На костях нимфы

И вот уже знакомые поля, не такие зеленые, как раньше, знакомый Золотой ручей, который, казалось, чуть обмелел от постоянной, выжигающей и высушивающей жары, крест местной церквушки, на крыше которой разместились зловещие, каркающие проклятьями вороны, и наконец, родной дом, стоящий в стороне от остальных, как будто он, знающий о преступлениях, в нем совершенных, был изгоем. Илзе тяжело вздохнула. Нет, сколько бы она ни стояла здесь, ни смотрела б на его тусклые окна в надежде увидеть в них лицо матери или зажженную свечу, она никогда не будет готова вновь в него войти. За недели своего отсутствия она изменилась, она повзрослела. Она больше не запуганное дитя: она видела, каким может быть мир, и она успела понять, каким он должен быть. И если начать его преобразовывать, может, имеет смысл начать со своего собственного дома: избавить мать от замуровывания в религии, от отца с неконтролируемой агрессией, от условностей маленького города, где соседи знают всё о твоей жизни, кроме самого главного — того самого сора, который не следует выносить из избы и который копится в шкафах, оседая на скелетах, иногда вполне осязаемых. Илзе тихонько толкнула рукой покосившуюся калитку. Петли скрипнули. Знакомые кустарники, надевшие темно-зеленые шапки, приветствовали ее, размахивая тысячами листиков. Подходя к дому, Илзе заметила, как осыпалась побелка (видать, на эту Пасху дом не белили), а крыльцо чуть отошло от порога, образуя маленький проем. Думалось, что без нее в доме время остановилось, и она б не удивилась, если бы, зайдя, обнаружила там огромные слои пыли и паутины, но, к счастью, ничего подобного не было. Только запах сырости и гнили, какой бывает на кладбище после дождя, окутал ее, стоило ей войти. На кухне шуршала матушка, и едва доносилось шипение готовящихся шкварок. В глуби дома раздавался мощный храп. «Опять напился», — подумала с отвращением Илзе о своем отце. Чуть пригладив волосы и оправив платье перед зеркалом, стоявшим в передней, Илзе наконец зашла на кухню и молчаливо, не скрывая грустной улыбки, застыла на пороге, наблюдая за тем, как мечется мама от стола с продуктами до печи, то стуча ножом по разделочной доске, то гремя кочергой. Нескоро заметила фрау Ньюман свою дочь, но, когда увидела ее, похожую на строгий и мстительный призрак, охнув, выронила из рук кочергу и поспешила присесть на стул. — Илзе, — пролепетала она, — Илзе, доченька… — и впервые за всю свою жизнь, наверно, Илзе увидела, как холодный взгляд ее матушки растаял, и по сухим и впалым щекам ее потекли горючие слезы. Илзе подошла к ней, протягивавшей тонкие, костлявые руки, желающие коснуться ее, чтоб убедиться, что это не видение, что ее дочь в самом деле вернулась. — Господи милостивый, благодарю тебя за то, что сжалился на сердцем матери скорбящей и вернул блудливую овцу, — вознесла свою короткую, но по-настоящему искреннюю молитву фрау Ньюман, когда Илзе, присев у ее ног, положила голову ей на колени. Любовно дрожащими пальцами принялась уставшая ждать чуда и дождавшаяся его мать перебирать локоны единственной дочери. — Илзе, как много я молилась о твоем возвращении. Твой отец запрещал обращаться в полицию, чтоб найти тебя. Я вся извелась! Зачем ты так поступила с нами, милая?! — едва слышно, боясь услышать обличения, проговорила фрау Ньюман. — Я не буду извиняться, мама, — Илзе посмотрела на нее жалостливо, — я не ребенок, я хочу жить своей жизнью. Но прежде я хочу спасти тебя… — только сейчас Илзе заметила кровоподтеки, ожерельем охватывавшие материнскую шею, и огромный синяк на ее скуле, до этого казавшийся падающей тенью. «Отец, не видя иной жертвы, набросился на нее», — поняла Илзе и попыталась отвернуться, но взгляд неизменно останавливался на следах, оставленных затихшей бурей. — Отчего же, милая? Бог нас спасет, надо только следовать воле его. Он убережет каждого своего ребенка, нам не следует ничего бояться, — как же после этих слов Илзе хотелось вскрикнуть, что никакого бога не существует и что никто не позаботится о них, кроме них самих, но она, зная, что это ранит сердце матери, сказала: — За Золотым ручьем есть мир, которого мы не знали! Там женщины требуют прав, работают на заводах и могут жить самостоятельно — без отцов и мужей. Мама, мы могли бы перебраться в город, тебе бы не пришлось терпеть пьянство отца, его побои… Мама, скажи мне «да», и мы тут же отправимся в лучшую жизнь, где мы будем свободны и счастливы, — Илзе умоляла, крепко сжимая руку матери. Если б мама только согласилась, всё вмиг стало бы гораздо проще. — А сюда мы могли бы приезжать раз в неделю, чтоб увидеть наших друзей. Так делают многие рабочие. Ласковое лицо фрау Ньюман вмиг изменилось, приобретя сердитые черты. Слезы, точно по ее желанию, высохли, и слабая улыбка, появившаяся при возвращении дочери, исчезла. Женщина встала и твердым шагом отошла к печи. — Нет. Как ты могла допустить такие грешные мысли, Илзе! Женщина должна быть замужем, в противном случае она попадет в сети дьявола — погрязнет в блуде и разврате. Помнишь, что писал апостол Павел? Помнишь? — Но во избежание блуда каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа… — прошептала Илзе, с