Колдобины, и немножко колдыри.

      Я делаю для группы все, что могу, нет, персонально для Эда. Думаю, он понимает это, и пользуется, для группы, но никогда для себя лично. Иногда мне кажется, что ради Пикника Эдмунд переступит не только через меня, но и через себя самого. В такие моменты мне становится за него страшно.      Когда это началось? Сам теперь не вспомню момент, когда понял, что реагирую на Эда гораздо сильнее и ярче, чем на любого другого человека из группы, или вне ее. Одна его улыбка делала мой день, я жаждал его одобрения, его поддержка была важнее всего на свете. Начинал скучать через несколько часов отсутствия, через сутки не находил себе места, сходил с ума, если не видел его неделю. Самыми сложными для меня были январские и летние каникулы.       Обманывать себя не люблю, но принять, что влюбился в друга, в мужчину было очень сложно. Я всегда считал себя стопроцентным натуралом, а тут такое! Я презирал себя, наказывал за каждый взгляд, брошенный на Эда, каждое случайное, а иногда и нет, прикосновение. Он что-то заметил, пытался поговорить, но я трусливо бегал от него, стараясь не оставаться наедине, общаться только в присутствии членов команды, желательно, в присутствии Стаса.       Через какое-то время Эдмунд, видимо, устав от бесплодных попыток поговорить и объясниться, перестал их делать. Я чувствовал, что Эда, как и меня, гнетут подобные недомолвки, но не знал как поступить. Нельзя же подойти к нему и сообщить: «Я тебя люблю!». Реакция была бы предсказуема. Хотя, нет. Это же Шклярский! Тут могло быть все, что угодно, начиная от «Две недели на поиски нового басиста, и вон!» до жалостливо-брезгливого сочувствия. Я не хотел ни того, ни другого.       И только на концертах, когда и на мне, и на Эдмунде были черные очки, я позволял себе смотреть на него. Пожирать взглядом, умирая от восторга и желания, зная, что через каких-то пару часов, после того, как отзвучит «на краю Земли», опять не посмею взглянуть прямо в глаза и буду есть себя поедом за эти минуты счастья.       ...А потом был январь две тысячи одиннадцатого года, когда сломав руку, Эд не попросил у меня помощи ни сразу, ни потом. Я был в десяти километрах от него, на ходу была машина, но он предпочел дожидаться Сафронова, которому позвонил перепуганный Стас. От Володи же я и узнал о случившемся.       Тогда я первый раз, за время знакомства со Шклярским, напился. В дрова, в зюзю, в дерьмо, сидел в обнимку с унитазом и плакал, блевал и плакал, плакал и блевал. Уйдя в запой на неделю, я не брал телефон, или, если брал трубу, и посылал всех на хуй, потому что мелодии, поставленной только на звонки Эда, так и ни разу не прозвучало. Я же набирал по памяти родной, знакомый номер и, не нажимая кнопки соединения, говорил с ним. Я помню, как рассказывал ему о своей любви, доказывая, какая она неправильная и ущербная, что Эд должен презирать и ненавидеть меня.       Когда в квартире закончилось пойло, а оператор интернет-магазина предельно вежливо, но очень твердо отказался принимать у меня заказ (оказывается, я пытался набить курьеру морду, решив, что меня обсчитали), я попытался сходить за бухлом самостоятельно. Удалось дойти только до туалета, где меня прополоскало до белых пятен перед глазами. В треснутом зеркале с разводами крови я увидел отвратительную зеленую физиономию с налитыми кровью глазами, сальной паклей волос, неряшливой щетиной и ниточкой слюны на потрескавшихся губах. Это было бесповоротно мерзко.       Заставил (уж мучить-то себя я умею!) себя принять душ, почистить, первый раз за неделю, зубы и побрившись тупым лезвием, (нормальные станки в этом бедламе я так и не нашел), одеться в чистую одежду. Новые, недавно купленные джинсы висели на мне, как на вешалке. Аккуратно сняв их, переоделся в домашнее трико и принялся за уборку квартиры. В первую очередь выкинул пустые бутылки, их оказалось неожиданно много, начиная от коньячных, заканчивая пивными.. Это все я?..       Закончил уборку я только к вечеру, наведя порядок не только в квартире, но и в голове, как мне тогда казалось, тоже разложил все по полочкам. Пункт первый – позвонить Сафронову уточнить насчет продолжения тура, пункт второй – переговорить с Эдом. Как и когда - не знаю, но это жизненно необходимо, пункт третий – чего-нибудь пожрать. С него и начнем.       Вышел в ближайший магазинчик, располагающийся на первом этаже моей девятиэтажки, решил совместить полезное с неприятным, позвонил Володе. Он ответил сразу, словно держал телефон в руках.       - Привет.       - Привет. Наконец-то вернулся!       - Володь, я про гастроли спросить.       - Откладывается тур, пока на неделю, там видно будет. – Сафронов отвечает недовольно, словно не хочет разговаривать. А с другой стороны, чего ему желать общения со мной, от него больше десятка вызовов, пропущенных или же тех, на которые отвечалось предельно грубо и лаконично. – Эдик снова в больницу попал.       - Что с ним? – холодок к желудку.       - Надо же, тебя это интересует! – И сквозь зубы. – Ты ни разу ему даже не позвонил, чтобы справиться, как он! Предпочел забухать.       - Вов, я мудак. Я знаю, что виноват, и оправдываться не стану. Но все же, что с Эдом и где он?       - Настоящий мудила! Эд - то беспокоится, спрашивает, как ты. – Володя выдыхает, и разговаривает уже спокойнее. – В Елизаветинской больнице, вторая травма. Воспаление какое-то, температура. Плохо стало, на скорой из дома забрали. А дома только Алинка была. Ты ее на хуй послал, мудак, когда она тебе звонила.       Бросаю трубку, хватаюсь за голову! Что я наделал! Мало того, что Эда дважды предал, так и дочку его обидел! Девчонку-то за что?! Набираю Алинин номер, она тоже сразу берет трубку, голосок напряженный:       - Алло.       - Алина, здравствуй, это Марат. Хочу перед тобой извиниться. Я ни в коем случае не хотел тебя обидеть, уж кого-кого, а тебя - никогда. Я пьяный был, дурной, даже не понял, кто и по какому вопросу звонит. – Перевожу дух, безумно стыдно разговаривать. – Мне очень, очень стыдно, что обидел тебя и отказал в помощи. Прости меня, пожалуйста, если можешь.       - А, так хорошо! Я так и подумала, что вы меня не узнали. Ой, мама трубку просит, дать ей?       - Давай… - ох и получу я сейчас. Перевожу дыхание, и жду пропиздона.       - Здравствуй, Марат. – В трубке взрослый женский голос. – Я эти дни очень хотела тебя слышать, а теперь как-то уже все равно. Всегда считала тебя лучшим другом Эдика, а ты, оказывается, вспоминал, только если тебе от него было что-то нужно. Я даже не знаю, что сказать. Если он простит - его дело, я же не прощу, так и знай.       В трубки длинные гудки, а я, оказывается, все это время не дышал.       Уже дома, заставляя себя есть покупные пельмени, составляю план действий. Завтра, с утра к Эду. Узнать, как он, увидеть, поговорить. Главное – узнать.       Но поездка в больницу с утра оказывается плохой идеей, мучимый раскаянием я не подумал, что обычно до обеда проводят осмотры врачи, назначаются и проводятся всяческие процедуры. Поэтому в отделение меня так и не пустили, зато удалось увидеть Эдмунда сквозь стеклянную дверь.       Худенькая невысокая фигура движется по коридору, правая рука на перевязи, левая прижата к уху. Эд разговаривает с кем-то по телефону, легкая улыбка блуждает по лицу, судя по всему, разговор легкий и приятный. Проходя мимо бросает рассеянный взгляд на дверь, но либо не видит меня, либо без очков не узнает. А я ревную, очень. Ведь так, легко и радостно он мог отвечать на мой звонок!       Вернувшись домой, полдня провалялся на диване. Ничего полезного делать не хотелось, был соблазн выпить рюмочку «от нервов», но все-таки я отлично понимаю, чем закончилось бы потворство себе: еще одним запоем. Но этого категорически не хотелось! В три часа дня меня неслабо колбасило, безумно хотелось отсидеться дома не ехать, не видеть, не разговаривать. Пугало еще и то, что в официально разрешенное для посещения время к тебе могут нагрянуть туча народу, и я буду лишним и ненужным.       Купил в магазине сетку мандаринов, больше как не силился, так и не придумал, что можно принести. В больницу я попал ровно к четырем, и уже там подумал, что так, наверное, даже лучше, скорее всего, прямо к моменту допуска в палаты не приедет никто, не хотелось никого из знакомых видеть.       Пожилая гардеробщица, что выдала мне халат и бахилы взамен моей куртки, смотрела на меня с такой нескрываемой насмешкой, что хотелось оставить авоську с рыжими фруктами прямо там.       Уже на этаже второй травмы меня остановил немолодой охранник, при первом посещении я его не заметил. Вежливо, но непреклонно он отказался меня пропускать до тех пор, пока не сверил данные моего паспорта со списком. Я пригляделся, в нем было не больше десятка фамилий, и моя в том числе. Значит, Эд хочет меня видеть!       -Ну, Вы же понимаете, известный музыкант. Ему ни лечиться, ни отдыхать не дадут, если всех будем к нему пускать.       Я поблагодарил и поплелся в палату. Три вип-палаты, на одного пациента каждая, находились в отдельном коридоре. Поторчав с минуту перед дверью и успокоив в какой-то мере разошедшиеся нервы, я тихонько постучал, и, дождавшись разрешения, вошел.       -Марат? Привет! – Эдмунд вроде бы даже не удивился моему появлению.