Голубка

Первый седой в двадцать три с половиной. Первый в июне упавший лист. Бог сидит у меня в гостиной, Утверждает, что он атеист.

Это начало июня, мир полон запаха остро пахнущих роз, а солнце золотой пылью сияет над зелёными склонами. Природа стонет и плачет соловьиной трелью за окном, распускается тонкими нежными фиалками в горшках и танцует вальс на примятой с утра траве. Габриэль думает, что она атеистка, но не полностью, а всего лишь наполовинку. В бога она не верит принципиально и из моральных соображений, а вот в дьявола… Габриэль вздыхает — как можно не верить в Люцифера, если собственная мамаша ополоумевшей кошкой талдычит его имя над странноватыми аляповатыми иконами и недобрым словом поминает через раз? Как можно не верить в то, о чем говорят постоянно, везде и всегда? Собственно, для Габриэль Делакур нет ничего невозможного, так что в дьявола она тоже не верит. Она верит в мор, голод, войну и смерть. Верит в падение мира, бермудский треугольник, гаснущее солнце и тварей на дне мирового океана, а вот в бога и дьявола — нет, совершенно точно нет. Кому они нужны, чтобы в них верить? Всяким сектантам. Габриэль рисует зеленых человечков на белом листе: выводит ручки-ножки, вырисовывает глазки, а потом фыркает брезгливо, рвет лист на части, но только для одного. Чтобы взять другой и начать заново. Её это очень успокаивает, но ненадолго — третий рисунок она рвет ручкой и полосует синими чернилами по собственным пальцам, а потом удивленно смотрит на набухшие алеюще-голубые царапины. Как любопытно. Мать болтает по телефону с каким-то Астаротом (ну что за идиотское имя, опять сектант?); Флёр искусно и хладнокровно вышивает крестиком какие-то диковинные цветы на белом полотне (хотя для её муженька подошел бы лучше ворон или летучая мышь, но Габриэль лень встревать в разговор и действовать сестре на нервы), а сама Габриэль… рисует. Если, конечно, такое расточительное использование листов можно назвать рисованием. Без пятнадцати двенадцать, и мать уже приказывает подать обед, а мистер Долохов всё ещё не пришел. И где он шляется, этот наглый сумасшедший русский? Габриэль вздыхает. Она знает правила — если мистер Долохов хочет её видеть, то он её увидит. *** — Сэр, — безрадостно говорит Габриэль, протягивая мистеру Долохову руку. Вообще-то он ни разу не сэр, более того — он даже не мистер, этот странный англичанин с русскими корнями; тот, чья настоящая родина — снежная Россия, а материнская колыбель — далекий Санкт-Петербург. Он говорит, что рад Англии, этот жемчужно-алмазный британец, но он лжёт, бессовестно лжёт; но сильнее всего он лжёт, когда говорит что он влюблён во Францию трепетно и ярко. Габриэль поджимает губы, потому что знает — плевать Долохову и на туманную Британию, и на возлюбленную Францию — ему подавай глубокие хвойные леса, снег на тысячи километров вперёд, заливистый смех, звонкий лай собак и мороз под сорок градусов; ему подавай водку, а не чертов виски или же дорогие сладкие вина, отвратительные по натуре своей приторной истомой лживого наслаждения; ему подавай другую страну и людей тоже других (мать говорит — жена у него дьявольски красива). Ему совсем другое нужно, совсем не это и совсем не они. Габриэль это знает. Долохову отчаянно наплевать на Францию. Ему бы домой, да подальше от них, но он возвращается каждый месяц; Габриэль же не помнит и года без него — она листает старые альбомы до посинения, но Долохов есть на каждом совместном фото. Отца нет, а он есть. Он всегда есть. Долохов красив до одурения, просто до помешательства, вот только Габриэль это даже пугает: его яркая дьявольская красота содой разъедает мозг и постоянно напоминает ей о том, что бывает же на свете что-то реально прекрасное. У него бледное лицо, усталое очень, но действительно красивое; глядит на неё так же остро из-под темных ресниц, а глаза у него — зелёное с золотым (семь крапинок на радужке), глубокие, утягивающие; но Габриэль не тонет, потому что лжецов и авантюристов она не очень-то любит. Они рано умирают и иногда даже верят в бога, а то и в дьявола. Забавные такие, глупые до одури. Долохов стягивает с холёных рук жемчужно-серые перчатки и вздыхает не менее тяжело. — Габриэль, — они небрежно здороваются рука об руку, почти как мужчина с мужчиной; Габриэль это очень нравится. — Здравствуйте, сэр, — говорит она безукоризненно-вежливо. Мистер Долохов вопросительно вздергивает бровь. — Ты поразительно мила сегодня, голубка. В чем дело? — Мама сказала не грубить вам сегодня. — признается Габриэль чуточку виновато. Обычно на этом моменты она уже предлагала ему умереть, но уж точно не сегодня. Наверное, стоило назвать его светлостью, а не дразниться опять мистером? Ну, для полноты покорности и послушности. — Уже достижение. — Вы останетесь на ночь? — Вероятнее всего. — Тогда я нагрублю вам завтра с утра. Идёмте, ваша светлость. Он улыбается — сначала чуть приподнимает вверх правый уголок губ, потом левый, затем чуть наклоняет голову вбок и смотрит на неё — будто хочет рассмеяться. Габриэль нервно поправляет белую манжету строгого чёрного платья. Она чувствует себя немножко неуютно, но продолжает улыбаться ему в ответ. Царапины на руках ноют и болят. Она думает, что он сейчас рассмеется. Но он не смеется.