детства заученные строки, в правдивости которых теперь она сильно сомневалась. — Именно! — мать вытащила из печи горшок со шкварками. — И после этого ты думаешь, что я отправлюсь в город или позволю туда отправиться тебе? Что будут говорить там, что будут говорить здесь? Илзе, доченька, когда ты научишься видеть, что Сатана искушает тебя тем, что ты называешь лучшей жизнью? Неужели, ты еще не выучила, что лучшая жизнь может быть только там? — фрау Ньюман многозначительно посмотрела на небеса и, прикрыв глаза, благоговейно перекрестилась. — А туда ты не попадешь, если последуешь за земными искушениями. «Каждый оставайся в звании, в котором призван» — и ежели я призвана быть женой твоего отца, я буду ей до последнего моего вздоха, я буду нести свой крест, следуя клятве, которую я дала, и пытаясь вразумить его и привести к спасению, — ее лицо просветлело, но это было мученическое просветление, какое наступает у человека, идущего на смерть. «Безумная женщина!» — подумалось Илзе, и действительно какой-то безумный огонь горел в глазах ее матери. — Но он же бьет тебя! И бил меня! — воскликнула, не выдержав, Илзе, всё еще продолжая стоять на коленях в отчаянной решимости вытащить свою мать из той ловушки, в которую она сама себя загоняла, не знавшая толком жизни за пределами их маленького городка и подчинявшая лишь тем условиям, которые бытовали в этом месте, где она родилась, жила, вышла замуж, родила дочь и, видимо, твердо вознамерилась умереть. Притом теперь дата ее смерти, как думала Илзе, с каждым прожитым днем рядом с отцом неминуемо приближалась. Вдруг мать застыла в ужасе и попятилась назад, склонив голову. Илзе, почувствовав ее страх, обернулась и обнаружила перед собой отца. Едва стоящий на ногах, он опирался о дверной косяк, подбородок его зарос спутавшейся бородой, глаза покраснели, как у разъяренного быка, и судя по тому, как напряглось его лицо, как сжались его кулаки, он просто раздувался от ярости настолько, что даже те литры алкоголя, которые он выпил накануне, не могли потушить ее, успокоить этого нагоняющего жуть тирана. — И побью еще раз, мелкая негодница! — взревел он. — Как ты посмела уйти из дома тех, кто все детство тебя опекал, кому ты жизнью обязана, неблагодарная тварь! Эта грозная громада в обличии ее отца надвигалась на нее, и смелость покидала Илзе, которая чувствовала, как подкашиваются ее ноги, как трепещет сердце, чуть не пробивая грудную клетку, как трясутся все ее чресла. Она вскочила на ноги: как бы ни был страшен отец, она не хотела стоять перед ним на коленях и умолять о прощении, даже если б это освободило ее от наказания. Она не позволит ему себя унижать. Но он резко схватил непослушную дочь за руку и, скрутив тонкую кисть, прижал своим грузным телом ее к столу. Илзе пыталась дергаться, чтобы вырваться из этих отцовских «объятий», но чем больше она сопротивлялась, тем сильнее он выворачивал ей руки. — Ах ты дрянь! Сейчас я тебя проучу! Мать, неси розги! — кричал он в бешенстве. Фрау Ньюман болезненно охнула и, вздрогнув, нерешительно направилась к углу, где висели ивовые прутья. — Живее, старая ключница, — прикрикнул он на жену, — а то и тебе достанется! — пробормотав извинение, шаркающе засеменив, она с поклоном принесла ему орудие наказания. Несмотря на то, что тело непроизвольно в страхе сжималось, Илзе старалась расслабиться, чтоб удар не был таким болезненным. Отец задрал все ее юбки, приспустил панталоны и что есть силы вдарил розгами по коже, которая еще не успела до конца оправиться от прошлых побоев. Илзе мужественно сжала зубы и вытерпела удар, не вскрикнув, хотя боль жгла, будто бы клеймила ее раскаленным железом. Когда со свистом на нее полетел второй удар, она увидела перед собой блеснувшее лезвие ножа для разделки мяса, который мать еще не успела убрать после готовки. Она смотрела на этот манящий блеск пристально, завороженно, в ее голове родился план, который, не раздумывая, она вознамерилась воплотить. Стоило бы ей затянуть с его исполнением, и она ни за что на него не решилась бы, проявив присущую ей мягкосердечность. Но теперь, пока боль раздирала и раззадоривала ее, она была преисполнена слепой злости, смывавшей границы между хорошим и плохим. Когда ивовые прутья вновь огненным столбом пронеслись по ее коже, она закричала что есть мочи. Отец ухмыльнулся: — Думаешь, мы с матерью хотим слышать твое пение? — он заткнул ей рот своей рукой, выпустив кисти, которые держал скрученными. Чуть потерев их, чтоб снять с них неприятное ощущение, она потянулась за ножом и в следующую секунду с искаженной гримасой, как волчица, укусила герра Ньюмана за ладонь и, извернувшись, всадила нож ему в мускулистую руку. От неожиданности герр Ньюман отшатнулся, на его рубашке растекалось бордовое пятно. Мать, прикрыв рот, взвизгнула: «Илзе!», а сама девушка, ужасаясь собственному поступку и тяжело дыша, бросилась прочь из дома. И вовремя, потому что тут же раздался грозный, воинственный рев отца, кинувшегося с проклятиями следом за ней, несмотря на кровоточащую рану. — Маленькая чертовка! Беги, беги! Далеко не убежишь, дрянь, я прибью тебя! Я убью тебя! — Илзе знала: его слова имеют не меньший вес, чем его