12 марта 2011 года.
Осаму тихо сидел в своей комнате, перелистывая потертые страницы книг. На этих страницах перед ним представали самые различные истории и ситуации: такие странные, захватывающие и интересные. Забравшись на кровать с ногами, он вчитывался в иероглифы и представлял всё, что происходит там — по другую сторону бумаги. За окном лениво капал дождь, а пятнадцатилетний юноша кутался в плед в один из немногих своих выходных. Завтра снова куча дополнительных занятий, но зато можно будет сходить погулять. Правда, он еще помнил, что родители хотели устроить какой-то прием гостей, и сказали, что им было бы приятно видеть своего сына на этом ужине. Обычно это означало, что Дазай должен присутствовать там непременно. Как же он не любил все эти формальности. Нынче в Аомори было довольно пасмурно и прохладно. Вообще-то, такая погода была ему по душе; ему нравилось кутаться в плед и читать, не обращая внимание на всё, что происходит вокруг. Но на шаги на лестнице все-таки пришлось обратить внимание. Книжка быстро захлопнулась и полетела под кровать, в то время как Осаму другой рукой уже доставал из-под подушки текст на английском. Да, обычно он просит покупать ему на английском более-менее интересные книги, но он пока не всё может читать на иностранном языке, поэтому, когда ему не хочется читать на английском, он читает на японском что-то интересное ему. Однако родителей это не устраивает, и приходится вот так вот притворяться. — Осаму! — дверь открылась, в проеме возникла слегка взволнованная мать. Она сразу обратила своё внимание на обложку книги. — Иди обедать! И да, читать в такой позе — плохо для здоровья. — Я теперь уже и почитать, как мне хочется, не могу? — устало проговорил Дазай, закрывая книгу и откладывая на прикроватный столик. — Я лишь сказала, что это плохо для здоровья, — с нотками раздражения повторила мать. — Вообще-то, нормальные люди читают за столом. — Мне неудобно за столом… — И да, ты сегодня не репетировал. После обеда сразу же за рояль, — и она развернулась, уходя. Послышался легкий скрип лестницы. — Хорошо, — он поднялся с кровати и проследовал за матерью вниз. На первом этаже было гораздо холоднее, потому что горничная любила открывать окна даже в холодную пору. В общем-то, матери это даже нравилось, и в какой-то момент она привыкла к сквознякам, в отличие от отца, да и сам Осаму не любил эту промозглость. Юноша считал, что дома всегда должно быть тепло. И холодно было не только из-за вечно открытых окон. В этом доме все люди были слишком холодные, слишком зацикленные на исключительно своих личных вещах. За обедом они всегда слушали радио. Сегодня из-за продолжающейся сейсмической активности оно по-прежнему ловит плохо, с помехами. Дазай садится за длинный лакированный стол, поверх которого накрыта белая скатерть. Стулья, хоть и дорогие, всегда казались мальчику неудобными и жесткими, а еда, которую готовила Мейко, слишком острой и пересоленной. Всё ему не нравилось, и всё его не устраивало, и сейчас, когда он дождался остальных членов семьи и пожелал всем приятного аппетита, ему хотелось просто испариться. Отец внушал ему ужас. Он ненавидел находиться с ним в одной комнате и даже смотреть на него. От его присутствия где-то рядом юноше становилось неспокойно и тяжело, ему хотелось быстрее убежать, скрыться, хоть он и понимал, что это выглядит глупо, и ничего подобного отец к нему, конечно, не испытывает. Тем не менее, он всё равно пытался не смотреть на него и молиться, чтобы тот ничего не спрашивал и не интересовался его учебой, здоровьем и делами в целом. Благо Осаму был практически всегда чем-то занят, поэтому с родителями пересекался очень редко, вот за такими обедами, где звучал только голос из радио, стоящего на такой же лакированной столешнице — из той же коллекции, что и стол. За окном шумел дождь, а в столовой звучали только легкие постукивания палочек о тарелки. Вскоре из кухни вернулась Мейко и подала чай, за что получила благодарность от матери. Осаму не любил лишний раз открывать рот, и пока прислуга наливала чай, он смотрел пустым взглядом на радио, которое то и дело шумело и глючило. — Осаму? — позвала