На костях нимфы

День стремился к вечеру, а Илзе продолжала бродить по улицам, не зная устали и убегая от следующих за ней кошмаров. Она хотела идти обратно, к Золотому ручью, но догадывалась, что усталость, пресыщавшая и ее тело, и ее дух, не позволит ей дойти до туда. К тому же небо хмурилось и усердно тужилось, готовясь разродиться сильным дождем, и если в городе, где полно кафе и ночлежек, дождь вполне можно переждать, то посреди дороги, проходящей вдоль просторных полей, он мог оказаться весьма серьезной угрозой для ее подорванного двухнедельным заточением здоровья. Потому Илзе не находила решения лучше, чем переночевать в какой-нибудь таверне, вроде той, в которой она останавливалась во время своего первого пребывания в городе, а уже затем отправляться в путь. Про Ферендорфа и Ноля она даже не думала. Генрих наглядно ей показал, какими оборотнями могут оказаться люди искусства, и знаться с ними ей более не хотелось. Помимо того, обида на богемных друзей была еще слишком свежа, чтобы простить их и явиться на их порог, расписываясь в своей беспомощности и зависимости от них. Илзе искала ту самую таверну в надежде, что хозяйка ее узнает и, как в старые времена, отнесется со снисхождением. Но стыд перед добродушной женщиной охватывал девушку: да, права, оказалась хозяйка тогда, сказав, что нужно устроиться на фабрику или обзавестись мужем, что в противном случае в городе не выжить. Быть может, физически Илзе и была жива, хотя граница со смертью для нее изрядно стерлась, но была ли это та же самая Илзе, что та, которая впервые сбежала из родительского дома и явилась в город, полная грез о новом будущем, та Илзе, которая звала с собой в город мать, которая рыдала в гостиной у фрау Габор? Когда пропала та отнюдь не слабая Илзе, чьим единственным оружием была ее надежда? Когда она превратилась в ту, которая возвращается к Золотому ручью не потому, что желает спасти Морица или маму, но потому, что ищет спасения, приюта сама, если их, конечно, еще можно найти? «Узнала бы мамочка, что ее любимая Илзе убийца… Но ведь это же не я виновата, я ей ни слова не скажу, что я наделала, чем я стала», — твердила она себе, но зеркало с надписью «убийца», рассекающей ее тело, из памяти стереть было нельзя. — Фройляйн, именем кайзера и его закона я приказываю вам остановиться, — раздался голос. Илзе дернулась и тут же опомнилась: «Я ж в мужской одежде, это не ко мне», и уже хотела было двинуться дальше, но вздрогнула, когда тяжелая рука опустилась на ее плечо. — Да, фройляйн, я к вам обращаюсь, — произнес грузный усатый полицмейстер. — Вы сами себя выдали, — хихикнул он в усы, но в следующий миг вновь сделался серьезным. — Пройдемте, фройляйн, в участок устанавливать вашу личность, составлять протокол, — он взял ее за руку и куда-то повел. — Что такое? — взволнованно пробормотала Илзе. Краска прилила к ее лицу, а все тело сковало страхом, и она чуть не лишилась чувств и наверняка упала бы на дорогу, если б усатый полицмейстер не поддержал ее и не привел ее в чувство своим бормотанием про мнительных барышней, думающих, что от мужской одежды они станут смелее. «Они узнали! — выстукивало ее сердце, будто б норовя вырваться из грудной клетки, просясь на свободу. — Они нашли его тело. Они нашли меня. Они считают, что я убийца. Меня казнят», — голова ее обреченно повисла, и Илзе плелась за полицмейстером, пытаясь не думать, что ее ожидает в участке, и уж тем более о том, что будет после. Ее ввели в небольшой срубленный домик. С виду он совсем не предназначался для грозных и отъявленных преступников, к коим ее могли бы причислить. Да и внутри не было ни решеток, ни оков. Только пара обшарпанных комнат со столами, стульями да с тройкой тумбочек, на которых покоились газовая горелка, жестяной чайничек, несколько кружек, коробка чая и кой-какие мясные пироги на тарелках. «Сейчас меня будут допрашивать, я не выдержу, и они примут меня за убийцу! И казнят, наверно, даже без суда — обо мне всякий скажет, что я убийца», — тряслась