кулаки и что последние всегда подкрепляют все то, что он говорит, и она не на шутку испугалась, что он не преминет исполнить свои угрозы, а потому побежала еще быстрее. Оглядевшись назад, она увидела, как нечто увесистое сверкнуло в руках ее отца, отражая солнечные лучи. «Топор!» Выбежав за калитку, она увидела, как какой-то силуэт шёл медленно по улице, как ходят, наверно, одни поэты: погруженный в себя, прохожий не замечал ни бегущей Илзе, ни мчащегося за ней свирепого отца. Он следил лишь за медленным полонезом скользящих облаков, за вальсом вьющихся шмелей и менуэтом кланяющихся ветру цветов. «Наверняка он мне поможет», — понадеялась Илзе. — Герр! — запыхавшись, крикнула она, приближаясь к фигуре. — На помощь! На помощь! — позади грохотали шаги отца. — Илзе! — прохожий мигом вышел из своих размышлений и, увидев перед собой растрепанную Илзе в неоправленных, чуть задранных юбках, а за ней чудовищного мужчину с топором, пришел в ужас. По голосу Илзе узнала его. Это был Мориц Штифель. — Мориц! Мориц! Бежим! — она схватила его, впавшего в ступор, за руку и поволокла за собой. — Он опасен и для тебя! Он узнает тебя! — беспокойно твердила она, в то время как сзади послышался грозный крик отца: «Ага! Ищешь помощи у своего любовника, шлюха?! Тебя прикончу и его прикончу, прошмандовка!» Мориц, слыша, как шумело дыхание бегущей бок о бок с ним Илзе, видя, как испарина выступила на ее высоком лбу и как каждый шаг давался ей труднее и труднее, сказал: — Мы так долго не протянем, нам надо спрятаться! — Верно, — кивнула Илзе и огляделась по сторонам. На глаза ей бросился соседский дровяник — небольшой сарайчик, сколоченный из плохих досок и имеющий просветы между ними для того, чтоб дрова просушивались, и она, дернув Морица за рукав, указала в сторону убежища. Они кинулись к дровянику — герр Ньюман за ними. «Не спрячетесь! Не спрячетесь!» — и что-то устрашающе роковое было в его беспрестанных, неугомонных криках, отдававшихся эхом в клокочущей в жилах крови, в напряженных висках. К счастью подростков, дверь дровяника была отперта, и они, вбежав внутрь, поспешили ее закрыть за собой на щеколду. Наконец Илзе выдохнула и, схватившись за живот, присела на невысокую кучку дров. — Но что если он сможет сюда ворваться, выломать дверь? Вишь, какая она хилая, — указал Мориц, волнуясь, на дверь, которая уже изрядно сотрясалась оттого, что герр Ньюман ударял по ней кулаком, приказывая его впустить. — Нам некуда бежать! — он наматывал круги по дровянику, не находя себе покоя, запускал руки в волосы и ерошил их. Илзе видела, как он весь дрожит, хотя он и пытался говорить как можно более спокойно, храбрясь перед ней, ведь именно к нему она воззвала о помощи, на него одного она надеялась. — Тише, — подняла она руку, услышав, как трещит дверь под ударом топора, — надо спрятаться! — Илзе поднялась на ноги и, взяв Морица за руку, бесшумно прокралась в глубь дровяника и найдя небольшое пространство между сложенными дровами и стенкой, протиснулась в него, утянув за собой Морица. Протянув руку, она взяла с самого верхнего ряда дров два полена и одно из них дала Морицу. — На случай если придется отбиваться, — пояснила она. — Да ты настоящая валькирия! — Город научил меня постоять за себя. Дверь треснула еще раз, и раздались грузные шаги, под которыми проседали половицы, взметая вверх пыль и древесные опилки. Мориц и Илзе затихли, присев и максимально вжавшись в стену, старались даже не дышать. — Где ты, проклятая сука, и твой любовничек? Я знаю, что вы оба здесь! — герр Ньюман в ярости ударил топором по лежавшим на другой стороне дровяника поленьям, и часть из них с грохотом рассыпалась. Илзе вздрогнула, зажмурив глаза, но Мориц нежно обхватил ее холодную ладонь, сжав в своей горячей, как бы вселяя в девушку уверенность, и в следующее мгновение ему показалось, что Илзе чуть улыбнулась ему. Она была так близко, совсем рядом. И хотя ситуация была смертельно-опасной, он был счастлив и надеялся на то, что в этом укрытии им придется пробыть долгие минуты. Он мысленно просил герра Ньюмана не уходить, чтобы побыть рядом с Илзе подольше. В эти секунды, каждая из которых раздавалась топотом герра Ньюмана или его ударами топора, он не боялся смерти, она казалась почему-то даже желанной: он воображал, как герр Ньюман обнаружит их, и он, Мориц, примется отбиваться от него той увесистой головешкой, что он держал в своих руках, будет защищать Илзе; он представлял, как герр Ньюман смертельно ранит его топором, но перед последним издыханием Мориц успеет убить мучившего Илзе на протяжении долгих лет насильника и прошептать имя своей любимой. Он рисовал себе картины, как его безголовое тело лежит в этом дровянике, как кровь сквозь половицы протекает и впитывается в черную землю и как Илзе, согнувшись над его телом, рыдает по нему, целует его в мертвые губы и рассыпается в словах любви. А потом весь город, узнав о его подвиге, устраивает ему торжественные похороны, достойные героя. Всё это вселяло в Морица решимость: да, сейчас пробил его звездный час, наступила лучшая возможность, чтобы умереть. Он чуть выглянул из-за укрытия и желал уже было выпрыгнуть и первым напасть на герра