его мать. — Всё хорошо? Такой же пустой взгляд он перевел на неё. Юноша даже не пытался скрыть своё равнодушие, однако в глубине души ему было несколько неспокойно. — Да, нормально, — сухо ответил он, наконец-то отправив в рот ложку супа. Ему становилось не по себе от шума на улице. Женщина перевела свой взгляд на окно. Ей было сложно скрывать своё беспокойство. За тонкими стенами бушевал настоящий шторм, который заставлял бешено биться в окна тонкие ветки вишен, растущих на территории их участка. Казалось, что сквозняк даже сейчас пробирается в их дом, и Осаму жался на своем стуле от этих пугающих звуков. По радио снова передавали не самые лучшие известия. Число погибших после вчерашней катастрофы в Сендае всё возрастало. По коже пробегались мурашки каждый раз, когда родители брались за телефон, но слышали там только продолжительные гудки. Однако сейчас за столом было тихо. Отец читал, параллельно разбирался с какими-то документами и всячески скрывал своё волнение. — По-прежнему никаких известий от тетушки? — осмелился задать этот вопрос Осаму. Мать будто бы даже побледнела. Ей было сложно думать о своей сестре, но приходилось. Приходилось обзванивать все инстанции, приходилось подолгу сидеть на телефоне и думать, беспокоиться, переживать. Она аж дернулась от этого вопроса и повернулась к сыну, глядя на него взволнованно. Дазай же ждал ответа. Он понимал, что, скорее всего, чего-то внятного так и не услышит, однако надеялся узнать хоть что-то. — Нет. Пока ничего. — Она ведь могла быть на работе, да? — Осаму… — женщина дернулась. Ей было действительно трудно. Ей не хотелось верить, что она потеряла близкого человека. И хоть они с тетей общались очень редко, всё равно частенько бывали у неё в гостях в Сендае. По идее, дом не должен был пострадать, но тётя работала в аэропорту, а тот как раз подвергся разрушению. — Я не… — Осаму, — оборвал её отец, — ты пришел для чего? — Обедать, — обиженно ответил ему тот. — Вот и сиди, обедай, — он направил суровый взгляд в сторону сына. Ему сейчас так хотелось закричать, как можно громче, но приходилось справляться с эмоциями. Он сможет, он справится. Ему не сказали ничего плохого, просто… просто сделали небольшое замечание. Но эти мелкие замечания так сильно отпечатываются на его психике, что он уже не выдерживает. Дазай не любит такого отношения. Просто ненавидит, когда с ним не считаются; думают, что у ребенка не может быть какого-либо мнения. Но Осаму уже не ребенок, вот только как доказать это? Раздражительно шикнув, он поднялся со своего места и покинул столовую, направляясь в холл, где поднялся по лестнице наверх и заперся в своей комнате. Он понимал, что, скорее всего, к нему сейчас кто-то придет, поэтому сразу же залез в большой шкаф-купе вместе с книгой и фонариком, прячась в самом дальнем углу и заслоняясь кучей вещей. Да, Осаму часто прятался в шкафу. Обычно он так прогуливал дополнительные занятия, ведь преподаватели редко интересуются истинной причиной, почему юноша к ним не приходит. Дазай заранее звонит им и предупреждает, что занят или ему нездоровится. Деньги, которые ему дают родители на оплату, он где-нибудь прогуливает, покупая всякие вкусности в относительно свободное время. Как такового свободного времени у него не бывало. На прочие карманные расходы ему давали очень редко, потому что родители считали, что у юноши нет такой необходимости. До школы его обычно отвозила мать, потому что её рабочий день начинался позже, а обратно Осаму должен был добираться на такси, но экономил и ехал на автобусе, когда знал, что его точно никто не будет выглядывать в окно дома. Он жил в одном из элитных районов, его отец — руководитель крупной фирмы по доставке морепродуктов. Но Дазай всё это так ненавидел. Он не хотел даже думать о том, что потом бизнес достанется ему. Осаму вообще с трудом представлял своё будущее, да и, если честно, не особо хотел его представлять. В последнее время он всё чаще думает о вещах, о каких в его возрасте думать не положено. А что, если бы его не было? Что, если бы его жизнь в какой-то момент просто взяла и оборвалась? Он бы стал свободен, перестал быть