь по ночам ему слышался женский смех – но не тёплый, как бывает у живых, а скрипящий, ледяной, словно тронутый тлением, и на оконном стекле оставались отпечатки крови, заставляя не ведающего страха кабальеро холодеть. Каждую ночь, когда он ложился один. Но днём ночные страхи всегда кажутся надуманным порождением спящего разума, не делающими нам чести. Днём Диего и вправду казалось, что ничего этого не существует, всё ему мерещится – и вой неуспокоенных душ в морском ветре, и скрежет смеха кровавой Екатерины Медичи, и тающая тень Аделаиды в его объятиях. И всё неправда, и у неё в груди по-прежнему стучит сердце, и... ветер попутный несёт корабль, и вскоре чудесный остров Анфемоесса внезапно встаёт перед ними, где Ахелоевы дочери, звонкоголосые девы, пели Сирены, сладостной песнею всех привлекая...** старая, не нужная никому мертвечина, которую вбивают в голову юнцам, как вбивали и ему тридцать лет тому назад – словно где-то в другой жизни. Диего уже почти не помнил того вихрастого мальчишку с перепачканными в чернилах пальцами, вечно мечтающего то охотиться на тигров, то сбежать на остров, чтоб стать королём диких, то... эх, заплыть на край света и оттаскать за усы морского дьявола! Может быть, не помнил оттого, что тогда счастье слишком легко ложилось в ладонь – разве можно не чувствовать себя на верху блаженства, когда даже верзила Мигель с бульвара Реколетос признаёт твоё первенство (ценой разбитой губы и вывихнутого плеча, но это не так важно) и ты сам себе господин – конечно, до тех пор, пока отец не вспомнит о твоём существовании – и никакие важные сеньоры тебе не помеха. А если кто из кучеров и замахнётся кнутом на будущего адмирала, вздумавшего потрепать по холке вороного андалузца, то оскорбление смывается одним комом грязи, пущенным в окна кареты. И всё же... как это унизительно – жить от розги до розги! Нет, нет. Вот если б можно было сейчас – не шестнадцатилетним балбесом, а мужчиной, хозяином, а не рабом судьбы – выдолбить из дерева лодку, просмолить, спустить на воду, и долго-долго плыть куда-то, где никто не спросит, кто они такие. Чтоб она сидела на корме, распустив по ветру беспутный водопад тёмных каштанов, чтоб волны захлёстывали льющуюся канцону морской сирены, и чтоб, взволнованная, никла к его груди, почувствовав рёв шторма... Да, жаль, что это всё глупости. Раньше, даже ещё по молодости за сеньором де Очоа не водилось такого грешка, как любопытство. Он не исследовал ни закоулки родного города, не наблюдал за прохожими, даже не особенно проверял, в котором часу меняют караул, хоть и всегда грезил о мундире с густыми эполетами. Любоваться мгновениями тихой жизни всегда было для него таким же вздором, как выпускать торговый корабль в Пуэрто-Бельо*** без охраны. И сейчас, глядя на суету города, который называл своим, Диего думал не о преобразившемся за пять лет его убранстве, а о том, как... как странно у них это получается – не знать разницы между грандом и идальго. Да разве опустится мадридский дворянин до разговора с лавочником, хотя б ему велел это сам король? Разве не зазорно его молодцам ходить в трактир, где наливают бродягам, по которым петля плачет? Разве смеет подпольщик, которому заплату негде поставить, смотреть на дочь губернатора?.. Как у этих дикарей так получается и почему он никогда не станет думать так же, сколько б лет ни прошло? Легче разбить себе лоб, чем признаться вслух – но Хуан же не придумал это назло ему! Не носят жёны у таких, как он, бриллиантов, за которые можно скупить половину улицы вместе с домами. Не должен зарвавшийся солдафон (не полагает же господин ревизор, что кавалер де Очоа глух как пень?) одаривать благоволением Инес Далланвиль! И поначалу звучащему в голове успокаивающему шёпоту об одинаковости всех женщин на свете, тем более вот таких – фарфоровых безделушек, падающих в обморок от пушечного выстрела – пришло на смену раздражение. Чёрта с два, никогда он не найдёт такую. Это не розовая водица, а коньяк с лимоном – попробуешь – век на шампанское не потянет. Нет, это уже не интрижка со скуки. Диего было слишком много лет, чтоб обмануться ребячьей болтовнёй и не разглядеть под ней женщину, нежную, как