Ньюмана, чтобы доказать всему миру, что он не менее хорош, чем Мельхиор — да и решился бы его лучший друг на подобное безумство? — и чтобы показать Илзе свою любовь к ней, но девушка, явно не понимая его мотивов, но достаточно осознавая, что именно хочет он сделать, одернула его на себя с такой силой, что сама упала на пол, случайно повалив Морица на себя. «Не думал, что лежать на ней я буду при таких обстоятельствах», — усмехнулся он про себя. Грудь Илзе тяжело и ритмично вздымалась под ним, их тела соприкасались, как никогда ранее, пред его взглядом предстала удивительно красивая лебединая шея Илзе, ее выступающие ключицы — как ему хотелось провести по ним пальцем, играючи, расцеловать их. Его чувства дурачили его: влюбленность, увлеченность Илзе подталкивали Морица к тому, чтобы сделать то, что он желал, но стыд, прирожденная робость, умноженная воскресными проповедями в церкви, останавливали его. И он просто лежал на ней, его лицо нависало над ее; притянутый к ней физически и чувственно, он тщетно смирял то, что считалось грехом, то, что было непристойно испытывать юноше его возраста, он боролся с самим собой, опровергая и отрицая всё, что он чувствовал. Он надеялся, что Илзе не заметит его взбудораженности, давно живущей в его сердце страсти к ней. Ему было неведомо, что она, искушенная в любовной науке, всё понимала, но не подавала виду не потому, что не испытывала к нему того же, но потому, что считала, что она — последняя девушка на земле, которая заслуживает любви Морица. Услышав шум, изданный Илзе при падении, герр Ньюман наперевес с топором направился в их сторону. Его приближающиеся шаги ускоряли стук юных сердец, усиливая напряжение. «И куда вы запропастились, дьявол вас побери!» — воскликнул он и, оглядевшись по сторонам, всадив топор в бешенстве в половицы, не обнаружив никого, удалился, громко хлопнув дверью, вернее, тем, что от нее осталось. Илзе облегченно выдохнула. Видать, отец ее выразил всю свою ярость, гнев его перегорел и истлел, и наступившее спокойствие отрезвило его. Теперь можно было и выбираться из этого грязного места, но Мориц почему-то не торопился вставать. Согретый собственными мечтами и фантазиями, он продолжал лежать на Илзе, продолжал созерцать изящные черты ее лица, не желая, чтобы этот ад, ставший для него раем, прекращался. — Мориц! — голос Илзе пробудил его, и он непонимающе уставился на нее. — Я не могу встать, — пояснила она. — А, извини, — он поспешно поднялся и смущенно раскраснелся, потупив глаза в пол, впрочем, не забыв протянуть руку Илзе и помочь ей встать на ноги. Отложив поленья, они выбрались из своего укрытия, но не спешили покидать сам дровяник. Илзе присела на ту небольшую кучку дров, на которой сидела ранее, в то время как Мориц разместился на чурбане для колки дров. Многое им предстояло обсудить. — И давно ты вернулась? — наконец не выдержав, спросил Мориц. — Сегодня утром. А что ты делал у моего дома? — Эм… — Мориц не знал, как подобрать слова, чтобы не выдать ей своих чувств, своей нелепой, давно возникшей традиции бродить возле ее дома, ожидая, когда в окне появится фигура Илзе, имевшей привычку читать, взобравшись на подоконник веранды. И хотя он знал, что Илзе не было в городе, он все равно в глупой надежде влюбленного юнца неизменно проходил мимо окон ее дома, чтобы вновь увидеть ее красивую фигуру, вздернутый носик и пухлые губы. Он не нашел ничего лучше, чем соврать: — Ходил к Анне за козьим молоком. Знаешь, они недавно козу завели. — Помнишь, у нас тоже раньше была? — легкая грусть мелодично переливалась в ее словах. Мориц кивнул. Конечно, он помнил каждую минуту, проведенную с Илзе, прямо с раннего детства. Как они объедались ягодами в ее саду, пачкаясь соком смородины, как зимами выкрадывали из кладовой варенье, тем самым вызывая возмущение фрау Ньюман, как устраивали шалаши из веток и старых простыней, как играли в прятки — кто бы думал, что это им может пригодиться, как завязывали бантики на шее козленочка, как пили парное молоко прямо из банки. Теперь всё стало другим, дни светлого детства покинули их. — И что фрау Ньюман? Злилась? — чуть замешкавшись, спросил Мориц. — Нет. Но домой я вернуться не могу — сам видишь. Впрочем, идти опять в город я не хочу: я устала с дороги и из-за всего пережитого, — она кивнула на выломанную дверь, — да и здесь остались незавершенные дела, — вымолвила Илзе, отводя глаза от Морица. — Дела? Я могу тебе как-то помочь их завершить? Хотя, впрочем, — он поджал свои трепетные губы, — это несколько не в моих интересах. Я б не хотел, чтобы ты вновь уходила туда, твое отсутствие далось мне очень трудно… всем нам, — поспешил поправить себя он. — Второй раз я, то есть мы, да, мы этого не вынесем. Жизнь здесь без тебя совсем другая, она какая-то мертвая. Как он беспокоился о ней, с каким сочувствием глядел на нее! Ничто не ускользало от внимания Илзе. «Ах, милый Мориц, как бы сказать тебе, что вернулась я из-за тебя прежде всего и не уйду, пока не вытащу тебя из этой чертовой дыры!» — правда, как именно она собирается его вытаскивать, она не знала. Более того, столкновение с отцом показало, что сейчас ей самой нужна защита, нужен кров, и она ныне