Мягко прикрывает дверь общей, на несколько семей, коммунальной квартиры.
Знает свой путь от и до: сейчас нужно пройти по шумному коридору, из которого вновь бабка Настасья будет кричать своим басом на Марину Михайловну из-за того, что её дети вновь разгромили одну из тарелок старинного сервиза. Затем повернуть налево, где на лестничном пролёте одинокая дверь молодожёнов Гориных будет ходить ходуном, и будет слышен гулкий стук железных прутьев кровати о картонную стену. Неправильно. Некультурно. Неблаговоспитанно. Бабушки крестятся, проходя мимо их лестничного пролёта, и вспоминают создателя сего бытия. А ему самому хочется стать, как семья этих Гориных, чтобы ничего не заботило, чтобы жить одним днём. Не думать о завтрашнем будущем, не вспоминать о прошлом. Есть только сегодня. Сейчас. Этот момент.
Упущенный момент, который очень ему знаком. Невовремя оказаться на той встрече, невовремя спеть новую песню, невовремя убрать взгляд с её пушистых тёмных волос, невовремя пошутить про её торчащие ушки, невовремя поцеловать со злости другую.
Вот он уже на втором этаже, где всё мертвенно тихо, как и в новом ужастике, недавно вышедшем на экраны. Он не особо любил все эти хоррор-фильмы, которые выглядели очень глупо и неестественно в настоящее время. И так много ужасов в жизни. Например, недавняя катастрофа в Германии, в Кёнигс-Вустерхаузене. Слишком много людей погибло, больше сотни. И ведь не только в мире происходит хуйня полнейшая.
Прикрывает обречённо глаза свои цвета первой весенней капели, которые всегда она любила рисовать. Не Лиса, которая каждое утро завтрак им на двоих готовила, а девочка та самая с глазами, вечно тонущими, но спасающими других людей, разочаровавшихся в жизни.
И в жизни каждого отдельного человека есть своя драма, не каждый замечает её. Кому-то и всё равно на чужих. Не своё же. Люди лишь всматриваются в очертания друг друга, стараясь найти того самого человека, о чём пестрят в каждом закоулке рекламы подпольных организаций. Страшно вечерами по улицам ходить - люди пропадают, как взрывающиеся звёзды в небе, невозможно найти их. А другие мимо проходят, когда очередного за угол тащат. Не про меня это, не мою жизнь забрать хотят, ускорю-ка я лучше шаг, чтобы не оказаться случайно пропавшим. А безумцы, которые души чужие воруют и ломают вдребезги, готовы деньги платить бешеные, чтобы счастливыми стать. Да они, скорее, и родину могут продать взамен на человека нужного.
Вот и он платит. Не финансово, конечно, - он перебивается с копейки на копейку, концы с концами свести сложно. Платит своим поломанным счастьем, чтобы наладилось счастье у человека любимого.
Вот и стоит он теперь напротив обшарпанной двери, обхватывая ручку, круглую, узором витиеватым расписанную. Вязкая противная, как манная каша с комочками, тишина царит в узком коридоре безумной коммуналки. А он зайти боится, в глаза смотреть ей страшно.
Больше месяца не видел её.
Со скрипом, ломающим молчание воцарившееся, отворяет дверь. А та предусмотрительно не заперта никогда, чтобы он смог зайти в любое время: ворваться в жизнь её разрушающим ураганом, или штилем одарить бесшумным, что ещё ужаснее.
Комната небольшая совсем: четыре метра на четыре, что даже очень богато для девушки юной, которая свой жизненный путь только начинает. Вот только дорогу не знает какую выбрать. Без него по ней идти не может.
Он выхватывает каждую деталь до боли знакомой комнаты, доставшейся ей от погибших годом ранее родителей. Ей поддержка нужна человека, на плечо которого она бы опереться смогла. А ведь он не может себя в список кандидатов записать... Лиса у него есть такая ненужная ему.
Семья у него, а у неё друзья верные.
Вот только невыносимо ей жить, когда человека того самого нет.
Он оглядывает контуры комнаты, покрашенной в холодный цвет, синей известкой. Такой противной. Любит он цвета голубые, синие, небесные. А вот извёстку ненавидит. И платье её красное в зелёный горошек, что глупо, но так просто сочетается, тоже бесит его. Бесит этот непонятный красно-зелёный: то ли идти можно, когда в крапинки травяные вглядываешься, то ли цвет основной алый "нет" сугубо сухо обозначает.