Илзе, суетливо оглядываясь по сторонам, выискивая способ убежать от грузного полицейского. — Вишь, Фриц, еще одну поймал. Ох уж и развелось этих эмансипе, будто удобно им ходить в мужских брюках. Откуда и берут их? — полицмейстер добродушно рассмеялся, усаживая Илзе на стул перед своим коллегой. — У братьев таскают, — угрюмо отозвался Фриц, доставая чистый листок бумаги да чернильницу с перьевой ручкой. — Такое посмешище, такое посмешище! Брюки на девушках, как корове седло — ни грации, ни походки, — болтал он с коллегой, ставя чайничек на горелку и не замечая Илзе, с вниманием прислушивавшуюся к их разговору и пытавшуюся понять, казнят ее все-таки или нет. — Идет, значит, эта. Сперва подумал я, что просто какой-то мальчишка идет, но вижу, что ковыляет как-то. Не, думаю, мальчишки так не ходят, и говорю наобум: «Фройляйн, именем кайзера и его закона…» — уже готовился извиняться, на случай если фройляйн окажется молоденьким герром, а она как подымет на меня голову, глазки распахнет — и мне так смешно стало. И все-таки фройляйн! Верна была моя догадка. Вот, что я называю, профессиональный нюх! А я ей говорю, мол, фройляйн, вы сами себя и выдали… Что ж, вы такая напуганная сидите? — обратился он к Илзе, но она поспешила отвернуться. — Вы у нас не первая и не последняя. Фриц размял хрустевшие пальцы и принялся писать форму протокола. — Как вас зовут? — строго спросил он. — Илзе… Илзе Ньюман, — запинаясь, выдавила из себя девушка. — Только, герр, я ни в чем не виновата! — воскликнула она, оправдываясь. — На меня напали, я была вынуждена отбиваться! — слезы потекли по ее щекам. Фриц махнул рукой. — Вы местная? — Нет, но последние три недели я пребывала здесь. Две недели меня держали против моей воли. Фриц снова махнул рукой и, почесав за ухом, продолжил допрос: — Сколько вам лет? — Семнадцатый год, — потупилась Илзе. — Семнадцатый год! — воскликнул грузный полицмейстер, так что кончики его усов взлетели вверх. — Семнадцатый год, и уже в брюках! Нет бы, старая кокотка! — Илзе вспыхнула. «Неужели не видно по мне, что я совсем не старая кокотка?» — подумала она. — Моя племянница — ровесница ваша… Ох, какие нынче дамочки пошли! Глаз да глаз за ними нужен, всё чего-то требуют, всё чего-то хотят, а прежде всего — носить брюки. Да разве брюки полезны для женского здоровья? Сперва они брюки хотят надеть, а что потом? Скажут, что больше не намерены приструнивать экономок или замуж выходить? Если б моя племянница надела брюки… Какой позор! Какой скандал! Какой стыд! — У кого вы забрали одежду? — допрос продолжился. — Меня похитили, герр, и держали взаперти! Я была вынуждена бежать… У меня отобрали мою одежду, я надела, что нашла. Герр, я боюсь, что полиция не так может истолковать мою ситуацию, я готова дать правдивые показания. Меня привязывали к кровати, герр, мне угрожали револьвером, наставляли на грудь, вот сюда, — Илзе, взбудораженная, ткнула себя в грудь, но ни толстый полицейский, ни Фриц не обращали на это ни малейшего внимания, в чем она окончательно убедилась, когда Фриц, снова почесав за ухом, сказал: — Так вы и дайте нам правдивые показания. У кого вы забрали одежду? — У брата, — буркнула Илзе, понимая, что никто не готов ее слушать и, быть может, ее защитить. — Ах ты Фриц, шельма! Провидцем заделался! Действительно, у братьев таскают! Как же я сам до этого не додумался, — прокомментировал усатый полицмейстер, косясь на чайник, который всё не хотел закипать. — Ох, теряю чутье, теряю… Ну ты, Фриц, гений сыска. Когда ж там тебя на повышение отправят?! — Так всегда у братьев таскают, — отозвался Фриц. — А зачем вы надели мужской костюм? — вяло спросил он, не отрывая глаз от бумаги, исписанной его мелким, аккуратным почерком. Илзе отвалилась назад на стуле и тяжело вздохнула: «И много мне еще таких глупых вопросов задавать собираются?», но поразмыслив, не нашла ответа лучше, чем сказать: — Потому что захотела. — Потому что захотели? — удивленно спросил прежде не проявлявший эмоций Фриц и даже