сама является той дамзелью в беде, которую необходимо спасать, а Мориц, как бы он ни был хорош и прекрасен, вовсе не походил на роль доблестного рыцаря, но он был одним из немногих, к кому она могла обратиться. — Да, ты можешь мне помочь, — задумчиво проговорила она. «Действительно, кто ж может спасти Морица, кроме него самого? — спросила она себя. — Я? Только при его содействии, а то он как упрется в своих предубеждениях против себя и ни за что не поверит моим словам о нем». — Но об этом позже. Я должна знать, куда мне идти, но я растерянна… Я вызвала такой скандал здесь, столько шума навела своим побегом — сложно представить, какой позор я навлекла на моих родителей, но их мне не жалко, разве что мою бедную мать. Одного боюсь: теперь ни в одном приличном доме в этом городке меня не приютят — кто ж знает, где я шаталась, чем занималась и с какими людьми путалась, пока отсутствовала. Обо мне, наверно, ползут гадкие слухи, так? — Мориц кивнул и уже было открыл рот, чтоб рассказать, но Илзе замотала головой. — Нет, даже знать не хочу. В былые дни я могла бы спрятаться в доме Анны или Вендлы, может быть, даже у Теа, хотя у нее младшая сестра та еще прилипала… Но теперь их матери… Они попросту не впустят меня за порог. Мориц, скажи мне, что мне делать?! — воскликнула она, чуть не плача. — Что мне делать? Куда идти? Ты умный, Мориц, я знаю, ты можешь придумать. Я такая дурная, я так безрассудно поступила: наверно, мне не следовало сбегать или не следовало возвращаться, не следовало злить отца… Мориц, я падшая, тебе не стоит меня жалеть и со мной водиться. Илзе разрыдалась и уткнулась в свои колени. Волосы ее распустились, закрывая ее раскрасневшееся, тревожное лицо. Мориц, не в силах вынести ее слез, растроганный этим зрелищем, присел рядом с ней и крепко обнял, прижав ее голову к своей груди. Он качал ее, как маленького ребенка, и тихо пришептывал: «Поплачь, поплачь, Илзе, если тебе станет от этого легче. Я что-нибудь придумаю». Ее волосы шелком струились под подушечками его пальцев, он гладил их, наслаждаясь их мягкостью и приятным ароматом — смесью хвои и цветов. Сердце его радовалось: хоть кому-то он был нужен в этом мире, хоть для кого-то он, твердо убежденный в своей бесполезности, был необходим, и он был готов пойти на все, чтобы оправдать возлагаемые на надежды. Наконец, когда всхлипывания Илзе утихли и она подняла свое измученное лицо, он произнес: — Знаешь, я подумал… Фрау Габор может приютить тебя. Она добрая и щедрая женщина, она всегда готова помочь. Чего скрывать, она мне не раз помогала разобраться с учебой или с моим отцом, ободряла меня. Пойдем к ней, она тебя точно примет. — К маме Мельхиора? А что скажет герр Габор? — долгожданный свет в конце туннеля забрезжил перед Илзе, но мрачные, полупрозрачные тени сомнений то и дело застилали его. — Фрау Габор из тех женщин, что умеют подчинять мужчин своим желаниям, — едва слышно хохотнул Мориц, и Илзе улыбнулась в ответ, подумав про себя, что, быть может, только такие женщины и могут хорошо устроиться в этом мире, принадлежащем их мужьям, и надеясь, что она тоже обладает этим редким даром. — Пойдем! По крайней мере, попытка — не пытка! И взявшись за руки, Мориц и Илзе пошли, удаляясь от этого пыльного дровяника, пострадавшего от рук разъяренного герра Ньюмана и наполненного жуткими воспоминаниями, к хорошенькому уютному домику с разбитым перед ним розовым садом, где жило семейство Габоров — по всем меркам образцовое, но иногда порицаемое за слишком либеральные взгляды. Когда они постучались в дверь дома Габоров, им открыла красивая женщина — затянутая в корсет, в светлом новомодном платье, украшенном лентами, с элегантно убранными волосами без единого намека на проседь. — Рада тебя видеть, Мориц, — улыбнулась она, но вдруг ее внимательный взгляд остановился на скромно стоявшей позади своего друга Илзе. Девушка мигом поняла, что фрау Габор заметила и ее помятое испачканное платье, и растрепанную прическу, в которую наверняка вплелись опилки из дровяника. — Илзе? Так неожиданно видеть тебя здесь! Что ж, проходите в гостиную, расскажете, зачем пришли, — она пропустила их в дом и прикрыла за ними дверь. — Мельхиор! Пришли твои друзья! — крикнула она, и на лестнице тут же послышались быстрые шаги Мельхиора, поспешившего увидеть, кто ж решил его проведать. Когда он увидел их, он оторопел от изумления: Мориц, конечно, часто бывал у него в гостях, но вот Илзе — никогда, тем более в таком виде и после скандала с ее побегом, встрепенувшем весь город. — Привет, Мориц! — пожал он ему руку. — Илзе! Ты вернулась! — он не побрезговал ее по-дружески легонько приобнять и тут же отступил, догадываясь, что это может вызвать неудовольствие его друга. — Мама, ты принесешь нам лимонада? — Уже несу! — отозвалась фрау Габор, незаметно для собравшейся компании удалившаяся на кухню и уже мчавшаяся оттуда с присущей ей грациозностью, неся в руках серебряный поднос с тремя стаканами и графином, полным лимонада, украшенного веточками мяты. Предводительствуемые дамой, они прошли в гостиную, представлявшую собой небольшую, но очень светлую комнатку. Из одной стены выступал кирпичный камин, впрочем, давно уже