Разглядывает её плечи, остро очерченные, по которым незримо дрожь пробегает. Он глаза вновь закрывает, чтобы страданий её не видеть, опирается на деревянный набухший косяк, из-за которого дверь закрыть невозможно. Она раньше всегда его просила закрывать. Сначала за собой, когда он к ней в комнату по ночам мимо строгой консьержки бегал.
А затем шептала безумно, в глаза глядя, чтобы дверь была закрыта с той стороны - в такие моменты он уже не прятался от злостной Настасьи, не скрывал, что у девочки был. А та удовлетворённая сидела от его понурого вида и прокручивала в голове лишь одну фразу: "Вот и бортанули красавчика, опять".
А он как брат ей с самого детства. Коленки зелёнкой мазали друг другу в тайне от родителей, дефицитная же была. Помнит как разлили они ядрёно зелёную жидкость на отвратительно коричневый пол, половицы которого были покрашены наспех. Оправдывался перед её родителями, собой её закрывая. А те и злиться не могли на мальчика долговязого, он же им, как сын, и лишь улыбались мило, а в уме её мама просчитывала сколько придётся сэкономить в этом месяце, чтобы баночку заветную вновь купить. Хотя и брат у неё родной и правда был, вот только тот лишь наблюдал за тем, как дети по деревьям лазали, чтобы к мальчику русоволосому в комнату попасть, наблюдал, как сестра его, через подоконник перегнувшись, колбасу с кусочком хлеба этому мальчику передавала через окно, при этом сама ничем не перекусив. Наблюдал, наблюдал, наблюдал. И счастлив был за них.
Помнит, как за партой они одной сидели, как дразнили его, что девчонку защищает. Девочка маленькая слёзы давила, а он почти что из претендентов на пионеры вылетел, когда круглую и противную физиономию их общего одноклассника чуть ли не раскрасил. Друг вовремя оттащил. А когда она резко волосы свои длиннющие отстригла в восьмом классе, вот здесь и досталось мальчику долговязому, который свои подростковые прыщи чёлкой старался прикрыть. Она для него была, как цветочек, недавно появившийся. А он лишь утёнок гадкий, который в стороне наблюдал, как знакомые ребята ухаживают за малышкой. "М о ё", - хотелось кричать, а ведь и не твоё вовсе. А она глазами своими наивными искала его макушку среди толпы и маячивших красных лент.
Танец свой первый подарила ему, когда обижалась на весь мир, когда плакать хотелось до безумия и смеяться одновременно. А он вовремя оказался рядом, разбавив тихое безумие улыбками полутомными и искрами в глазах в темноте лагерной. Это был их момент. Тот упущенный момент, когда ускользнула та самая секунда, которая смогла бы сделать счастливыми обоих.
Яростно глаза распахивает. Воспоминания. Ужасные, нелюбимые, напоминающие о глупых ошибках, невинных моментах, когда они ещё не были научены опытом счастья. А потом стало поздно учиться счастью - жить необходимо.
Взгляд выхватывает желтеющую на подоконнике газету. Только привлекают его внимание не заголовки, написанные огромными буквами: "30 августа 1972 года (среда). Начало летних Олимпийских игр в Мюнхене." "Вечером дождь обещали", - проносится неожиданно в голове. Но взгляд в эту же секунду цепляется за ярко-бирюзовый цвет, которым были украшены строчки очередной СССР-овской газеты. Его любимый цвет. Тот самый, который не сочетается с этой ужасной комнатой, не то... Не здесь, не в этом месте. И объяснить не может: то ли видеть хочется ему свой невесомый след в квартире маленькой девочки, то ли не здесь и не сегодня. Голова разрывается - хочет лопнуть на маленькие болезненные осколки.
Видит холст, спрятанный за кроватью, силуэт мужской - подумать не успевает чей он, как неожиданно прошибает его. Голодает она. Окидывает её вновь взглядом, тяжёлый затхлый воздух вдыхает. Слишком худая. Снова все сбережения на краски тратит. И вновь Ленинградские, поди. А где достаёт? Неизвестно. В Ленинграде-то их только и можно купить.
- Почему не заходил? - сухой, хриплый голос, будто не ей принадлежащий, разрушает их молчание, затянувшееся. Не поворачивает голову в его сторону, знает, что он. Чувствовала, да и скрипучие половицы дали о себе знать.