бегло взглянул на Илзе, изумляясь тому, что у женщины могут быть желания. — Так мне и записать? — спросил он, уже адресуясь к усатому полицейскому. — Так и запиши, — махнул рукой тот и поспешно добавил: — А еще спроси, почему захотела. — Почему же вы так захотели? — повторил слова толстого полицмейстера Фриц, смотря только на бумагу. — Не знаю, — пожала плечами Илзе. — Вас никто не наущал? Не принуждал? Не заставлял? — Фриц машинально, словно по инструкции, задавал эти вопросы. — Нет, никто, — качала головой Илзе. — Знаете ли вы других женщин, которые носят брюки? — Ни одной. Я думала, я одна такая оригиналка, — расхохоталась, не выдержав, Илзе. Всё происходившее казалось ей какой-то нелепой и, на самом деле, малозабавной комедией. «Какая ж я дуреха! Думала, меня назовут убийцей, а меня лишь назвали эмансипе и допрашивают по поводу моих брюк, а не крови на моих руках! Хороши немецкие закончики», — смеялась она. Смех ее оборвал свист кипящего чайника. Грузный полицмейстер загрохотал чайником и принялся заваривать чай. — Оригиналка, ох, вас таких оригиналок хватает, — вздыхал он, смеясь в усы. — Каждый день таких ловим, и всякая, как одна: это я такая, мол, оригиналка, одна додумалась брюки носить… Видать, ума много не надо, чтоб брюки носить, — он осекся, прекратил на мгновение болтать и, сочтя последнюю свою фразу весьма глубокомысленной, пробормотал. — Надо записать бы. Слышь, Фриц, так и запиши в протоколе, что я сказал, что «ума много не надо, чтоб брюки носить». Потом начальству скажем, что провели воспитательную беседу с барышней — а то удумают чего: брюки носить! Ваши матери не носили, ваши бабки не носили, а вы носите. Кому и уподобляетесь?! — Так-так, — поцокал языком Фриц задумчиво, — вы впервые на ношении брюк попадаетесь? — Так точно, герр полицмейстер, — подтвердила Илзе. — А кто за это может поручиться? — Поручиться? — переспросила Илзе, не веря своим ушам. — Зачем же поручаться? У вас же протоколы, наверно, хранятся, поверьте, герр полицмейстер, моего имени в своих картотеках вы не найдете. Толстый полицейский снова рассмеялся в усы, попивая заваренный чай. Фриц почесал за ухом. — В картотеках искать? — Фриц выпучил глаза. — Вы издеваетесь над нами, юная фройляйн? Илзе непонятливо нахмурилась: — И думать не думала издеваться над вами, герр полицмейстер. — Нет у нас на участке никакой картотеки, — пояснил грузный полицейский. — Это только в главном здании полиции, а у нас нет никакой картотеки. Илзе изумленно посмотрела на него. Такой неорганизованности от немецкой полиции, прославляемой наряду со всем немецким ее школьной учительницей — профессором Кнюппельдик, она не ожидала обнаружить и уж тем более не ожидала прочувствовать на себе. На мгновение ей подумалось, что Фриц пошлет грузного полицмейстера в главное здание полиции изучать картотеку, но он ничего не предпринял и продолжал, застывши, сидеть над составляемым протоколом. Наконец Илзе сама решилась предложить: — Неужели никого нельзя послать справиться в картотеке? Грузный полицейский чуть не поперхнулся горячим чаем со смеха, и его усы тряслись вместе с выступающей верхней губой, придавая ему какие-то заячьи черты. — Никак нельзя, милая фройляйн Ньюман, никак нельзя. Именем кайзера и его закона нам приказано не покидать наших постов и патрулей. Как же возможно для нас не покинуть поста и уйти в картотеку? Нет, нам нужно, чтобы кто-то за вас поручился, а заодно и подтвердил вашу личность. Ваша дерзкая выходка — это нарушение общественного порядка, нам нужно подтверждение, что барышня вы во всех отношениях приличная и не ходите постоянно в брюках. Скажите, кто может за вас поручиться? — и обращаясь к Фрицу, добавил: — Это под протокол, — и тот усердно заскреб ручкой, сильно надавливая на бумагу, так и норовя ее прорвать. Илзе отвела глаза. Да, конечно, любой из Приапии мог бы за нее поручиться, но обращаться к кому-то из них ей совсем не хотелось. Муза и вдохновительница всей колонии, она, однако, ничуть не обеспокоила этих