кому-то обязанным, и всё бы вокруг наладилось. Он так часто думал о смерти, о том, что после не будет ничего, кроме бесконечной пустоты, что в какой-то момент это стало его главной мечтой. Очень страшной и совсем не детской. Жаль, что он еще не до конца понимает это. Послышались шаги на лестнице, и дверь в комнату открылась. Судя по всему, мать искала Осаму, но, конечно, найти не могла. Подумав, она открыла шкаф, но и там мальчишку не увидела, потому что он спрятался за вещами. Женщина тяжело вздохнула и покинула комнату. Да, Дазай часто уходил от разговора, прятался, и она даже к этому привыкла. Его странное поведение она скидывала на подростковый максимализм. Она понимала, что скоро это всё пройдет, надо только подождать. Она не знала, как сильно Осаму нуждается в помощи, как ему сложно и тяжело.***
— Почему ты просто не можешь быть нормальным?! Дазай сидел в углу и обнимал себя за голову. В его ушах шумело, и сейчас ему хотелось просто ударить свою собственную мать за то, что она снова повышает на него голос. — Чего ты молчишь?! — она подошла ближе, схватила его за запястье и потянула на себя. — Вставай! Осаму молчал. Молчал, потому что не знал, что ей ответить. Раскрылось, что он, оказывается, не посещал дополнительные занятия, и сейчас мать во всю срывалась на него. — Как ты это объяснишь? И где деньги, которые мы тебе давали?! — продолжала кричать женщина. Юноша не смотрел ей в глаза. Он пялился в пол, пытаясь абстрагироваться от всего. — Не знаю… — тихо говорил Дазай. — А кто знает?! Ты хоть понимаешь, каким трудом нам всё это достается?! — Да у вас куча денег! — вдруг сорвался Осаму. — Но вы никогда не покупаете мне ничего, что я действительно хочу! Заставляете таскаться на дурацкие курсы английского и конного спорта! Конного спорта, мам! Зачем он мне?! Зачем мне фортепиано?! Зачем?! — Потому что мы пытаемся воспитать из тебя культурного человека! — Тогда у вас плохо получается, потому что я не хочу всего этого! Мне надоело, что вы всё решаете за меня! Мне почти шестнадцать, а я по-прежнему не могу распоряжаться своим временем, как хочу! У меня до сих пор нет друзей, с которым я мог хотя бы иногда гулять, потому что мне некогда их заводить! Почему?! Почему вы меня этого лишаете, а потом спрашиваете, почему я не могу быть нормальным?! — в уголках его глаз показались маленькие капли слёз. — Да вы сами лишили меня нормальной жизни! — закричал он во всё горло, а затем вылетел из своей комнаты и рванул вниз по лестнице, сшибая Мейко, которая как раз шла наверх убираться. Он захватил своё черное пальто и быстро принялся обуваться. — Осаму! — закричала его мать, заметившая это. — Ты куда?! — От вас подальше! — Ты с ума сошел?! Прекрати всё это! Но юноша не стал ей отвечать, он лишь развернулся, кинув презрительный взгляд в её сторону, а затем открыл дверь и выбежал во двор. Преодолев массивный забор, он оказался на холодной улице и побежал, куда глаза глядят. Туда, где его никто не сможет найти.***
Лежа в своей постели, Дазай радовался, что наконец-то ему никуда не надо идти. Он очень весело прогулялся под дождем, и, естественно, простыл. Полиция нашла его спустя двенадцать часов после побега из дома. Он спал на какой-то остановке и даже не собирался возвращаться домой. Конечно, всё это запало глубокой обидой в его душу и сейчас, лежа в постели, он продолжал ни с кем не общаться и не разговаривать, даже с Мейко, хотя та меньше всех была причастна к его проблемам. Ему впервые было одиноко. Действительно одиноко. И сердце его рвалось туда, дальше, за горизонт, от всех насущных проблем и холодного отношения. Он и сам стал слишком холоден и равнодушен ко всему. Он не реагировал на восклицания матери, упреки отца и отказывался от еды. Просто лежал в постели и не шевелился. Мать всё пыталась разговорить его, пихала еду, но юноша не слушался и лишь отворачивался от неё, тяжело вздыхая. Это переходило все границы, и родители сказали, что если он не прекратит себя так вести, то его придется положить в специальное учреждение, где о нем позаботятся. Но Дазай не слушал, потому что знал, что родители не станут отдавать его куда-либо. В результате к ним