А у него мурашки по телу от голоса её такого поломанного появляются. Не её это голос, не может в ней боль такая жить и прожигать, чтобы даже до голосовых связок дошла. И вновь он видит дрожь по её плечам. Подрывается подойти, а она оборачивается резко.
- Почему? - шёпот еле слышный. Он всегда пугал его. Не её крики злые, дурацкие, когда голос хрипит. А шёпот, почти неуловимый.
И понимает, что произошло что-то, когда слёзы из её глаз пробиваются. На радужке трещины, как на разбитой тарелке появились. Вот только, видимо, не тарелка из Настасьиного сервиза сломана, а что-то хуже.
Лохматые волосы, пряди, мокрые от солёных дорожек, окаймляют её лицо, осунувшееся.
- Кос... - не даёт ему и слова сказать. Вскакивает с табуретки деревянной, которая резко падает на скрипучий деревянный пол, режет по ушам. Она отстраняется, когда он руку пытается к ней протянуть. Об угол подоконника больно ударяется и впервые за месяц глаза его печальные видит.
Она забывает, вроде, и обиду неземную, когда его не оказалось в нужный момент. Она ведь знает его досконально. Видит его взъерошенные волосы - значит, спешил, как мог, когда понял, что что-то из его рук ускользает; мятую рубашку - вновь не дома был, с Лисой, значит, поссорился; руку дрожащую в воздухе - поддержать её хочет и себе успеть помочь. Взгляд... Взгляд его прекрасных глаз, которые она отобразить не могла на том самом холсте, который прячется за железными прутьями её кровати. Последние деньги спустила, чтобы успеть свою душу излить на картину последнюю... Вот только он неожиданно появился в её мазках цветных и бесформенных. Шанс дать ему просит.
Да и согласиться она уже готова была. Вот только боль резкая живот пронзает, об ужасном позоре напоминая.
Сгибает её пополам, когда он пытается подбежать и прижать её к себе. Но хватаясь за подвернувшийся подоконник, случайно смахивает газету, руку вперёд выставляет - стену между ними выстраивает. А когда вновь попытку тщетную совершает, окликая её по прозвищу, придуманному им самим, то обрывает его:
- Не называй меня так... - и глаза полные слёз поднимает на него - в них заданный ранее вопрос застревает. Он её понять сейчас не может, кажется, впервые за всё то время, которое они знают друг друга.
И правда. Она вопросов десяток пропускает, заранее зная на них ответ. Где был? - в квартире забытой Богом. С кем? - с другом лучшим. Что делал? - пытался забыться. Забыть что? - как вновь с Лисой поссорился. Почему сбежал? - сил уже нет. И много-много подобных этим девочка пропускает. Лишь тот самый задаёт. Не в бровь, а в глаз. Не знает он на него ответа.
Чувствовал, что нужен был ей. А почему не заходил? Сам себе ответить не может и ненавидит себя за это.
А девочка напротив, видя, как шестерёнки в голове у парня крутятся, лишь крепче подоконник хватает, будто за спасательный круг держится.
- Я ждала... ты был нужен мне.
Ошибку свою слишком поздно осознаёт, когда она хрупкой спиной к нему поворачивается.
Обещал.
Обещал.
Обещал.
Отношения их на обещаниях выстроены, которых с каждым годом всё труднее придерживаться.
- Я тебя никому не отдам больше.
- Больше... - надрывно шелестит её голос в комнатке, стены которой будто вот-вот обрушаться из-за бури, назревающей.
- Я теперь здесь, рядом, - решается на попытку очередную, невесомо касаясь её плеча хрупкого.
- Да к чертям мне твоя поддержка сдалась, - хватается за рядом стоящий предмет.
Кружку мраморную берёт в руки, так бережно принесённую Мариной Михайловной ей на завтрак. Именно этот символ поддержки от человека незнакомого ей душу дробит, точно так же, как эта кружка дробится о стену на сотни маленьких осколков. Почти о его голову. Ведь даже не почувствовала, что он за спиной стоял... "Как случиться такое могло?".
Следом кровавым осколок единственный окрашивает его щёку. А она помнит. Ненавидит он этот цвет. Блевотно-кровавый.
В глазах его недоумение. Но чётко читается в них осознание: "заслужил".