впечатлительных художников своим исчезновением и пребывала в стойком убеждении, что они уже с лихвой заменили ее другой наивной девицей, позабыв о ней. И все же, каким бы пренеприятным осознанием это ни являлось, воззвать к Приапии было ее единственным шансом избежать ареста и быть отпущенной из участка. Конечно, это знакомство вовсе не охарактеризовало бы ее как «приличную во всех отношениях барышню», но иных знакомств в городе она не имела хотя бы по той простой причине, что приличной барышней не была. — Герр Винфрид Ферендорф, — произнесла она, раздумывая, — художник с Фридрихштрассе. Или любой из его знакомцев — герр Ноль, герр Падинский, герр Эйконопуло. Их часто можно застать в… — Неужели вы, милая фройляйн Ньюман, думаете, что мы отправимся искать ваших поручителей? — произнес, смеясь, грузный полицейский. Илзе была обескуражена. Надежда быть отпущенной испарялась на ее глазах. — Нет, нет, на то они и поручители, что, взволнованные вашим долгим отсутствием, сами примутся искать вас по участкам, тем самым подтвердив, что знают вас. — Но меня целых две недели держали насильно взаперти! — вскрикнула Илзе негодуя, хлопнув руками по столу, так что чернильница Фрица пошатнулась и чуть не перелилась. — И никого из всей Приапии это не обеспокоило! Они меня не искали, они не подали заявления о моей пропаже в полицию! Как будто они примутся меня искать сейчас! — голос ее надрывался, скатываясь в рыдания. Илзе беспомощно откинулась на стуле и закрыла стыдливо лицо руками. — Что же со мной станется? — хрипло вымолвила она. — Тише-тише, милая фройляйн Ньюман, ваши поручители обязательно явятся. Хотите пирожка с мясом? Нет? Как жаль! Они чудесные, такие печет только фрау Мюллер с Нидерзахзенвег… Последующие часы прошли для Илзе в мучительном ожидании. Она то и дело открывала глаза, смотрела на старенькие, громко тикающие часы, непременно ощущая, как протекает ее жизнь, как заканчивается ее свобода. Грузный полицейский, подбадривавший ее разговорами и еще несколько раз предложивший пирожков от фрау Мюллер с Нидерзахзенвег, ушел патрулировать. Илзе осталась наедине с молчаливым Фрицом, который что-то угрюмо писал в распахнутом журнале — она даже не знала, пишет ли он по работе или же в этом сухом человеке кроется душа мещанского поэта, а любая ее попытка прочитать, что он пишет, пресекалась его грозным взглядом или нервным телодвижением, после которых Илзе недолгое время чувствовала себя виноватой, пока вновь от назойливой скуки не вытягивала шею к его журналу. Ей хотелось сбежать от скуки, которая воскрешала в памяти события последних двух недель: связанные крепко руки, разговоры о смерти, безумные глаза Генриха, следящие за каждым ее шагом, зеркала и отражающиеся в них кошмары, револьвер и наконец кровь, ручьи и лужи крови, растекавшиеся по кровати и полу, по ее рукам. Она посмотрела на свои руки: под ногтями все еще были куски запеченной крови. Сперва ей захотелось их оттуда выковырять, но вскоре ее помутило, и она вынужденно отвернулась. Она тщетно спрашивала себя: разве она могла поступить по-другому? Разве она могла не стать убийцей? А в голове всплывали проповеди пастора Кальбауха про раннехристианских мучеников, про их смирение перед смертью. В конце концов, даже сам Христос знал о том, что он умрет, но он ничего не предпринял, чтобы предотвратить это. Тогда почему, если сыну божьему не дозволено лишать людей жизни, это должно быть дозволено ей? Нет уж, лучше быть убитой, чем стать убийцей — не терзаться ни виной за совершенное, ни другими муками жизни, оказаться невинной жертвой в человеческой памяти. Ее рука потянулась к бутылочке морфия, покоившейся в просторном кармане сюртука. Если б только ввести инъекцию и погрузиться в сон, перестать думать об убийстве и не мучиться продолжительным ожиданием неизвестности… Как жаль, что она не догадалась прихватить иглу. Да даже если бы и прихватила, позволил ли бы ей этот сухощавый, строгий полицмейстер, что-то неистово строчивший в своем журнале с