ночь. Её нельзя отпускать отсюда. Нет, нельзя. Он не должен был оставаться здесь, а она вообще не должна была покидать Старый свет. Это всё неправда. Это... это порождение тумана, а ему никогда не окутать гордую Испанию. Только здесь может произойти то, на что они оба не имеют права. Уехать до... домой?.. – это значит – проснуться в каземате, с горечью вспоминая виденный во сне дворец. Рухнут с таким трудом завоёванные уважение и зависть соседей, рухнет его губернаторство, буря разнесёт в щепки боевой флот, растает серебряной дымкой голос Аделаиды – «ты же знаешь, как я тебя ненавижу!», а его драгоценная... пройдёт мимо, равнодушно скользнёт взглядом, пытаясь смутно припомнить его имя, пока садится в карету, и забудет в тот же миг, как удар кнута опустится на спины шестёрки норовистых андалузцев – чёрных, как участь проклятой его души. Он мог бы и не объявлять о своём прибытии – весь город отличал по стуку в дверь его железный кулак. – Джереми, – если судить только по интонации, то визит грозного губернатора не сулил для семьи портного ничего хорошего. Попавшемуся ему на глаза подмастерью бросил на руки мундир, хоть и оглянулся – не привык, как избалованные гранды, швырять не глядя – если не поймает, отряхивать ведь придётся. – Не надо этих церемоний, я по делу. Камзол нужен. Чёрного бархата с золотом. Чтоб весь, сверху донизу расшит. И галуны ещё, – начинать разговор о деле с самого порога было такой же дурной привычкой сеньора губернатора, как и манера распускать руки, то есть не новостью для всего города. – И чтоб по бриллианту на обшлагах рукавов. Да чёрт его знает, откуда этот флорентийский бархат берут, надо, чтоб был! Ну маркизу мою знаешь? Платье у неё такое есть – красными стеблями расшито – вот мне из этого бархата. Что, и муарового шёлка нет?.. Да хоть ограбь кого, мне плевать, достань откуда хочешь. Чтоб не хуже... э т и х... – Диего скривился, как всегда, когда говорил о кровной аристократии. К счастью, мастер Джереми был достаточно скромным человеком, чтоб не поинтересоваться у вечно недовольного заказчика, чем для него сделался так мил муаровый шёлк, когда раньше всё время настаивал на узорчатой материи – откровенно говоря, дон Диего не до конца понимал, чем муар отличается от камки и почему бархат кроят не так, как шёлк, но зато он очень хорошо помнил выражение лица своего заместителя, когда, дорвавшись до контрабанды, тот перещупывал каждую тряпку, и после пятидесятого «дрянь... и это тоже дрянь...» до слуха губернатора вдруг донеслось «а вот это муаровый шёлк, это по мне!», сопровождаемое довольным прицокиванием языка. Неудивительно, что в сознании сеньора де Очоа оспаривать блеск муара было так же безрассудно, как оспаривать превосходство толедской стали!

***

Когда сидишь в комнате с маленькими окнами, да ещё и со стороны двора, никогда не бывает такого неприятного чувства, будто играешь роль вывески – а, если комната располагалась со стороны улицы, что в Сан-Доминго, что в Мадриде любовница кавалера де Очоа, бросив взгляд в окно, не раз и не два замечала, что её разглядывают. Вернее, не её, а расшитый шлейф платья, ожерелье на груди или, на худой конец, шляпку с бантом. Саму её рассматривать не так интересно, есть девушки и покрасивее. – Странный у вас город, – единственное в доме Джереми кресло неизменно отводилось для сеньоры Ордуньо, превратившись практически в её собственность, но Инес кресло было и не нужно, сидела она бочком, повернувшись к своей собеседнице и неторопливо заплетая перекинутую через плечо косу. Цветастая шаль с кистями, позаимствованная из гардероба какой-нибудь махи****, пёстрым комочком лежала у неё на коленях. – И расположен на самом краю острова, из родовой знати никого, в городской казне золота меньше, чем прихода у богатого монастыря, а вы точно ничего не боитесь. И народ такой чудной – хоть шестериком проезжай, никто не кланяется, руку целовать не просят... я так не привыкла. Когда-то, мечтая выдать дочь замуж за кавалера с континента, бывшая губернаторша представляла себе жизнь тамошних дам, особенно приближенных ко двору, сплошным праздником, и, пару месяцев назад застав у портного молоденькую