Вскриком неуловимым себя с потрохами выдаёт. Не хотела она ему боль причинить - в этот момент совсем забывает о своих проблемах. Его встают на первое место. А у него тоже самое в голове крутится, когда видит, как она ладони к искусанным губам прижимает, а слёзы из глаз с двойной силой льются.
- Почему... почему другому позволил обидеть? - хрипло шепчет она, к входной двери мелкими шагами ступая.
И здесь он понимает, что обидели её. Осквернили. Очень распространённая вещь в их мире злом. Потряхивать его начинает. Рука неосязаемая горло его душит. А ей виски неумолимо сжимает.
- Я ждала тебя всё это время, чтобы... о помощи попросить хотела, или выход найти - денег у меня таких нет, - понимает, что закончить ей монолог свой тяжело, когда она слёзы остервенело смахивает с исхудавших щёк. Глаза прикрывает и головой незаметно кивает. - Знаю... сама виновата, что не пришла. Идиллию не хотела портить вашу. А сейчас просто слишком поздно стало.
Его будто пригвоздили на месте, он воздух душный пытается ухватить. Но в том то и дело, что свежий нужен. Глоток воздуха, который только с ней счастливой он словить мог. Видит её кивок в сторону кровати:
- Забери, когда тошно станет, только незаконченная она, - голос её ломается уже который раз. - Не смогла глаза твои нарисовать...
Он машинально голову поворачивает в указанную сторону, за углом кровати виднеются кляксы его любимого цвета, которые картинку создают, только им двоим понятную.
Опомнился когда, лишь дверь с набухшим косяком встретилась, а её как будто никогда и не было в этой комнате четыре метра на четыре.
***
Бежит. Всегда ненавидел бегать. Даже школьные нормативы сдать нормально никогда не мог, хотя и ожидали от него всегда большего - ведь с остальными видами спорта он справлялся на "ура". Вот только бег этот чёртовый не давался никогда. Лёгкие болезненно в грудной клетке сжимаются, а огненный комок к горлу подступает и не даёт нужного воздуха глотнуть, лишь всё больше обозначает, что "опоздаешь, опоздаешь, не спасёшь".
Крутятся мысли страшные, мысли безумные, ненавистные.
Сбивает по пути мужчину грузного, который листовки расклеить пытается вонючим клейстером. А под ногами красуется: "Найдёшь соулмейта - найдёшь себя".
Он ненавидел эту чушь полнейшую, мир не в том состоянии, чтобы думать о романтике чёртовой: выживать нужно, работу искать, чтобы обеспечить себя. И всё это фигня такая полная с родственными душами. Есть в мире только "он" и "она" и больше никого. Всегда так было, заведомо, что одному человеку другой нужен.
Запинается о кучу бумажек разбросанных, джинсы ненавистные на коленках рвёт. А в голове только она. А перед глазами ничего - не видит никого и ничего. Люди оборачиваются в его сторону, будто пьяного несёт или не дай Боже накуренного чем-то, что в тёмном углу ему за высокую цену было продано. Но нет, лишь дурманящими мыслями разум разрывает.
Он к мосту их любимому бежит, который заброшенным был ещё год назад и не знает, где именно сейчас она может оказаться, когда машины слепяще рассекают полосу, проходящую близко - только руку протяни.
Какой же он мразью стал, а ведь к ней стремился, к свету тёплому, озаряющему его мир жестокий. А теперь и он её загасил. Не уберёг, не успел. А зачем жертва такая нужна была? Она лишь канула будто в пучину, чернеющую, потому что, если не к ней он доберётся, то она к нему.
И видит.
Её видит. Платье красное, которое из-за одури его и отдышки в зелёное превращается, которое даёт ему дорогу и просит лишь: "Спаси".
Видит он, что она за ограждением спасающим на той стороне моста стоит, где шаг - и тебя уже нет. Нет среди толпы, вечно куда-то спешащей. Нет в сетях у злодейки Судьбы, которая проблемами загребает с каждым днём всё больше и больше. Нет рядом с
ним.
Воздух последний выбивает из груди, когда он лишь слово единственное выдавливает из себя:
- Косточка... - падает на землю рядом с трассой и слышит оглушительное бибиканье.