тем же жаром, с каким юнец пишет любовное послание, отлучиться на принятие дозы. Всё же морфий, хотя и лекарство, отнюдь не прост в своем употреблении. Подобный глотку чистого воздуха, он не может попасть в организм со вздохом. «Очевидно, этот господин, как бы в его услугах я ни нуждалась, не станет моим фаворитом», — отметила Илзе, силясь заснуть, чтобы скоротать время в участке. Однако тикающие стрелки, как рыболовные крючки, постоянно выуживали ее на поверхность дремоты, не позволяя залечь на дно — в темных глубинах утомленного подсознания. Сон окончательно пропал, когда за дверью участка послышалась возня и громкие крики: «Да как вы смеете меня арестовывать? Ну, подумаешь, чуть перебрал. Кто же не перебирает? Я пережил такое! Такое пережил! Утрата моя…» Илзе встрепенулась и даже хотела подбежать к двери, но строгий взгляд Фрица ее остановил. Вне всякого сомнения, этот голос принадлежал Ферендорфу. Наконец в участок ввалились двое, суетящихся в вялой борьбе: пытавшийся вырваться Ферендорф и цепко удерживавший его грузный полицейский. За ними спокойно зашел третий и прикрыл дверь. В нем Илзе признала Ноля. Его лицо разукрашивали кровоподтеки. — Вот еще один для протокола, грозился в пьяном угаре пристукнуть этого славного герра и таки пристукнул, — грузный полицмейстер препровождал Ферендорфа к столу Фрица и кивнул на Ноля. Фриц торопливо закрыл журнал, закинул его в ящик и схватился за очередной пустой лист бумаги. Ферендорфа посадили на стул рядом с Илзе, и он, придя спустя какое-то время в чувство, подняв глаза и увидев перед собой до боли знакомое лицо, воскликнул: «Господи, помилуй! Вот уж и мертвые приходят. Никогда пить больше не буду!» Полицейские недоумевающе переглянулись, грузный даже загоготал, однако гогот его оборвался, когда Ноль подошел к девушке, взглянул в ее лицо и слабосильно вымолвил, обняв ее за плечи: — Стоило получить фингал от Ферендорфа, чтобы узнать, что ты жива, Илзе! Илзе уставилась на него. «В смысле жива? Неужто они уже меня хоронили?» — и ей подумалось, что страхи их и предположения вполне могли бы сегодня оправдаться, не застрели она Генриха, и ей чуточку, но полегчало. — Вы знаете эту девицу, герр? — спросил грузный полицмейстер, не скрывая своего удивления. — И вполне могу за нее поручиться, — ответил, отвесив головой поклон, Ноль. — Илзе Ньюман — давняя моя знакомая. — Видите, милая фройляйн Ньюман, — весело воскликнул грузный полицмейстер, и восторг залил его пухлые щеки детским румянцем, — вот и ваш поручитель явился. Я же говорил вам не беспокоиться. Я хорошо знаю этих поручителей, они всегда являются! — Она никогда не надевала брюк ранее? — недоверчиво прищурившись, спросил Фриц, возвращаясь к старому протоколу и не замечая радости своего коллеги. — Никогда, — солгал он, думая про себя, как полицейские могут поверить, что такая незаурядная девица, как Илзе, никогда не носила брюк до этого пренеприятного инцидента. — Что ж, мы вас отпускаем, милая фройляйн Ньюман, и просим прощения за причиненные неудобства. Считайте свое пребывание здесь за достаточное наказание, пусть оно пока что будет для вас в качестве предупреждения. Впредь не совершайте подобных ошибок, — расшаркивался перед ней грузный полицмейстер. — А что касается герра Ферендорфа, — обратился к полицмейстеру Ноль, — я слишком погорячился, обратившись к вам после его увесистого кулака. Он мой друг, я знаю его с детства, и было б несправедливо сказать про него, что такие выходки случаются с ним часто. Вернее будет сказать, что они никогда не случались, — поспешил исправиться он с виноватой улыбкой. — И если вы решите все-таки предать его суду и суд постановит, чтоб он выплатил мне компенсацию, компенсация сия будет платиться все равно из моего кошелька, ибо за герром Ферендорфом не числится ни гроша. Я буду вам безмерно благодарен, господа полицейские, ежели вы избавите меня от тяготы судебных прений с собственным другом, поскольку полагаю, что простого пребывания в полицейском участке будет