пришел врач, который действительно стал настаивать на его лечении в психиатрическом стационаре для детей, но его отец даже не думал слушать, ведь это может сильно сказаться на репутации их семьи, если кто-то узнает. Поэтому Осаму лишь выписали кучу лекарств, которые он отказывался принимать, и оставили в покое. Он действительно подолгу мог находиться без движения, без общения, без еды. Это стало для него так привычно, юноша просто перестал нуждаться в чем-то человеческом. Он не чувствовал как таковой тоски, потому что у него не было сил на это. Просто всё в один момент стало одинаково бессмысленным и пустым, поэтому Дазай не хотел что-то делать, предпринимать, становиться на ноги. От одной мысли, что ему придется куда-то идти, что-то делать, с кем-то разговаривать ему становилось худо. Куда лучше просто лежать и ждать… чего? И тут Осаму понял, что, вообще-то, может и не ждать, что у него есть возможность в одночасье изменить абсолютно всё, как бы странно это ни было. Только он не совсем понимал, как будет это делать, и что ему для этого надо. Спустя неделю такого лежания, он поднялся с кровати и проследовал к окну. Удивительно, но сегодня день был даже отчасти прекрасным. Еще не высохшие после дождя лужи поблескивали золотом на асфальте, и влажные деревья колыхались от легкого дуновения свежего ветерка. Было немного холодно, но приятно. Дазай не знает, о чем думал. Он не контролировал себя в момент, когда внезапно выпал из окна со второго этажа и приземлился в кусты, очень больно отбив себе всё тело. Глупо полагать, что он мог умереть от такого, но у него возникло такое непреодолимое желание упасть, что справиться с ним было ему не под силу. Его полет сразу же заметила Мейко и вызвала скорую. Родителей в этот момент дома не было, но те потом устроили ей громкий скандал, якобы это она за ним не уследила. Тот даже не пытался вразумить их, потому что знал, что это бессмысленно. Его родители не слушают даже друг друга, не то, что кого-то другого. Около еще двух недель Дазай пролежал в больнице. На вопросы, чем он руководствовался, когда прыгал, юноша не отвечал, потому что не видел в этом смысла. Какой может быть смысл в его словах, если их всё равно воспримут иначе, чем оно есть на самом деле? Он просто продолжал так же лежать и думать, разве что в больнице все-таки пришлось есть. Когда он вышел из больницы, родители встречали его с таким же укором и заставили ходить в школу. Точнее, заставить у них не получилось, потому что Осаму так и продолжил бездельничать дома, снова отказываясь от еды. В какой-то момент мать начала кормить его с ложечки, и юноша не находил в себе сил, чтобы сопротивляться. Один раз он проснулся ночью от того, что она рыдала у его кровати и просила прощения, но ни один мускул на лице мальчишки так и не дрогнул от её слов. Он продолжал оставаться холодным, равнодушным; продолжал мечтать лишь о своей скорейшей кончине. Вскоре родителям ничего не осталось, кроме как взять и отправить его в психиатрическую лечебницу. Они нашли самую лучшую в городе и даже заплатили руководству. — Осаму, — отец редко заходил к нему в комнату, но в этот раз все-таки осмелился поговорить с ним, — мы с матерью поговорили и решили последовать совету доктора и отправить тебя на лечение в одно… учреждение. Там тебе помогут справиться с твоей… проблемой. Юноша лежал на кровати и внимательно слушал каждое его слово. Он смотрел на отца с нескрываемым упреком и пытался сдержать слёзы, потому что понимал, о чем тот толкует. Они хотят сплавить его в психушку. — Послушай, еще не поздно всё изменить, просто… просто докажи, что ты в порядке, Осаму, — пытался достучаться до него отец. — Я понимаю, ты устал и всё такое, но, поверь, мы все устаем, так устроена жизнь. — Тогда я не хочу жить, — хриплым голосом сказал тот, отворачиваясь от отца. По телу того пробежали мурашки от слов сына. Он слышал этот тон и понимал, что Дазай абсолютно серьезен. Как бы ему не хотелось, но он не может так просто оставить его, ему придется поехать в лечебницу. — Не говори так, — пытался как-то переубедить его отец, — пожалуйста. Прости меня. Просто постарайся понять, что