нетопленый. Посреди гостиной лежал красивый нежно-зеленоватый ковер с причудливыми песчаными узорами — он был настолько тонок, что можно было подумать, что он привезен из Персии. На ковре стоял маленький деревянный столик с вырезанными в виде голов драконов ножками, а возле него кругом разместились диван и два кресла, обитые дорогими светлыми тканями. И хотя Илзе знала, что семья Мельхиора весьма обеспеченна и имеет склонность к собиранию заморских вещиц, она даже не подозревала, что его дом настолько изыскано обставлен предметами из их семейной ориенталистской коллекции. Когда все уселись и несколько расслабились, немного поговорив о мелочах, о погоде и о том, как красив розовый сад, разместившийся под распахнутыми окнами гостиной, фрау Габор тактично спросила: — Илзе, Мориц, что привело вас в наш дом? — Илзе нужно найти, где переночевать. Родители не хотят пускать ее домой, — чуть приврал Мориц. — Не хотят? — женщина сердобольно всплеснула руками. — Бедняжка, как же так — тебя так долго не было в нашем городе, а они и видеть тебя не хотят? Конечно, я размещу тебя у нас — наверху в комнате для гостей. Она, конечно, еще меньше этой гостиной, но боюсь, большего мы предложить не можем. — Спасибо, фрау Габор, — благодарно произнесла Илзе, отвесив небольшой поклон. — Но Мориц был не совсем точен: я сама не желаю возвращаться, это может быть небезопасно для меня. Мельхиор навострил уши. Он никогда не слышал ничего категорически отрицательного о семействе Ньюманов, впрочем, подозревал, давно зная Илзе, что не все у нее дома ладно. Но его любопытство и на этот раз осталось неудовлетворенным, потому что фрау Габор, предчувствуя, что сейчас на нее польется поток девичьих откровений, обратилась к сыну и его другу: — Мальчики, ступайте наверх! Это не для ваших ушей. — Ладно, мама, тогда мы с Морицем будем читать «Фауста», — «Фауст», пожалуй, был единственной книгой, когда-либо написанной, которую фрау Габор крайне не приветствовала в доме и решительно не понимала, чем она так притягивает ее сына. Мельхиор надеялся, сказав это, что мать оставит его в гостиной, лишь бы он не приступал снова к ее чтению, но вопреки его ожиданиям, фрау Габор лишь согласно кивнула. Проблемы Илзе на данный момент беспокоили ее гораздо больше, чем извращенные литературные пристрастия ее сына. Разочарованные в том, что им не удастся узнать все скелеты семейства Ньюманов, Мориц с Мельхиором, строя предположения о том, о чем могла фрау Габор расспрашивать Илзе, удалились. Убедившись, что они ушли наверх, и прикрыв дверь в гостиную и окна, фрау Ньюман села напротив Илзе и произнесла лишь одно слово: — Рассказывай! На глазах Илзе вдруг навернулись слезы. Она начала задыхаться, во рту пересохло, а в горле застрял ком, не позволявший ей вымолвить ни слова. Она шевелила губами, но звуки ее души не спешили излить свои горести миру, даже если этим миром была только располагающая к доверию добрая фрау Габор, подававшая ей выуженные из маленького комода носовые платки и подливавшая лимонаду, чтоб Илзе могла прийти в чувство. Наконец девушка откровенно заговорила: — Сегодня он гнался за мной с топором. Но это не самое страшное, что случалось со мной. Всё началось примерно десять лет назад, когда отец, вложившись неудачно в ценные бумаги, потерял почти все свое состояние: тогда мы переехали из Берлина сюда. Мне жалко было видеть его, как он сокрушался. Он стал сильно нервничать из-за того, что не может обеспечить нас. Матери, не привыкшей жить без слуг, было непривычно, более того, чтоб обеспечить нас едой, она была вынуждена начать заниматься огородом, приобрела козу. Она уставала и вечно винила в этом отца, который, пребывая в глубокой меланхолии, ничего не делал ради улучшения нашей жизни. Однажды, когда она в очередной раз обвинила его в лени, он… — Илзе запнулась, но переведя дыхание, дрогнувшим голосом вымолвила: — он ударил ее. Я видела, как умный человек, некогда бывший весьма неплохим рантье, скатывался вниз, туда, откуда нет возврата, в тот момент для меня он стал преступником, и я не желала его прощать. Затем его вспышки агрессии учащались. Тогда мать обратилась к врачу, и тот прописал ему лауданум. Мы надеялись, что это успокоит его, и это действительно помогло. Увы, ненадолго. Он стал превышать назначенные ему врачом дозы, даже когда курс лечения закончился, он продолжил употреблять его. Мы стали прятать от него лауданум, чувствуя, что он становится зависимым от него, и он начинал злиться, еще больше, чем прежде. Он заставлял мать идти в аптеку и покупать ему это ужасное лекарство, угрожая прибить меня: я как бы становилась заложницей в его руках. Постепенно его страсть к лаудануму вытеснил алкоголь — это произошло как-то внезапно, возможно, тогда, когда он задружился с завсегдатаями таверны. Теперь его было невозможно контролировать, равно как и бюджет нашей семьи. Представьте, фрау Габор, мы с матерью готовили пустые супы, варили бульоны на брошенных собакам костях. Однажды, когда было особенно голодно, пришлось зарезать козленка от нашей козы. Я никогда не забуду, как кровь из его тонкого горла прыснула матери на трясущиеся руки. Он был так мил, с топорщящимися ушками, так