девицу, сверкающую почище фейерверка, с первого взгляда поняла, что эта птичка запорхнула издалека и заговорила первой. Инес поначалу конфузилась, но в госпоже Касильде было качество, которого очень не хватало её собственной матери – умение взвешивать слова. С ней можно было говорить, не повышая голос, не заигрывая и не пуская в ход слёзы, чтобы быть услышанной. К тому же, мать доньи Аделаиды не выносила высокомерия важных испанских дам, и была приятно удивлена мягкостью её характера. – В Санто-Доминго никогда и ни перед кем не гнут спину. Принуждение всегда неприятно, зачем же добавлять его в жизнь других? – Рольдан тоже всегда говорил об этом, его любили за покладистый нрав. Изящная рука сеньоры Ордуньо чуть побелела на подлокотнике. Из них двоих она всегда считалась жёстче, решительнее своего мужа. Только вот избавила ли его эта любовь подданных от пятилетнего заключения? – Достаточно и того, что по сравнению с нами судьба обделила очень многих. – Не знаю, всё-таки неприятно чувствовать себя не достойнее какой-то горожанки. Пускай остаётся эта колониальная невинность нравов, так и быть, но для меня всё же стоит делать исключение, пока ещё я здесь хозяйка. Её капризный, чуть взъерошенный голосок и ритмичные движения пальцев, заплетающих тонкие пряди, настолько не вязались с громкими словами, что сеньора Касильда переспросила её: – Где? – Здесь. В этом городе. Возможно, знай Инес, с кем разговаривает, она предпочла бы назвать своей собственностью одного дона Диего, но для неё госпожа Ордуньо была всего лишь милейшей и слегка старомодной дамой, должно быть, какое-то время назад перенесшей большую утрату и обычно очень ласковой с ней. Губернаторша тоже понимала всё, но позволить распоряжаться родными землями какому-то извергу, который довёл её маленькую Адель до пиратской жизни и неведомо откуда взявшейся особе, которая осмеливается претендовать на что-то на единственном основании покровительства этого изверга, было выше даже самого святого терпения: – Вы ошибаетесь. Это не ваш город, и никогда не был вашим. Вы здесь просто гостья. Почётная, но гостья, не больше. Милая Инес, опасно забывать своё место. – Поверьте, своё место я не забываю никогда. Может быть, мне недостаёт пережитого, но нам ведь не посылаются испытания, которых нам не выдержать. Значит, это уготовано небесами, и кто я такая, чтоб противиться их воле? Но что будет в моих силах, я сделаю, – острые коготки барышни забарабанили по столу, а из-под ресниц вдруг показалась та чуть суетливая деловитость, которую она унаследовала от матери, умевшей выйти за состоятельного человека без приданого и сделать из старого платья новое. – Если хотите, я расскажу – мне всё равно не с кем поделиться, разумных женщин здесь только вы и госпожа Лукресия (госпожой Лукресией звали жену хозяина галантерейной лавки, умевшую превосходно накрахмалить юбки), а драгоценному моему такие дела неподспудны. Вы не против? Видите ли, на прошлом балу я видела прелестную девушку (эпитет, которым она всегда нарекала Аделаиду, заводя о ней разговор), и было у неё прехорошенькое ожерелье – небесно-голубого цвета, такой, знаете, старой огранки, с камнями под чёрной фольгой – сейчас такой уже не делают – она говорила, что камни были добыты в этих землях и что ей его подарил учитель – должно быть, танцмейстер, она очень красиво танцует – и названия камней не знает. А у меня ни одного украшения такого изысканного цвета – вы понимаете, конечно, к чему я это. Но раз в этих землях когда-то добывали такие превосходные камни, значит, при должном упорстве их можно найти и сейчас. Надо только отыскать место, где были рудники – может, кто-то из стариков помнит, но, если нет, Диего всё равно ищет какую-то железку и всё равно перевернёт тут всё вверх дном. Должен же быть хоть какой-то доход с его сумасбродств, а хорошие камни на континенте высоко ценятся, уж мне ли не знать, – она хмыкнула и качнула мизинцем хризолитовые струйки серег. – Средства у меня найдутся, да поначалу и не так много нужно, пары-тройки тысяч хватит, вот только бы знать наверняка... повидать бы разве того танцмейстера, спросить – ведь так со времён моей прабабки не