достаточно для того, чтоб его впечатлительная натура была потрясена и чтоб он исправился, — Ноль снова раскланялся, еще ниже, чем когда ручался за Илзе, что польстило полицейским, и они, переглянувшись, решили всё же отпустить драчливого пьяницу вместе с оригиналкой-эмансипе и благородным господином, даже не составляя протокола, что, впрочем, заметно опечалило поворчавшего по этому поводу Фрица, чьим призванием было написание всевозможных документов — писем, посланий (более тайных и интимных, чем письма), протоколов, служебных записок (более коротких, чем протоколы), отчетов (более детальных, чем записки), журналов (сочетавших в себе всё вышеперечисленное). Ехали они в экипаже молча под хриплое сопение спящего Ферендорфа, пока Илзе, бросив на него жалостливый взгляд, не произнесла: — Я никогда его не видела настолько пьяным. — Он обезумел от горя, с тех пор как ты пропала, — отозвался Ноль. — Ты навела переполох в Приапии. — А вы не догадались поискать меня? — ехидно спросила Илзе, припоминая, как надеялась на то, что единственные ее городские друзья бросятся на ее поиски и непременно спасут из зеркального логова безумного морфиниста. — Искали. Ферендорф даже дошел до дома фрау Ньюман, думая, что ты вернулась домой. Он говорил, что это было б очень в твоем духе. Но не обнаружив тебя и там, совсем отчаялся. Илзе бросила презрительный взгляд на Ферендорфа: этот пьянчуга вовсе не напоминал ей того, кто мог бы ради нее преодолеть такое расстояние. Даже этот подвиг, убеждала себя Илзе, не искупает его пренебрежительного и унизительного отношения к ней. Он боялся ее потерять лишь настолько, насколько он боялся потерять свою власть — а она была, пожалуй, единственным существом, над которым он имел власть. Имел. Больше Илзе ни у Ферендорфа, ни у Ноля, ни у кого-либо из Приапии не останется — они не смогли ее защитить, не смогут и впредь. А на что еще, кроме защиты и любви, имеет смысл обменивать собственную независимость? Она только переночует у них и с утра отправится в путь, и никто не посмеет ее остановить. — А тут еще пошли и слухи о маньяке, похищающем девушек… Ходят в наших кругах фотокарточки: вот на одной фотографии девушка позирует живая, сладострастная, а на другой она же — трупоподобная, и не понять, мертва иль спит; на третьей — расчлененная. Некоторые, конечно, считают, что это очень искусная подделка, фикция и хвалят фотографа за сообразительность, но мне так не кажется. Пускай находятся ценители, я думаю, этот маньяк и есть фотограф. Вот сделал глупость, высказал свои подозрения Ферендорфу, а тот взял да и решил, что тебя похитил маньяк. Илзе уставилась в окно. Мимо проплывали тусклые фонари, о которые, точно мошки, бились капли дождя; лениво раскачивались полустертые вывески, больше отталкивающие, нежели зазывающие, да деревья ночных бульваров, тонувших в изрыгаемых пьяницами ароматах и в терпких парфюмах прогуливавшихся ярких барышень. Она не хотела говорить ничего Нолю. Быть может, Генрих и вовсе не был маньяком. Быть может, эти слухи о ком-то другом, и не стоит преждевременно пускать новость о том, что маньяк мертв. К тому же, Генрих, быть может, и не убивал своих жертв: Илзе не видела в его фотолаборатории ни одной фотографии трупа. Быть может, всё его безумие ей привиделось. Быть может, он даже не хотел ее застрелить… Тогда зачем его застрелила она? Нет, наверно, он все же хотел ее застрелить, но из-за какой-то дурной сиюсекундной прихоти: он хотел умереть следом за возлюбленной, и он вроде как полюбил Илзе — разве не так? Это больше походило в ее представлении на правду: так уж повелось, что каждый, кто ее любил, желал ее убить или по крайней мере ей навредить — отец, Ферендорф, теперь еще Генрих… Имя Морица, конечно, не вписывалось в этот ряд, но Мориц всегда был каким-то странным, да и любил он по-странному — не так, как все любят. А любовь обычных мужчин оказывалась лишь праздничным фартуком, передним фасадом, лицевой стороной насилия.  — Так где ты пропадала? — задал Ноль вопрос, которого Илзе желала менее всего. Не молвя ни слова, она опустила руку в карман и показала ему бутылочку морфия, мол, сам догадайся. Ноль ничего не ответил, лишь тяжело вздохнул и задумался над тем, что «Увядание», где Илзе написана опиумокурильщицей, может оказаться диптихом. Экипаж, встряхнувшись, остановился. Ноль разбудил Ферендорфа, кинул несколько пфеннигов вознице, и вскоре троица оказалась в опрятной мастерской, стерильной, по-мещански вычищенной. Она нисколько не напоминала мастерскую Ферендорфа, и, не видь Илзе раньше этого помещения с уютными плетеными креслами, полками книг, наверху которых размещались гипсовые бюсты античных героев и богов, среди которых нелепым треугольником выдавался бюст Наполеона в бикорне, она ни за что бы не признала в нем мастерской художника и предположила бы, что это кабинет ученого, ничуть не смутившись ни холстов, ни этюдника — ученые тоже, знаете ли, рисуют. Ферендорф прошаркал за ширму, где располагались кровати, и снова сонно засопел. Ноль налил себе стаканчик эльзасского, предложил Илзе и, выслушав ее отказ, спокойно опустился в кресло. Илзе рассматривала его последние картины: одни из них были развешаны по стенам, другие стояли на полу, прислоненные к шкафам, третьи кипами хранились в углу, четвертые, всё еще незаконченные, размещались на мольбертах. Ее взгляд застыл на каминной полке, на которой стоял портрет Ферендорфа. Портрет, однако, был чрезвычайно необычен и далек от реалистичности. Ферендорф был изображен в профиль, абсолютно черным было его лицо — будто какой-то силуэт именитого автора, отпечатанный на фронтисписе. Красная точка покоилась на его виске, а вокруг нее замерли жесткие линии прицела. На фоне силуэта плясали геометрические фигуры: квадраты повалились на бок, желая стать ромбами, параллелограмм растянулся, теряя свои боковые стороны за границами картины, круги растекались, переходя в эллипсы. Всё жило и двигалось на этой картине, кроме самого портрета. Голова Ферендорфа была тенью, вернее, даже мишенью, какие бывают на стрельбищах. — В отсутствие меня решил его писать? — со смехом кивнула она. Ноль покачал головой. — Тебя не заменить, — отвечал он, делая глоток душистого эльзасского. — А он зауряден, разменная монета… Ты знаешь, всё посредственное меня злит и, на мой взгляд, достойно смерти. — Стало быть, ты желаешь Ферендорфу смерти? — с ужасом прошептала Илзе, не отрываясь от безумствующих геометрических фигур, затягивавших неподвижный силуэт в свой смертельный водоворот и поглощавших его безжалостно. Прицел отдаленно напоминал след от хищнического укуса. Ноль усмехнулся и снова покачал головой. — Главный антагонист в жизни Ферендорфа не я, а он сам. Человеку нужно кем-то обладать, иначе не существовало бы ни рабства, ни эксплуатации рабочих. Кто-то обладает своими друзьями или возлюбленными. У кого нет ни рабов, ни эксплуатируемых, ни сердечных собственнических притязаний, тому остается обладать лишь собой. Ферендорф на это не способен. К слову, мне попадалось письмо, адресант которого тоже обладать собой не способен — это разновидность слабых людей, следующих за своими страстями. Прости, что прочел это письмо, оно предназначалось тебе — я совершенно позабыл о нем. Ферендорф принес его, когда вернулся от фрау Ньюман. — Что за письмо?! — Илзе судорожно дернулась и тут же оторвалась от картины. Ноль неторопливо отставил бокал на маленький столик, разместившийся подле его кресла, поднялся, подошел к своему столу, покопался в ящиках и достал. — Держи, право, оно презабавное. Так мог написать только возбужденный школяр твоих лет, грезящий о безнравственности, но страшащийся признать это. Илзе, трепеща, выдернула его из рук Ноля, поспешно развернула и жадно принялась читать. Пока глаза ее не коснулись первой строчки, она была убеждена, что письмо от Морица, иначе Ноль бы не мог найти его презабавным, но, увидев почерк — ровный и аккуратный, выдававший взвешенность и как бы самолюбование писавшего, она поняла: ей писал Мельхиор. «С