Полиамор

Это случается через два дня. Чимин, как и подобает хорошему другу и верному влюблёнышу (ох, как же уебански это звучит), на сообщение Чонгука с предложением позаниматься вместе как раньше отвечает положительно. А как иначе? И теперь его мысли роятся вариантами стечений этого «позаниматься», ведь для них с Чонгуком это простое «позаниматься вместе» разветвляется на десяток: от танцев или тягания штанги и до, блять, ну разумеется — секса до сорванного голоса и запотевших зеркал репетиционной. До идеального слияния высоких нот и ударов набатом кожи о кожу и сердца о грудную клетку. До много чего. И Чимин согласен на любое «позаниматься» лишь бы вновь хоть пересечься тет-а-тет с Чонгуком и хотя бы просто поговорить. Но Вселенная ненавидит Пак Чимина. И это даже не аксиома. Это незыблемая истина, не нуждающаяся в доказательствах, ведь их и так в избытке. Чимина не смутила приоткрытая дверь гримерки. Его также не смутил и горящий в окнах, видных с улицы, свет — хотя уже второй час ночи, — Чонгук говорил, что не выносит одиноких тренировок в часы после полуночи, если он не спит; вероятно, он с тренером или кем-то из группы — вариант логичный и даже успокаивающий, ведь Чимин знает, что Чонгуку действительно невыносимо одиночество в огромной комнате, полной басов и зеркал, отражающих каждый его промах. Внимание в такие минуты всегда перенимал на себя Чимин. Ему несложно, он даже за — на себя давно «да и к черту», а Чонгуку он этого не желает. Пока Чимин поднимается по лестнице на третий этаж снятого на время переезда здания со студиями и танцевальными — на месяц, не больше — он думает с полуулыбкой о том, что его последние недели раскидывают его, разбрасывая по обе стороны, словно качели. Словно нельзя в две стороны разом, и ему всегда придётся выбирать — Чонгук с его горячими объятиями и покусывающими поцелуями, и Тэхён с запахом мятного JUUL и разговорами в тишине его квартиры смешанными с тихим сериалом — очередным и снова включённым на минимум. Когда Чимин рядом с Тэхёном — все течения жизни отводят его от Чонгука; когда с Чонгуком — Тэхён где угодно, но не рядом и не с. И Чимин ненавидит, что продолжает думать, насколько ему мало даже этих долгожданных (на самом деле) разговоров с тем, кто занимал его мысли долгие годы его юношества и молодости по настоящий день, и так грязно и больно переплетаясь путами вокруг шеи с ещё одной фигурой. Той, что прямо сейчас через щель приоткрытой двери гримерки, заваленной костюмами и швабрами на кой-то хрен, вжимает в стол с зеркалом, окружённым лампами, как в каком-то, блять, Бурлеске, девушку с отвратительно выбеленными волосами и с отвратительно высоким голосом, всхлипывающим на повторе: «Пожалуйста, оппа» «Не...» «Не останавливайся» И сдавленный и такой до боли знакомый стон, заглушённый в шее вскрикнувшей девушки, когда мышцы ягодиц замедляют сокращения, расслабляясь и доходя до пика, вероятно в презерватив, если Чонгук, конечно, не идиот. Но разумеется: единственный, кто вечный идиот — Чимин. И именно так он себя чувствует, когда Чонгук прямо перед ним и невидимый его выражением лица тянется одной рукой куда-то в сторону, доставая телефон, а буквально через мгновение... Чимин слышит звук пришедшего на его телефон сообщения, в тишине здания и коридоров, окутанных мраком, раздавшегося чертовски громко. Настолько, что девушка испуганно переводит взгляд с груди Чонгука за его спину, встречаясь глазами с Чимином. И он узнает. Милая и добрая сучка Сухён. Та, что когда-то заставила Тэхёна чувствовать себя использованным, и та, что на пару с его Чонгуком заставляет задыхаться теперь Чимина. И в секунду, когда за пеленой, что застилает глаза так позорно и жалко, Чимин встречает взгляд Чонгука. И Чимин уже не верит тому, что ему видится уязвимостью и страхом. Особенно, когда Чонгук выходит из девушки, вновь всхлипнувшей и переводящей взгляд с Чимина на смотрящего на него, и, не оборачиваясь анфас, снимает со скользящим шлепком презерватив (спасибо, Чонгук, хоть не полная тупости незащищённость равная пожизненной Чимина); глаза размером с две Вселенные выглядят до страшного сожалеющими, но не отрицающими или извиняющимися. И когда Чонгук открывает, было, рот, чтобы выдать что-то... Чимин не выдерживает, срываясь с места. Как бы сильно он не презирал самого себя, даже он понимает, что не заслуживает такого к себе отношения. И это определенная переносность. Зря Чимин пришёл не с опозданием, как обычно. Он в объятиях другого человека. Чимин замирает, чувствуя, как злость на ситуацию и себя, как обида на всё прошлое и настоящее переполняет его, и он в два шага преодолевает разделяющее их расстояние, успевшее увеличиться за мгновения его первого порыва отбежать как можно дальше, и едва сдерживается от прикосновения. От удара, касания, поцелуя — хоть чего-то. Ведь как бы Чонгук не разбивал его, Чимину хочется порезать его осколками тоже. Хотя