гранили. Сеньор Панцо мог почитать себя совершенно удовлетворённым – на двухсот тридцатом году жизни его произвели в танцмейстеры. Но, если не считать этих чуть наивных рассуждений, в трезвости расчёта ей было сложно отказать. Правда, небрежность, с которой Инес говорила о нескольких тысячах золотых, заставляли госпожу Касильду заподозрить худшее. В каком бы положении этот изверг ни оставил денежное состояние города, оно не настолько невыносимо, чтоб оказаться в зависимости от богатств Шарля Огюста Далланвиля. – Вы милая, хорошая девочка, – она ни капельки не лукавила, доверительно коснувшись руки юной собеседницы, – и очень бесстрашная, раз так смело берётесь за мужское дело. Но насколько вы уверены, что сможете остаться, что ничто не спутает ваши планы? Ведь это замысел не на один год, а вы ещё очень молоды, насколько вы можете быть уверены, что не возлагаете на колонию больше надежд, чем есть на самом деле? Хотя вы умны и решительны, за несколько лет такая жизнь и ответственность станут вам в тягость. Что влечёт вас сюда? – между дугами бровей губернаторши залегла крохотная складочка, когда она добавила. – И ваш дом, ваша семья не в Санто-Доминго, а очень далеко отсюда. По безмятежному лицу сильфиды пробежала серая дымка. – Не думаю, что кто-то станет тосковать обо мне что там, что здесь. Может быть, здесь даже больше – вы как-то острее чувствуете, что ли, – она пожала плечами. – У нас ведь нельзя, это уродует идеал. Нет, я знаю, что дворянина украшает сдержанность, но боюсь не разглядеть под ней жизни. Как будто... время ускользает между пальцев, пока учишься читать сквозь опущенные веки. Вы видели у кого-нибудь в Эскориале***** блестящие глаза? Вот и в Версале их тоже нет. Я бы хотела занять какое-то место здесь. Надёжнее, чем есть сейчас, но вы правы, в Сан-Доминго я такая же чужая, как в Мадриде. Это так странно – сорваться с места, где, кажется, есть всё и цепляться ногтями за какой-то остров – да ещё и вдвоём. Конечно, девочку нельзя ни в чём обвинять. Не виновата же она, что её так воспитали – разве что судит поспешно. Хотя... все молодые думают, что их никто не понимает. – Только из-за того, что вдвоём? Мне показалось совсем другое, – оправив тяжёлые складки атласа, сеньора Ордуньо поднялась, опершись на подлокотник кончиками пальцев, бережно уложила тяжёлую, пышную косу, вплетя в неё оставленную поблизости ленту. – Нет, колониальная жизнь не для вас. Но вы были бы хорошей коро... нет, регентшей или правительницей при молодом наследнике. Хранить что-то дорогое для другого человека и отступить в тень, когда вперёд выступит тот, кто сильнее вас. – Мужчина? – на невинном личике Инес проступил стыдливый румянец, как бывало всякий раз, когда ей приходилось упоминать это слово. – Да. – Губернатор! – тёмная фигурка застывшей в дверях Гертруды могла показаться тенью виселицы, заставившей женщин вздрогнуть и обернуться. Жена портного неплохо знала обеих, и, в сущности, не удивилась, что внезапный приезд (хотя Вильям, конечно, предпочёл бы назвать его облавой) губернатора напугал сеньору Ордуньо не больше оклика случайного прохожего за окном, она даже как-то подалась вперёд при этом известии, гордо выпрямившись, как королева, тогда как её молоденькая собеседница, которая одна во всём городе могла в глаза и за глаза называть дона Диего варваром, покраснела и робко закрылась платком. – Донья, вам укрыться нужно непременно. Муж задержит его на некоторое время, но тому если вздумается... ей-богу, не к ночи будь помянут... Всё ещё продолжая свой нескончаемый монолог про все неприятности, которые сулит им появление дона, Гертруда торопливо открепила от связки ключей один и сунула в руки по-прежнему неподвижной губернаторше. Хлопоча только о том, чтоб безопасно устроить донью, она и думать забыла, что дон вполне мог знать, куда запорхнула его любовница. Но Инес, оправившись, поспешила напомнить о себе сама: – Пустите и меня, я ведь не с примеркой, я с вами поговорить пришла. А он поймёт, если я совру ему. Воинственный дух передался Аделаиде от матери. Кто бы знал, как госпоже Касильде не хотелось опять скрываться, прятаться... сколько ещё можно? Это... мерзко