доверчиво шел в руки… Я не могла его есть, — Илзе закрыла глаза руками, как бы желая прогнать эти воспоминания обратно внутрь себя, чтобы никогда их больше не доставать на свет, не тревожить, чтобы забыть их наконец, как страшный сон. — А потом мать зачастила в церковь. Я ее понимаю, ей нужна была отдушина, ей нужно было найти место, где ей бы сказали, что то, что она терпит побои мужа, однажды окупится, в другой жизни. Только почему-то она решила, что она сможет выгнать из него грех, если они будут практиковать воздержание — знаете, у апостола Павла есть что-то про это, — фрау Габор кивнула, но ее премного удивило то, что девушка возраста Илзе может знать, что обозначает упомянутое в послании «воздержание». — Это была непоправимая ошибка. Она перестала быть для него интересной жертвой, она спокойно терпела его побои, и он больше не ощущал над ней своей власти. Его жертвой стала я. Но я не хочу больше быть жертвой, я хочу уйти, убежать, скрыться! Я никогда не думала, что это будет так сложно! Фрау Габор, я надеюсь, вы сохраните всё это в секрете, вопреки всему я не хочу, чтобы он попал в тюрьму или на эшафот, хотя он, несомненно, этого заслуживает. Я просто хочу, чтобы это все прекратилось… — просипела она и расплакалась с удвоенной силой. Фрау Габор подсела к ней и, положив ей руку на плечо, произнесла: — Не бойся больше, дитя мое. Ты можешь оставаться у нас, сколько захочешь, я выделю тебе комнату и часть своего гардероба — надеюсь, мои платья не будут тебе слишком велики. Об остальном не беспокойся, я обо всем позабочусь, уверяю тебя. Этот кошмар покинет твою жизнь, обещаю, — и по-матерински прижав Илзе к груди, она успокаивающе гладила ее по грязным, спутанным волосам, видя в ней дочь, которой у нее никогда не было, но о которой она всегда мечтала.

***

Морицу тоже разрешили остаться на ночь. Такое часто случалось и ранее, когда они с Мельхиором засиживались допоздна, делая домашнее задание. Так случилось и сейчас, Мельхиор настоял своей матери на том, что им нужно до конца дочитать сцену Вальпургиевой ночи, чем поверг свою бедную матушку в настоящий шок, но она не смела препятствовать самообразованию сына, тем более сейчас, когда в их доме гостили. Когда Мориц проходил по коридору, возвращаясь из умывальной в спальню, которую из-за занятой гостевой он делил с Мельхиором, его взгляд притянул свет, тянувшийся вдоль коридора и исходивший от комнаты, где была Илзе. Дверь в ее комнату была приоткрыта, и Мориц, увлеченным каким-то странным желаниям вновь созерцать объект своего немого обожания, без задней мысли прильнул тихо к двери и заглянул. Увиденное потрясло его воображение. Что есть девичья спальня глазами юноши? Это тот самый грот Венеры, куда был заманен Тангейзер, воспетый Вагнером. Где вьются обманчивые духи, внушающие страсть, где нежные цветы разбросаны на ложе, где получаешь вечное наслаждение, забывая о мире вне этого грота. Но стоит призвать Бога, стоит вспомнить про грех, как грот и все его радости исчезают, оставляя в тебе лишь горькое сожаление об утрате да стремление возвратиться назад — в сладостные иллюзии. И в то же время — это тайный альков монахини, уединенной, неискушенной, невинной, чья любовь как запретный плод. И вот она, готовясь ко сну, снимает свою рясу — свою дневную сорочку, запачканную дневными заботами, работой, нелегкой дорогой, и обнажается, превращаясь в языческую богиню. Как нежно и прекрасно было тело обнаженной Илзе! Мориц видел его всего лишь несколько секунд, но этого было достаточно, чтоб под покровом ночи, закрывая глаза, вновь и вновь вызывать это воспоминание, услаждающее внутренний взор. Ее тонкая ивово-бледная кожа подсвечивалась лучами закатного солнца, окутывавшими ее своей прозрачной шалью. Дыхание Морица становилось тяжелее и глубже, будто он пытался пропитаться представшей перед ним красотой, низ живота будто бы окаменел, а сердце рвалось из груди — к ней, к ее заветному ложу. Краска залила лицо Морица: «Нет, я не должен был этого видеть! Это дурно!» — он пытался отвести глаза, но движения в спальне Илзе вновь привлекли его внимание. На этот раз она облачалась в ночную сорочку, приготовленную для нее фрау Габор. Сорочка заметно была на пару размеров больше, а потому невесомым облаком охватывала тело Илзе, норовя соскользнуть с ее острых плеч и оголить ее вздымающуюся грудь. Но девушка то и дело неловко поправляла ее, будто бы чего-то стыдясь. «Как же Илзе естественно стыдлива! — думал Мориц. — Она не знает, что я за ней наблюдаю, и все равно пытается прикрыться». Это возбуждало его еще сильнее, казалось, что всё его тело сгорает от нетерпения, его рука невольно потянулась к ширинке брюк, туда, где твердая плоть указывала на готовность осуществить свое намерение. «Тише! Тише! Успокойся!» — тихо говорил он самому себе, пытаясь избавиться от навязчивого чувства легким поглаживанием, но это еще больше раззадоривало его. Илзе присела на кровать и, приподняв край сорочки, принялась медленными движениями стягивать чулки. Мориц видел, как задралась ее сорочка, как мелькнуло округлое бедро, как тонкая ножка выскользнула из чулка, упавшего на пол, и осторожно ступила на доски. Длинные пальцы