для нас это тоже важно. Мы не так равнодушны, как ты думаешь, Осаму, — затем вышел из комнаты, напоследок бросив в сторону юноши многозначительный взгляд. Дазай же смотрел на него с отречением, ему не хотелось вообще видеть сейчас рядом с собой кого-либо, настолько ему осточертело всё. Ему снова не спалось, да и вообще он забыл о том, что такое здоровый сон. Столько всего навалилось на него, в голове была куча спутанных мыслей, одна хуже другой, и всё это вело лишь к одному — к тому, что жизнь бессмысленна и не нуждается в продолжении. Должно быть, кому-то существование приносит удовольствие, но только не Осаму. Ему так надоела эта скучная жизнь, что он готов был предпринять очередную попытку прямо сейчас.***
На улице было мерзко после проливного дождя, но Дазаю все равно нравилось шлепать по лужам, несмотря на предостережения матери о том, что он обязательно заболеет. Ему нравилось, как капли воды разлетаются в стороны, как ветер развевает волосы, как по коже пробегают мелкие мурашки. Почему-то он полюбил за это Сендай, в котором живет уже полгода вместе с матерью. Психолог посоветовал им сменить обстановку, и первой идеей было поселиться на время в доме его почившей после катастрофы тетушки. Его матери не нравился этот дом. Старый, слегка покошенный заборчик, пустая лужайка и сакура, которая так ни разу и не цвела, по словам тети, как бы странно это ни было. Бетонные стены, ажурные обои, на которых расположились старые фотографии местных пейзажей — черно-белые, потертые, местами даже пожелтевшие. Она помнила этот дом очень хорошо, потому что в нем выросла, потому что здесь она провела всё своё детство, и сейчас это место казалось ей печальным пережитком прошлого, скоплением грустных воспоминаний о детстве и родителях, которых не вернуть. Но Осаму тут нравилось. Ему нравились эти ажурные обои, старое фортепиано, которое раньше всегда пылилось в углу. Скрипучий диван, который пора бы уже выбросить, всегда был усыпан огромным количеством подушек с вязанными чехлами — тётя сама вязала их. Она вообще очень любила всё европейское, поэтому дом за двадцать лет, пока она тут жила, сильно преобразился. Вместо татами пол теперь укрывает паркет, а футоны сменились на большие двуспальные кровати. Мать Дазая не знала, почему ей так трудно продать этот дом, но в последнее время об этом она начала задумываться чаще. До тех пор, пока они с Осаму не переехали сюда полгода назад. Она каждый раз радовалась, когда видела легкую улыбку на его лице. Удивительно, но он даже начал сам, без чьих-либо пинков играть на фортепиано, разучивать ноты. Порой он играл очень долго, но ей нравилась его увлеченность, его озабоченность процессом игры. Пару раз он даже демонстрировал ей композиции, которые сочинил сам, и женщина поняла, что тот сможет стать великим музыкантом. Вскоре он сам попросил записать его в местную музыкальную школу, где юноша стремительно начал опережать программу, и учителя говорили о том, что в его возрасте можно даже сдать экстерном. Осаму не был против и уже даже начал подсматривать подходящие университеты, разве что для начала ему надо окончить старшую школу, в которую он перевелся в этом году. В новой школе ему не нравилось. Тут всё было совершенно иначе — другие люди, другие понятия, да и вообще, некоторые праздники отмечались в другое время года. Он понимал, что ему просто надо ко всему этому привыкнуть, ведь он отстал от школьной программы за время своего лечения. Мать очень сильно переживала за него, ей было сложно свыкнуться с тем, что Дазай несколько… другой. Он действительно стал совсем другим. Подолгу он продолжал смотреть в одну точку, все действия его были медлительными, он много спал и мало ел, и его… смех будто бы порой был совсем невпопад. Она продолжала волноваться за него, потому что видела самое главное. Она видела, что Дазай не пошел на поправку. В его глазах оставалась всё та же печаль, он так же был неразговорчив и тих. Редко он что-то обсуждал с ней, и порой она находила его на втором этаже в уже знакомом неподвижном состоянии. Он лишь притворялся, что всё хорошо. Женщина надеялась, что это всего лишь временные