так, противно. Она вертела в руках ключ, рассеянно оглядываясь и словно раздумывая, уходить ли. Может быть, если б разоблачение грозило только ей, она и не пошла бы. Но нет, ни в чём не повинные люди не должны страдать от её оскорблённого достоинства. Но всё-таки, всё-таки, открывая дверь, она пропустила вперёд Инес, и зашла последней. Вот уж поистине – от благородства нет спасенья! Гертруда сунула ключи за передник и поспешила на помощь супругу, нарочито громко ахая оказанному их дому почёту. Диего только закусил ус. Он перебрал уже с полсотни тканей (вопреки собственным словам, на однотонные он не стал даже смотреть, полностью увлёкшись набивными), и чем дальше, тем меньше разуверялся, что сшить камзол не легче, чем рассчитать число укреплений для городских стен и что здесь сам чёрт ногу сломит. – Какая дороже выйдет? – наконец вспомнился ему главный признак аристократичности. Хоть и понаслышке, но дон де Очоа знал, что всякий уважающий себя вельможа обязан быть по уши в долгах. Правда, вельможи обычно не очень жаловали его колонию, и в Санто-Доминго некому было разъяснить, что благородный сеньор делает одолжение уже тем, что оказывает такое внимание – хотя бы даже и не платя по счетам. Отступиться от лоснящегося тёмно-алого бархата Диего уже не мог, но двадцать песо поумерили его пыл. – Ладно, чёрт с вами, не надо бриллианта, вставляй стекляшку, лишь бы выглядела поприличнее. Оказавшись в слабо освещённой комнатке, тусклой и заваленной свертками ткани, Инес не сразу привыкла к полутьме, и неловко задела какую-то деревянную болванку, обвитую кружевом. Побоявшись нашуметь ещё больше, она присела у самой двери, осторожно подобрав колени, в то время как, кажется, ничего на свете не боявшаяся сеньора Ордуньо осталась стоять, только прислонилась к стене. Правда, оставаться внешне спокойной получалось у неё хуже. Никогда она не думала, что так скажет, но поскорее бы Аделаида покинула город. Пускай в компании флибустьеров (говорить при госпоже Касильде про пиратов, бандитов и разбойников было строжайше запрещено), но без этого невыносимого напряжения, в котором последние месяцы находился весь город. Не задумываясь, а может быть, и не желая задумываться о претензиях короны и о политике, губернаторша видела причину всему в единственном обстоятельстве. Ей хотелось, чтоб было именно так, чтоб не думать обо всем, что толкнуло их всех навстречу ему тому самому обстоятельству, чей зычный голос доносился до их укрытия даже через две комнаты. Так было легче. Так ещё можно было унять страшное волнение. Как будто, избавившись от петли, нужно проходить остаток жизни с верёвкой на шее. – Если он вспылит, я выйду к нему. Меня он послушает, – посреди тёмных, мрачных потрясений голос Инес ещё больше напомнил ей чириканье певчей птички в бараке для чумных. Перехватив платком тонкую талию, она взбивала короткие локоны надо лбом, чтоб казаться красивее. Как просто, бог мой, как на диво просто хочет она решать то, над чем другие бились несколько лет! Как можно быть такой сметливой, такой расчётливой – и такой ослепительно доверчивой?.. – Нет, не нужно, – напряжённо сцепив руки на груди, сеньора Касильда отвернулась, чтоб звук её речи уходил в другую сторону, не выдав их присутствия. За дверью послышались голоса. Особенно выделялся один – чуть гнусавый, охрипший тембр, особенно отвратительный, когда в нём начинали звучать маслянистые нотки. Губернаторша его ненавидела, хоть и заставляла себя слушать. Резкий, но слабый удар – стукнули ножны шпаги, отрывистый звук кашля, потом грузное, негромкое прикосновение вниз по дверце шкафа – опёрся спиной. Короткий мелодичный лязг – звякнула шпора. Походку Джереми она знала хорошо – в отличие от дона Диего, он несколько раз пересёк соседнюю комнату из угла в угол, вероятно, разыскивая что-то и скрипнул стулом. Но она уже отвернулась и отошла в сторону, за заваленный материей шифоньер, когда послышалось короткое, непривычно деловитое для педантичного портного: – Раздевайтесь, сеньор. Инес вздрогнула, глубоко выдохнула, решительно отодвинула край видавшей виды занавески, прикрывавшей небольшую дырку в двери, поближе к верхнему её краю и