чего бы ему мне писать?» — вопрошала она себя, углубляясь в чтение письма. «Илзе, Илзе, Илзе, Сладостно имя твое, горько имя твое… Жертва твоя, принесенная в тот памятный день в лесу, который я не устаю вспоминать перед сном, имя шепча твое, прерывая ночную тишь сладострастием, оказалась напрасна. Я проявил любопытство. Я думал, с ней всё будет не так. С ней и вправду всё было не так — она не хотела, боялась, просила ее отпустить. Но глухо бывает сердце, воспламененное больной страстью, и я погубил ее. Илзе, Илзе, Илзе, Зачем ты указала мне этот путь? Зачем наставила меня на него? До тебя я лишь смотрел на запретный плод и жаждал часа, когда смогу его вкусить, но ты предложила мне его, и, попробовав его однажды, я не мог отказать себе в желании попробовать его еще раз. Но не было никого, кто бы мог мне его предложить, и я научился брать без спроса. Маленькая, маленькая Грэтхен пала жертвой моей жажды познания. А ты Илзе не менее причастна к тому, чем Мефистофель. Илзе, Илзе, Илзе, Ты преступником меня сделала и убила невинность. Я тебя не обвиняю: ты лишь пробудила всё худшее, что пребывало во мне; как зеркало, отразила мои уродства, и я увидел их и принять осмелился. Ежели эти уродства — я, то можно ли их отрицать, не отрицая себя? Меньше всего я хотел причинить ей вред. Больше всего я хотел доставить себе удовольствие. Кто ж сделал ее довольствие и мое понятиями взаимоисключающими? И виноват ли я в том, что преступником сделался?» Прочитав его, Илзе упала в кресло, готовая лишиться чувств. Ноль суетливо подал ей эльзасское. Сделав несколько глотков, Илзе, не видя того, что улыбка играет на губах художника и что он всем своим видом вопрошает ее, как понравилось ей письмо, яростно разорвала его, в сердцах вскрикнув: — Как он посмел! Вендла! Бедная девочка, невинное дитя, пусть мне она и ровесница… Как он посмел! Назвать меня сводницей, преступницей, самим Мефистофелем! Как Мефистофель, хочу вскрикнуть: «Но кто, скажи, ввергнул ее в бездну погибели? Я или ты?» Винить меня? Я разорву его в клочья, как это письмо! — ярость сотрясала ее. Она вскочила с кресла и заявила: — Ноль, я отправляюсь домой. Кое-кому я должна устроить хорошую взбучку! — Тише-тише, Илзе, — прошептал он, мягко опустив свои руки на ее плечи и останавливая ее. — Ты идешь осуждать страсти человеческие, но сама ведома ими. Разве это разумно? Выспись, как следует, обдумай, что хочешь сказать… Дело уже свершенное, а возмездие не терпит суеты, — он подвел ее к креслу, усадил в него и подлил еще вина. Она отхлебнула и прикрыла глаза. Прав был Ноль: нельзя осуждать страсти под влиянием оных, равно как судить преступника, будучи самой преступницей. Чем она лучше Мельхиора, если она так же, как он, задается мучительным вопросом, виновата ль она в том, что преступницей сделалась? И если они оба не виноваты, если оба они сделали преступления вопреки своей воле, но по наущению необходимости, человеческой природы, то кто виноват? Тот, кто связал обстоятельства таким образом, что они стали удушающей петлей; тот, кто решил поиграть с человеком, создав его слабым по натуре, но загнав его в непростые обстоятельства. «Пастор Кальбаух — на то и пастор, чтоб вести стадо. А куда идет стадо? На убой! Всегда на убой! Ни один из нас не умрет, не столкнувшись с ножом мясника. А молодое мясо ценится больше старого…» — заключила Илзе, косясь на зловещий портрет Ферендорфа, который по-мертвецки дрых за ширмой, не ведая о вещем лёте стремительной судьбы. — Нас всех ждет бойня, — вздохнув, вымолвила она, переведя взгляд на Ноля. Мрачная обреченность героев древнегреческих трагедий затаилась в улыбке Ноля. Он поспешил сделать глоток эльзасского и, играя в пророка, произнес: — Будут вечера, когда мы с блаженством будем вспоминать, как мы пили в этой скромной мастерской эльзасское вино и слушали вместо музыки кажущийся нам сейчас надоедливым храп Ферендорфа. Страшный суд близок. И главное, из виду себя не потерять. Собой обладать. Ибо всего и всех лишимся.