трудности, возможно, последствия смены обстановки. Да и никто не мог ей гарантировать, что в его родном Аомори он будет чувствовать себя лучше. Конечно, не будет. В Аомори у них был огромный дом, в котором было практически не обойтись без прислуги — три комнаты для гостей, одна — его родителей, другая — Дазая, всё заставлено итальянской мебелью. В их доме тоже не было японского колорита, хотя бы потому что отец Осаму долгое время прожил в Европе. Сам же Дазай был там пару раз, но особо ничего интересного для себя не приметил, люди везде практически одинаковые, каким бы не был их цвет кожи и религиозные мировоззрения. Еще их дом включал в себя большую гостиную, где, кстати, не стояло телевизора, ведь его все равно никто не смотрит. Их семья предпочитала проводить время за чтением книг, что было видно по обустройству той самой гостиной, заставленной огромным количеством шкафов. Отец любил играть с Осаму в шахматы, и юноша может похвастаться своим званием чемпиона среди юниоров. Конечно, это было давно, и сейчас Дазай не посвящает много времени старому увлечению, хотя порой ему хочется поиграть, разве что шахматной доски в новом доме нет, да и достойного противника тоже. Дом в Сендае же намного меньше, комнаты не такие крупные, отчасти даже совсем маленькие, и первое время юноша постоянно спотыкался обо что-нибудь. А затем он понял, что этот его новый дом вовсе не хуже старого, а даже лучше. Тут намного уютнее засчет маленького пространства, а также теплее, чем в Аомори, который находится практически на севере Японии. Его мать видела, что Осаму тут нравится, но как таковой проблемы это не решало. У него появилось больше свободного времени, но теперь ему стало некуда его тратить. Друзей завести он так и не успел, никакими кружками он особо не интересовался, кроме музыкальной школы. Он стал намного дольше сидеть над домашним заданием, потому что несколько отстал по учебе, хоть и уверял мать в том, что скоро догонит программу. Так оно вскоре и случилось. И после всего этого он стал просто проводить своё свободное время в кровати, лежа и смотря в потолок. Она часто спрашивала его, хочет ли он пойти с ней по магазинам или же в гости, но тот отказывался. Он никогда не говорил о своих друзьях в школе, потому что их и не было. Никогда не заводил разговор первым, да и слова порой приходилось из него вытаскивать. Он отвечал очень быстро, кратко, так, чтобы потом ему не задавали новых вопросов, и матери Дазая от этого становилось не по себе. Часто она держала в руке телефон и хотела позвонить психиатру, который наблюдал за Дазаем, но не решалась, она верила, что он справится, и всё скоро вернется в нормальное русло. А ведь нужно было просто позвонить… У Осаму не было как таковой мечты, не было как таковых желаний. У него не было причины чего-то желать, потому что он всю жизнь был в этом ограничен, и сейчас, когда у него появилась эта свобода, он растерялся, сам не зная, почему. Возможно, потому что он не привык что-то решать, а может, потому что в глубине души понимал, что жизнь его по-прежнему предопределена. Он видел волнение матери, знал, что она тоже переживает, и ему было жаль её. Жаль, потому что он не знал, как ей помочь. Как показать ей, что он нормальный. Он просто уже отвык от этого, совсем забыл, что такое — жить, как все. Она никогда его не ограничивала, поэтому не видела шрамов на его руках, когда он резал себя. Для чего? Он и сам не до конца понимает. Пару раз он хотел покончить с собой, однако это ни к чему так и не привело, ведь ему просто становилось страшно и больно. Он скрывал свою боль от матери, никогда не показывал своих расцарапанных рук. Она никогда и не смотрела, была уверена, что её сын ни за что не пойдет на такое. Часто она задерживалась на работе — здесь она смогла найти работу по профессии, и лишь иногда пыталась завязать с сыном хоть какой-то диалог. Дазай знал, что ничего не изменить. Он знал, что никогда не поменяется, что всё так и будет оставаться для него бессмысленным. Он понимал, что жизнь — это череда одних и тех же событий, которые вьются вокруг колеса времени. Из-за этого понимания, что жизнь бессмысленна и скоротечна, однослойна