даже поднялась на цыпочки, чтоб посмотреть. Оставшись в одной рубашке, Диего рваным, нервным жестом расстёгивал петли, уже сбросив пышный воротник и треуголку. В скудном освещении на лицо ложились тени, и в рельефе отблесков света особенно бросались в глаза его резкие морщины, и как будто нарочно свет выхватывал седые волоски в чёрных кудрях, как у госпожи Касильды, только поменьше. И под этим уже гаснущим блеском уходящей молодости сверкнуло бронзовое, словно покрытое даммарным лаком тело, когда нетерпеливые руки швырнули рубашку на стул, даже не удосужившись разгладить. Потянувшись, словно ото сна, и лениво растирая крепкие плечи, Диего даже не догадывался, какое удовольствие доставляет любовнице. Инес откровенно любовалась красотой варварского короля, и в ломком изгибе её тела ощущалось такое неприкрытое кокетство, такое желание понравиться, точно он сейчас смотрел на неё. Что она творит? На что так загляделась? Не хочет же, в самом деле, всё испортить? Нет, она не должна – может быть, Инес немного и ветрена, но не порочна. И, безусловно, при всей наивности юных лет, очень не глупа. Подкравшись, губернаторша осторожно, чтоб не напугать, отвела невольную сообщницу за талию от опасного места, прижав палец к её губам свободной рукой – мягко, ненавязчиво, почти по-матерински, как могла бы отвести ребёнка от обрыва, куда тот ненароком заглянул. Желая поправить сбившуюся завесь, донья Касильда отвела её, собираясь задёрнуть совсем, и вдруг замерла, прикованная к тому же месту, откуда только что отозвала Инес. Губернатор что-то говорил – громко, отрывисто, судя по обрывкам, не соглашаясь на длину до колен и требуя укоротить, Джереми пытался урезонить упрямца, даже прервав снятие мерок, а она всё смотрела, как под кожей перекатываются налитые мускулы, выделяя глубокую ложбинку на линии позвоночника, словно заворожённая. Не по-женски тяжёлый взгляд неподвижно замер у оставшейся открытой щели, только колыхнулся широкий рукав с буфами. Почему-то донья Касильда всегда предпочитала эти широкие рукава. Никогда раньше Инес не придавала этому значения, замечая лишь настолько старомодный покрой, что об этом не стоило даже упоминать. Аккуратная, может быть, даже когда-то изящная ладонь госпожи Касильды опёрлась на дверь в их укрытие. Из-под рукава что-то блеснуло. Благородный дон де Очоа до самой смерти не узнал, как близко тогда могильный заступ всадился в землю у его головы. Он не успел бы не только оказать сопротивления, но даже вскрикнуть, когда кинжал прошёл бы у него под лопаткой в самое сердце. Конечно, виной всему была бы каминная решётка, на которую дон, пошатнувшись, упал, когда у него закружилась голова – в проклятых душных комнатёнках совершенно невыносимо работать! – конечно, в лице госпожи Ордуньо не было бы ни кровинки, но у неё хватило бы мужества перенести такое несчастье... Инес до смерти боялась оружия, и если б на месте губернаторши оказался более беспринципный мститель, она сама попала бы ему под удар, обвив руку с кинжалом и потянув её за собой, неслышно оседая, чтоб не коснуться рукоятки. – Не... не надо!.. – любое резкое движение или отчётливый звук грозили обеим смертельной опасностью, и разобрать её слова можно было только по движениям губ. Достаточно стряхнуть руку – у кисейной чаровницы не было силы сдержать её, но вспышка первого порыва успела притихнуть, и волна гнева, поднявшись, схлынула, разбившись об утёс. Истинная католичка, Касильда Ордуньо редко сомневалась в божественном промысле, а оттолкнув или вырвав руку, она позволила бы упасть этому дон Кихоту в юбке, которому понадобилось заступаться за горемычного тирана, а обижать такую совсем уж грешно. И вместо расправы над захватчиком губернаторше пришлось придержать даму его сердца – каркас на обручах мешал ей подняться самой. Инес впервые в жизни видела готовность убить живого, ни о чём не подозревающего человека, и никак не могла совладать с испугом. Всегда сметливый ум упорно не желал понимать, как в глазах уже немолодой, уже познавшей горечь разлуки женщины могло зажечься такое желание поскорее увидеть, как от её руки с губ крепкого и сильного мужчины сорвётся немеющий крик. – Хорошо, пусть