Илзе сползали по ее ноге, и Мориц представлял, как однажды они обхватят его плоть и… «Господи, спаси меня от дурных мыслей и намерений, защити меня от страстей человеческих и дьявольских, дай мне силы сдержаться и не нарушить заповедей твоих. Господи!» — мысленно принялся молиться он, изнемогая от переполнявших его чувств. В коридоре раздались чьи-то шаги, заставившие его, боявшегося оказаться застуканным, отпрянуть от двери и отойти от нее. «Наверно, Бог внял моей мольбе», — решил Мориц, но когда он услышал голос Мельхиора, вопрошающий, где же он, Мориц, застрял, юноша решил, что, скорее, сам дьявол внял его мольбам и подослал своего возлюбленного ученика. В коридор Мельхиор вышел в простой полосатой пижаме, поверх которой был накинут такой же полосатый халат — пожалуй, это были единственные обычные вещи, имевшиеся в доме Габоров. Увидев Морица, он оторопел и с едва заметной ухмылкой спросил: — Что ж ты выглядишь так, будто привидение увидел? Несмотря на всю эту антикварную рухлядь, — он оглядел стены коридора, завешанные потускневшими картинами в тяжелых рамах да мечами, тронутыми ржавчиной, — они у нас еще не завелись. — В самом деле увидел, — пробормотал Мориц, — пойдем, я не хочу оставаться здесь ни секундой более, — схватив Мельхиора за руку, он потащил его в их комнату. Стоило двери захлопнуться, и Мориц упал на застеленный для него заботливыми руками фрау Габор диванчик и уставился в потолок, вновь и вновь воскрешая образ Илзе, представший сегодня перед ним, и те моменты, которые они вместе пережили в дровянике, и тут же, как бы устыдившись своих мыслей, открещивался от них и пытался начать думать о чем-то другом, но все равно каким-то причудливым образом по сплетениям логических и ассоциативных цепочек возвращался к событиям сегодняшнего дня. — Так что ты видел? — спросил его Мельхиор. — Что тебя так ужаснуло? — Я проходил мимо комнаты, где остановилась Илзе… — начал Мориц. Как ему не хотелось сознаваться в своем грязном поступке, но чувства так и стремились вылиться наружу, наполнив уши первого попавшегося слушателя, которым, к счастью, стал Мельхиор. — О, наш порядочный Мориц подглядывал за девушкой! Вот это новость! Нет, я могу еще представить за этим занятием Гансика или Отто, но тебя… Так что ты увидел? — принялся он, охваченный лихорадкой любопытства, жадно допытываться. — Нет! Ничего! — Мориц вскочил. Всё его нутро протестовало против того, чтоб хоть кто-то обличал его в подглядывании, тем более, если этим кем-то, был отнюдь не безгрешный Мельхиор, измучивший его воображение из просветительских целей своим недавно написанным эссе под гордым названием «Совокупление», которое Мориц прочитал в начале летних каникул. — Я просто проходил мимо ее комнаты, дверь была приоткрыта, и… — он замолчал, пунцовый румянец покрыл его щеки. — И? Давай, не томи! Мельхиор прикрыл глаза, готовясь представить все, что расскажет ему его друг. — Она была в сорочке, и эта сорочка струилась по ее телу… она снимала чулки, и тогда я… я… — несмотря на то, что он решил скрыть часть увиденного от друга, приятные воспоминания полностью вновь представали перед Морицем, и упоение пронизало его голос. — Я будто ожил, мне кажется, я прежде и не жил, но в то же время переставал быть человеком, начинал терять рассудок. Я был един со своим телом и понимал все его потребности, и я знал, что, если реализую их, я стану самым счастливым человеком на планете, но даже само их осознание наказывало меня счастьем. Мельхиор поджал губы и провел в воздухе плавную линию, будто рисуя очертания женских округлостей. — Ты фантазировал? — Что ты имеешь в виду? — Мориц, по-прежнему по-детски наивный, не понимал его вопроса. Любой другой человек на месте Мельхиора решил бы, что он строит из себя дурака или не хочет рассказывать, но юный Габор слишком хорошо знал своего друга, чтобы так подумать о нем. — Ну, хотел ее касаться? Чтоб она была в твоих руках, послушная тебе? — Да! Да! — возбужденно воскликнул Мориц, и глаза его заблестели. — О Мельхиор, мне кажется, это то, что называют любовью. Я думаю, я люблю ее. Я хочу касаться ее… везде! И не выпускать никогда. Если б я только мог передать свои чувства, я б тебе их описал, но я всегда плохо подбираю слова. Мельхиор с улыбкой покачал головой. Как мало знал его друг о мире и о людях! Не было в его чувствах никакой особенности, никакой возвышенности, как полагал Мориц, нет. Мельхиору давно было ясно, зову природы, пробуждению весны редкий человек сможет противиться и только безумец, лишенный всякого гедонистического стремления, может вовсе отказаться. — Я тебя понимаю. Я испытываю порой то же, когда вижу некоторых девушек, пусть даже и в платьях, — и лучистые глаза Вендлы, ее румянец, короткие платьишки, оголявшие тонкие лодыжки, ее искрящееся смешливостью лицо невольно предстали перед ним. Но хотя Вендла и была очаровательна, она еще не успела возмутить сердце Мельхиора настолько, чтоб заставить его рассыпаться в любовных признаниях. Тем более, что Мельхиор, склонный всё обдумывать и рационализировать, поклялся сам перед собой не нарушать свой покой неуместными чувствами к тем хорошеньким существам, которых называют женщинами.