и до безобразия проста, он решил её не принимать. Скорее даже, он не может её принять в таком воплощении — в сером, пустом, одинаковом. Если бы в ней действительно был хаос, было бы интереснее. Если бы люди, с которыми он каждый день встречался, действительно чем-то друг от друга отличались, всё бы могло поменяться в его глазах. Но сейчас он этого не видел. Он видел лишь лицо матери, одноклассников и свой новый дом, который почему-то не слишком сильно отличался от лечебницы. Слишком светлый, слишком старый и пыльный, с кучей старых вещей, оставшихся уже от давно умерших людей. Этот дом любому показался бы жутким, но не Дазаю. Дазай чувствовал себя частью этого дома — такой же истративший себя, пыльный и печальный. В какой-то момент он сросся со своим фортепиано, и мать, приходящая каждый вечер, начала представать перед ним человеком из совершенно другого мира. Он почти перестал выходить на улицу, здесь ему хорошо, тепло, тут его никто не тронет, и никто не станет упрекать в том, что он другой. Какой? Он будто бы умер. И в этот момент Осаму понял эту истину. Он не сможет принять этот мир, пока будет живым, потому что этот мир в наглую его отрицает. Его воротило от масок человечности на чужих лицах, от этих гримас понимания, таких фальшивых и глупых. Дазай понимал, что просто не нуждается в этом. Ему не нужно принимать мир таким, какой он есть, ведь у него всё еще есть выбор. В гараже была куча всякого ненужного хлама, в том числе и довольно тугая канатная веревка. Свить петлю благодаря схемам из интернета оказалось очень просто, и юноша, что было удивительно даже для него, сейчас не волновался о том, что его может кто-то осудить за этот выбор, или же, что его мать будет рыдать. Он совсем об этом не думал, потому что просто устал от жизни и от всех её ярких предложений, которые такими только кажутся. Такое ощущение, что на каждом столбе ему предлагали море возможностей абсолютно бесплатно, но вся эта навязчивая реклама ему была не нужна. Ему не нужна была такая жизнь. Подвал почему-то оказался самым подходящим местом, хотя бы потому что Дазай часто проводил там время, разбираясь со старым хламом, да и потолок там был подходящий. Приколотить петлю к потолку оказалось сложнее. То и дело она соскакивала со светильника, да и ненадежно всё это выглядело. У него была идея закрепить у потолка какой-нибудь крюк, однако тот, скорее всего, просто свалится ему на голову в процессе. Поэтому он просто использовал гвозди. Очень много гвоздей. Вообще, это казалось ему бредом, но схема оказалась рабочей. Около минуты он простоял на стремянке, думая о своих прожитых годах. На его глазах не было слез, в голове не было сожаления. Он будто бы сейчас шел к своей давней мечте. Настоящей мечте. Веревка плотно сомкнулась на горле, перекрыв доступ кислороду. Послышался отвратительный хруст. Он специально взял стремянку, чтобы упасть как можно ниже и сломать шею, что вышло у него довольно хорошо. Сознание быстро его покинуло, а затем…***
Почему жизнь так любит преподносить сюрпризы? Честно говоря, Осаму этого не знал, но вся его жизнь почему-то из них состоит. Причем эти сюрпризы очень редко бывают приятными. Что при жизни, что при смерти. Когда он решился покончить с собой, то думал, что дальше будет только пустота. Он мечтал об этой пустоте и больше всего в жизни желал именно её. К сожалению, как оказалось, пустоты не существует. Это было самым огромным огорчением в его жизни. Это так глупо… смерть ради вечной жизни в четырех стенах. Он не знает, что случилось с его матерью. Она не приезжала в этот дом с тех пор, как увидела его в подвешенном состоянии в подвале. Дазай смутно помнит её лицо в тот день, он тогда был внизу и еще не до конца понимал, что с ним произошло. Он не понимал, почему она не видит его и не слышит, почему плачет, почему… почему он находится на потолке? Всё в его голове смешалось в этот миг. Он не мог поверить, что подобное вообще может с ним произойти. Как бы это не было глупо, но смерть действительно оказалась бессмысленной. Более того, эта жертва принесла много боли, как ему, так и другим. Он не понимал, что происходит с его