остаётся в живых – хотя он этого и не заслуживает. От наказания ему не уйти, но если воля небес действительно такова, пусть тогда оно настигнет его не от моей руки, – утешать девицу, из-за которой Санто-Доминго потерял едва не обретённую свободу, сеньора Ордуньо не хотела, она больше пыталась успокоить собственные мысли. Кто скажет ей, для чего должны погибать смельчаки, которые жертвуют всем ради освобождения колонии, а небо хранит злодея, опять отводя расплату от его головы? – Что он сделал? За что вы...? – только и смогла та прошептать, не решившись называть кинжал так же, как побоялась дотронуться до него. На лице бывшей губернаторши не отразилось ни разочарования, ни досады, ни даже сожаления, точно до жизни или смерти сеньора де Очоа ей не было никакого дела. – Инес, дай вам бог никогда не оправдать и не понять меня. Где сейчас тот корабль? Должно быть, уже в испанской гавани. Целые караваны судов плывут в Севилью, везут золото из колоний. Ни при одном дворе на свете не разливается роскошь так, как при дворе короля Испании. А Рольдан Ордуньо предстанет перед судом за то, что всю жизнь не скупился для королевской казны и что в водах его колонии ни один пират не осмелится даже оцарапать борт испанского корабля. И ничего, ничего ведь не найдёт в своё оправдание. Уж она-то знает своего мужа. Почему в Мадрид отправили не её? Потому что она женщина? Она бы не позволила клеветать на их честное имя ни одному кавалеру, даже если б у него шея ломилась от орденских цепей. Если Рольдан признает свою вину, его... нет, испанское дворянство гордое, никакому королю своей воли не отдаст. Там под стражу не заключают, не унизят благородное сословие тюремным заключением. Там рубят голову. Губернаторша прижала помертвевшие пальцы к вискам, словно пытаясь успокоить пульсирующее биение. Во рту пересохло, и ощущался только отвратительный привкус железа. Рольдана обезглавят, а его палач будет и дальше из пустого тщеславия ломать чужие судьбы и вёдрами лить шампанское на праздник. Да если б он хотя бы знал, что сегодня же мог умереть без покаяния! Совсем иначе из их укрытия вышла Инес. Одно присутствие сворачивающего ткань и собирающего булавки после ухода важного гостя портного стёрло с её лица даже тень смятения или робости – высоко поднят подбородок, мимолётный взгляд из-под тоненьких дуг бровей, ледяной бархат в голосе. Гертруда опять засуетилась вокруг бледной, сразу осунувшейся госпожи Касильды и даже не взглянула в её сторону. Положим, что так. Закон почитания старшинства нерушим. А всё-таки не перед третим же сословием держаться ей в тени, хоть она и не венчанная! Привычным жестом сложившись, белый веер требовательно, по-хозяйски хлопнул по ладони. – Гертруда, – ровный, чуть с бархатцой голосок Инес мелодичности не убавил, но обдал желчной кислинкой, – когда закончите, отправьте подручного к бриллиантщику за двумя камнями, да не из осколков, хоть грано****** на три б потянули, и чтоб огранка круглая была. А счёт пускай пришлёт на калле Альварез, – и потише, но так, чтоб её услышали. – Что у меня, ста дукатов не будет, чтоб губернатору стекляшками себя украшать?..

***

* - торговка модными товарами, обычно дамскими шляпками и бельём ** - из «Аргонавтики» Аполлония Родосского *** - отправляясь из Севильи за золотом из Нового света (отсюда её название - «золотой флот»), флотилия пересекала Атлантику, а затем от Гаваны расходилась в Веракрус и Пуэрто-Бельо. Маршрут «золотого флота» не менялся десятилетиями, и отправиться в Испанию с добычей из колоний без сопровождения военных кораблей фактически значило отдать нагруженное золотом и серебром судно на милость лихим корсарам **** - в XVIII веке среди испанской аристократии вошло в моду подражание махо и махам – горожанам беднейшего сословия, носивших ярко национализированный костюм и отличавшихся крайне независимым поведением ***** - одна из самых мрачных европейских резиденций, построенная Филиппом II как место упокоения его отца; по закону 63 дня в году король и все придворные проводили в стенах Эскориала, где всегда царило ощущение скорби ****** - испанская ювелирная мера веса, чуть больше половины карата