А она слышит. Не бибиканье раздражающих автомобилей, которыми хотел обзавестись каждый житель их мегаполиса, чтобы свой статус и значимость в высших кругах показать. А слышит его. Впервые за долгое время ласково он её зовёт, не по имени, которое ей всегда казалось неподходящим. А зовёт по ими придуманному прозвищу. Обернувшись, она уже не видит перед собой голубой глади, которая могла бы показаться морской. Море, которого она никогда не видела, но была уверена, что оно в его глазах живёт. Именно в них она жаждала в последний раз заглянуть. Не видит перед собой балеток, ноги в которых жмутся к узорчатому ограждению - не хотят шаг сделать единственный.
Болезненно ухмыляется, когда отдышку его видит - ведь он бегать просто ненавидит, но как-то успел догнать её среди всей этой толпы бездумной. Смотрит на его джинсы-клёш, которые она терпеть не могла, совсем не в его стиле.
И вообще вся жизнь эта не в их стиле - не хотела она такого, когда однажды раскрыв глаза утром, осознанно поняла, что счастливой хочет быть. Но видимо не здесь и не сейчас.
Руки дрожать начинают, а в поломанных глазах тревога отражается, когда видит, что он подняться пытается и перекричать гул бибикающих, ими ненавистных машин. Кричит, умоляет, просит, чтобы она осталась. На мосту осталась, с ним осталась.
Она головой отрицательно мотает. Не хотела она такого. Но когда видит, что в сторону транспорта быстро мелькающего его покачнуло - всё обрывается в ней.
Хватается за руку, поданную каким-то добрым человеком.
Видит взгляд её обеспокоенный.
С губ срываются нежные слова, ранее так и не сказанные.
Судьба любит злостно пошутить, когда дети её глупые оказываются перед выбором.
Проучить их хочет. На будущее.
Никто бы не хотел такого исхода.
Особенно она, когда глаза его умоляющие видит.
Развернуться пытается, руки сзади себя переставляя.
Непозволительно ногу хочет задрать, постаравшись ухватиться и перелезть через ограждение.
Дождь.
Его любимый.
Ей породнившийся.
Холодные капли украшают разводами недавно достроенный мост.
Последние капли дождя путаются в его волосах.
Завивают её каре.
Он любил её.
Всегда любил.
Но осознал лишь сейчас.
Она любила трепетно, так нежно.
Всегда любила.
Но признаться не решилась.
Неведомой силой его вперёд толкает, на обочину дороги ведёт.
Он лишь слышал крик её перед стуком, сдавившим клетку до боли, и оглушительным визгом тормозящего автомобиля.
Поверить не может. Видит его, секундой ранее перевернувшимся в воздухе. Люди, выбегающие из чёртовых своих машин закрывают тело бездыханное.
Капли солёные в руки, хватающиеся на ограду, врезаются. Она подбежать к нему хочет. Но ноги не держат, ватными становятся. И теперь, кажется, готовы и шаг сделать последний. Только вот она на такое не соглашалась.
Но с Судьбой шутки плохи. Пути назад уже нет ни у кого.
Руки моментально соскальзывают с поручня из-за капель дождевых, которые предали в нужный момент.
Он небо видит перед собой. Не каре её тёмное, не лицо девичье, которое досконально запомнить старается.
А она лишь взглядом успевает ухватить волосы, спутанные блевотно-кровавой
краской. Такой ему ненавистной.
Перед ними небо бескрайнее. Каждый уловить пытается последний вдох друг друга. Но каждый слышит лишь то, что Судьба решила в памяти им выжечь навечно. Это вам не детская игрушка.
Вместо капель дождя, среди шумов и разговоров людей слух улавливает всплеск. Тяжёлый. От тела, упавшего. Вода его любимая поглотила
её за собой. Судорога проходит по его телу. Кажется, очертания тёмного силуэта промелькнули среди толпы, мягко коснувшись его.
Слышит на затворках подсознания, как рука, определённо
его глухо асфальта касается. Красками её такими любимыми обрамляет силуэт
его рваный.
Я лепесток, ты мотылёк,
Я подарю тебе все цвета.
Всё, что так берегла.
Судьба-злодейка три жизни унести решила.
Одну, не вылеченную теплом любимым.
Вторую, не нашедшую путь свой настоящий.
Третью, и вовсе не увидевшую тёплый свет солнца.
Не сегодня, не здесь и не сейчас.
Дано им счастливыми стать в другой момент, а не в этот обоими упущенный.
