Огненноликая

Что-то мне подсказало, что ты — это я, Подсказало, что ты половинка моя. Я жила и не знала, что где-то есть ты — Половинка души, половинка мечты, Половинка моих неразгаданных грез, Половинка непрошеных пролитых слез. Без тебя я лишь месяц, с тобою — луна, Без тебя я пустая, с тобою — полна. Ты упал — и мне больно, ты рад — я смеюсь. Я с тобой, я теперь ничего не боюсь. Сердце мне подсказало, что ты это я. Я тебя обрела, половинка моя.

Айрин Какое чудесное чувство, что ты наконец-то целая, душа не рвется на части и не болит от пустоты, она словно исцелена и впервые за долгое время полна, полна счастьем, полна любовью, полна Им. «Я люблю тебя, Эдвард», — я не стала ждать его признаний, мне кричали об этом его волшебные глаза. А я хотела кричать на весь мир о своей любви к нему, к моему мальчику с прекрасными задумчивыми глазами. «Я люблю тебя, Айрин, люблю…», — я чуть не задохнулась от счастья, когда меня накрыла его мысленная волна, полная нежности и сдерживаемой страсти. «Я почти ничего о тебе не знаю, но я знаю тебя, я узнала тебя почти сразу, как будто знала тебя всю свою жизнь, с начала времен», — проговорила я мысленно, удивляясь сама последним своим словам. Но ощущение родства и узнавания теперь меня не покидало. Мы сидели на широкой кровати в его комнате. Нам было одинаково хорошо говорить и молчать друг с другом. Мы не уставали от объятий и поцелуев. В паузах между ними мы рассказывали друг другу о себе и своей жизни до нашей встречи. Он рассказал мне историю своей человеческой жизни, как в 1918 году в возрасте 17 лет он умирал от свирепствовавшего тогда во всем мире гриппа, называемого испанкой, и как по просьбе его умирающей от этой же болезни матери Карлайл, который работал врачом в больнице Чикаго, обратил его в вампира, сделав его первым членом своей семьи, своим сыном. Когда Эдвард показывал мне портрет своей матери, его лицо вдруг осветилось счастливой улыбкой, словно его посетило озарение, а затем он произнес: — Знаешь, Айрин, ты мне напомнила мою маму. У тебя ее чудесные зеленые глаза. Я до сих пор так ясно их помню, хотя многие воспоминания моей человеческой жизни уже подернуты туманом. — Твои глаза ведь тоже были зелеными? — спросила я, уже, похоже, зная ответ. — Когда-то давно, — тихо ответил он. Я с интересом разглядывала женщину на фотографии: идеально правильные черты лица, тонкие, но удивительно красиво очерченные губы, красивые миндалевидные глаза, бархатный взгляд из-под длинных ресниц, в нем столько одухотворенности. Вот в кого пошел Эдвард. — Ты так похож на нее, — сказала я, не скрывая своего восхищения. На обороте черно-белой фотографии было написано красивым каллиграфическим почерком «Элизабет Мейсен-Коннолли». — Коннолли? — изумилась я. — Это девичья фамилия моей матери. — Моя прабабка была Коннолли. Говорят, я похожа на нее, она была рыжеволосой и с зелеными глазами. И за это ее считали ведьмой. — Ого, — Эдвард был изумлен не меньше моего. — Возможно, мы дальние родственники. Интересно, какова вероятность такого предположения, подумала я. — И, возможно, ты тоже ведьма, — с задорной улыбкой добавил он. Это предположение нас развеселило. Потом настал мой черед рассказывать свою историю. Эдвард стал первым, кому я рассказала о своих жизненных мытарствах: о том, как в 9-летнем возрасте потеряла родителей, а через несколько месяцев и бабушку, и потом два года скиталась по детским приютам, пока меня не удочерил и не увез из Англии в Штаты дядя. Я потом много лет просыпалась от одного и того же кошмара, бесконечно проигрывавшего мне события того позднего вечера. Вот мы с родителями возвращаемся из гостей на машине, папа за рулем, он шутит, мы с мамой смеемся, потом усталость берет свое, меня укачивает, и я засыпаю. Следующее, что я помню — как будто чьи-то заботливые руки вытащили меня из салона и я лежу на земле рядом с горящей машиной, все как в тумане, а потом вновь проваливаюсь в небытие. Мне рассказали потом, что в нас на большой скорости врезался грузовик, наша машина несколько раз перевернулась и упала в кювет, был взрыв. В следующий раз я очнулась уже в больнице. К удивлению врачей на мне не было ожогов и серьезных травм, лишь пара порезов и ссадин. Но на этом мое счастье и закончилось… Когда я стояла рядом с двумя гробами самых дорогих мне людей, мне хотелось лечь там рядом с ними и уснуть навеки. Я понимала, что жизнь уже никогда не станет прежней, она разделилась на две неравноценные части: в одной — все хорошее, что у меня было, в другой беспроглядная тьма и полная пустота. Пришлось учиться жить заново в новом холодном и равнодушном мире. Пришлось упрятать глубоко в себя всю боль и тоску, научиться снова дышать, что-то делать и идти дальше. Когда я рассказывала об этом, вся та боль, все наглухо запертые переживания вновь поднялись из глубины, словно сдвинулся нож, сидящий глубоко в моем сердце. Я не рыдала, не всхлипывала, я плакала безмолвно, соленые струйки слез, не переставая, текли по моим щекам, и я не пыталась их скрыть или стереть, я дала им волю впервые за много лет после гибели родителей. Эдвард все это время нежно обнимал меня, гладил мои волосы и целовал мои мокрые от слез глаза и щеки. Когда я выплакалась на его груди, мне стало невыразимо легко, словно с сердца упал тяжелый камень. Потом мы еще какое-то время сидели молча, обнявшись. Между тем, уже наступил вечер. Все остальные были так деликатны, что все это время не беспокоили нас. Наконец, в дверь тихо постучали, это была Эсми. С материнской улыбкой она спросила меня своим певучим голосом: — Айрин, детка, ты не голодна? Эдвард тоже посмотрел на меня вопросительно. Я почувствовала, что не прочь съесть что-нибудь, например жареный бекон. Мой любимый вызвался приготовить для меня ужин. Мы спустились на кухню, и пока Эдвард колдовал у плиты, я смотрела на него и не могла поверить, как круто изменилась моя жизнь меньше чем за сутки.