бы сейчас. В глаза смотрят чёрные бесконечности, в которых так топило, но так страшно было им в этом признаться, ведь нельзя так много чувствовать не к одному. Не так больно. Так больно не должно быть по равновесию Вселенной, Чимин нахлебался вдоволь. Но больно. Снова и снова и лишь сильнее с каждым днём, да господи, сколько уже можно?! — Чимин? Он даже не может ответить на это, впервые забывая про маску человека, у которого всё заебись, и лишь смотрит, не моргая, еле выдавливая из себя: — А если бы не я? И как же много в этом вопросе, который второй, кажется, понимает безошибочно. Не про «запалил» завершение, а про блядское «не ответил». Не пришел, не встретился, не появился в жизни, не, не, не... Не родился? И оба понимают, что всё могло быть иначе, но. Но Чимин уже давно привык, что вся его жизнь сложена из одних лишь противоречивых «но». — Мы же друзья, Чимин-хён? Да какие они, нахуй, друзья? Чимин не отвечает, лишь растягивая губы в стороны в подобие улыбки и делает шаг назад, отходя дальше от бури. Он обнажает зубы в широкой, такой привычной всем, оскальной, белоснежной и полной осколков лжи до щёлочек вместо глаз и качает головой из стороны в сторону — медленно и не разрывая зрительный контакт, — наконец, признавая и честно отвечая на этот ебучий вопрос. Никакие они. Нахрен. Не друзья. И пелена, что срывается по коже словно ядом, тому яркое доказательство. Для Чимина — они не друзья. Только Чонгуку, видимо, иначе. А может и вовсе — никто. Где-то на втором выкрике и последовавшим за ним громким ударом двери, через которую выбежал — он честно надеялся лишь быстро выйти — Чимин, он со смешком понимает, что, блять, кажется, его маска разбилась окончательно, оголяя нервы до искр и опасной накаленности. Полтора месяца чата и повторов оправданий с отказом встречи. Сегодня, наверное, тот написал то же, и Чимин теперь хоть понимает в каком положении это происходит. И именно в этот момент, он за солёным омутом, практически ослепившим его, не замечает выходящего из-за поворота и врезается в него на полном ходу. — Чимин? Чужой голос сводит судорогой мышцы живота и кажется, даже внутренние органы, и Чимин молится про себя всем богам просто не сорваться, не опозориться лишь больше, не выблевать все чёртовы внутренние органы, что так зудят и словно кровоточат. Господи, он бы прямо сейчас готов был просто сдаться, как последний отморозок, что не любит свою семью, друзей, готовый обречь их на страдания. И может, хоть на минуту, Чонгука. И хоть бы на секунду Тэхёна. Почему-то ярче всего мысли, что нахуй никому Чимин не сдался кроме своей семьи, и может... эти мысли не такие и бредовые. Но он усмехается смешанно со всхлипом, ведь... Как же дорамно то, блять. Резко становится так смешно, что он заходится смехом, едва не падая от онемения во вмиг ослабевших ногах. Это настолько смешно, что руки чешутся и пальцы сами тянутся к своим запястьям, чтобы просто... что? Но ему не дают завалиться на холодный пол, не дают коснуться самого себя лишь тонкие руки, крепко перехватившие его за плечи и направляющие его, заставляющие идти куда-то — хочется крикнуть: «Да зачем?!» — но Чимин сдерживается, несдержанно смеясь до икоты и дрожи во всём теле. От частых вздохов и потоков соли из глаз короткой мыслью пробегает идея хотя бы захлебнуться самим собой. Почему-то это кажется самым простым. — Выпей, — ему в лицо тычут открытым горлышком бутылки, призывно раздвигая губы, а голову приподнимают, чуть надавливая на шею, заставляя изогнуться. — Это просто вода, ну же. Чимин понимает, что вместе с водой из бутылки вдыхает ещё и воздух короткими глотками, начиная закашливаться. Его заботливо гладят по спине и голове, успокаивая и помогая уровнять дыхание и отдышаться. Почему-то темно и пахнет чем-то мятным — таким знакомым — и Чимин не может. Он просто больше, сука, не может, но знает, что ему придётся сказать лишь одно единственное: «Я буду в порядке, как всегда». И лгать. Бесконечно лгать. В первую очередь самому себе. — Я рядом, — мягко произносит бархатный баритон, приобнимая за плечи и буквально вынуждая упасть лицом на плечо и уткнуться в шею, потому что невыносимо. Почему так больно, почему же так, сука, больно? И Чимин не слышит скрип двери за собственным шёпотом, повторяющим как в бреду: «Я буду в порядке, я буду в порядке, я буду в порядке», — и тихим голосом Тэхёна, прижимающего к своей груди за голову и мягко перебирающего волосы. Пепельные. Равно как у той блондинки, что разъебала Чимину скорлупу его мира. — Хён, я... — Оставь его сейчас. Ты сделал достаточно, чтобы он тебя больше не захотел даже видеть. И на периферии «Я хотел как лучше», что обратилось в хриплый смех, не отражающий ни грамма веселья, и звучное «Уйди, Чонгук, ты поступаешь так же жестоко, как и...» такими двумя разными, но безгранично любимыми голосами. Чимин надеется, что задохнётся. Потому что утро кажется ему подобным пытке.