телом. Почему такая ужасная боль в шее, почему мир не походит на себя, и почему он сам выглядит иначе. И… что с его телом? Что с его руками, с его кожей? Его глаза, лицо, всё это так ужасно… А главное, что теперь ему делать? Когда Дазай понял, что умер, он стал ждать. Ждал он долго, каждый раз пугаясь, что он не один. Но никто за ним не пришел ни на первую неделю, ни на вторую, ни через месяц и даже не через год. В дом приходили только какие-то люди, и он был абсолютно уверен, что они живы. Они… отличались. Он будто бы видел их по ту сторону. Со временем он привык к тому, что люди теперь выглядят несколько иначе. Они часто приходили, убирались, что-то вывозили, убирали его тело и прочее. Мать он, как уже говорилось, больше не видел. И, что даже странно, она так и не забрала его документы. Вообще, она даже сама не забирала свои вещи. Дазай долго переживал, волновался, думал, почему она не пришла, почему не дала даже знать о себе. Всю свою потустороннюю жизнь он размышляет только об одном — что случилось с ней? Это волнение часто перерастало в панику. Он разбрасывал вещи, кричал, проваливался в землю, но никто его не видел и не слышал. Затем это переросло в апатию, а потом и в некоторое смирение с тем, что теперь жизнь будет… другой; и что он больше никогда не увидит свою семью. Возможно, так даже лучше. Так даже проще. Может, смерть и должна быть какой-то… такой. Скучной, одинокой, спокойной, иначе почему тогда смерти так сильно боятся на подсознательном уровне? Влияние религии или страх неизвестности? Не факт. Наверное, потому что смерть несет в себе другое существование, новые испытания и новые трудности, к которым не каждый может быть готов. Дазай не был готов даже к жизни, что уж говорить о смерти?.. Дни сменяли ночи, часто в его голову прокрадывался страх. Он не мог спать, не мог шевелиться, не мог дышать порой, и даже пытался убить себя снова. Но всё это не приносило должного результата, потому что он уже мертв. Глупо полагать, что у него есть выход. Жаль, что не всё так просто, как казалось на первый взгляд. Долго Осаму думал, что ему делать, долго мечтал выбраться из этой западни, пытался покинуть дом, но у него не получалось. И в какой-то момент он отчаялся… до тех пор, пока у него не появилась Элис. Как же он любил её. Любил общаться с ней письмами, любил её беззаботность и даже ту невозможность прикоснуться к ней. Ему нравилось, что она верит в него, что она любит смотреть на него в зеркало, что не боится играть с ним и не боится последствий. И он не думал, что отпускать — это так больно. Но с этого момента всё изменилось. В него наконец-то поверили, а это важно. Значит, он все-таки существует, значит, не всё потеряно? Долго он просил Оду найти хоть какую-то информацию о том, что будет с ним дальше, но тот не давал никаких ответов. И за восемь лет смерти он смирился с тем, что это вполне нормально. Что его жизнь, возможно, и должна была быть такой одинокой, безмерной, бесконечной. Наполненной физической болью и чувством, что тебя самого не существует и, возможно, никогда не существовало. Только иногда он чувствовал себя человеком, когда вспоминал об Элис. И сейчас, когда он сидит, заперевшись в подвале, когда он слушает шаги Накахары на втором этаже, его одолевает то же самое чувство утраты, которое он постоянно пытается забыть. Он понимает, что, несмотря на восемь лет смерти, он всё еще остается человеком с чувствами и эмоциями. Он ненавидит Чую за то, что тот заставил его чувствовать. За то, что он вытащил его из подвала и окунул в мир людей. Так косвенно, но все-таки снова заставил с ним познакомиться. Дазай надеялся, что его маленький подвальный мирок никто не нарушит, что всё это будет лишь сладкой апатией для него одного, однако всё оказалось не так просто. Накахара привык жить. Жить, несмотря ни на что. Он не ведает той печали, той утраты, коей вдоволь напился Осаму. И сейчас, когда они пересеклись, произошла очень странная смесь. Что-то, что по умолчанию вообще не имеет права на бытие. Знакомство, которого не должно было произойти. Почему Чуя его видит? Дазай не знает. Но он точно знает, что виноват во всех своих бедах сам.