Иди и смотри

«Шаги — это как в математике», — говорит Вильгельм. «Девушка заранее готова к тому, что её поведут», — говорит он. «Просто веди и считай про себя», — говорит. И кладёт руку на плечо. Усмешка оскальзывается на губах, скрываясь завесой серьёзности. Для брата этот выпуск первый и последний. На нём запахнута белая выглаженная рубашка, в которой он предстанет перед гимназийскими товарищами и девушками. И снять руку, чтобы застегнуть ряд пуговиц — бегло, снизу вверх, — не кажется чем-то излишним. Напротив, уводит глубже в детство, когда, насмотревшись за матерью, помогал завязывать узел шнуровки на ботинках. Но вот промелькали годы, как страницы альбома. Брат подошёл к выпуску и стал на его порог. Последняя ступень. — Попробуем? — мягко предлагает Вильгельм. В запястье упирается ремень часов, отсчитывающих время. Время до торжественной церемонии, время до добровольческих сборов. Поэтому научить чему-то Фридхельма — важно как никогда, это держит на земле, прибивает к полу родительского дома, чтобы потом отпустить. Под рукой дёргается лопатка. — Попробуем, — кивает Фридхельм и смотрит по очереди под ноги, на хватку, сжавшую плечо, и на стену своей комнаты позади. Шаг левой от центра. Проще, чем в марше. Отступление заставляет двинуться следом — сделать ход как в шахматах. Просто считай. Он встряхивает чёлкой; смотрит под подошвы и неслышно шевелит губами. В руке ладонь то сжимается, то разжимается, отдавая дань поворотам. Для него всё должно пройти по заведенной традиции. Прощальные речи, фото на память, танец с какой-нибудь фройляйн. И свобода впереди. Если взять одну из раскрытых книг с его стола, наверняка со второго или третьего раза прочтёшь что-то об этом. В рифму или прозой, на первой странице или ближе к концу. Тряхнув головой, Вильгельм отгоняет — как часто говорит отец — пустые сантименты и продолжает отступать, ведя. Раз-два-три. Сомкнутые углы комнаты ограничивают, выталкивают на середину, где разлито пятно света. Фридхельм не смотрит по ним — но смотрит себе под ноги. Сосредоточенное, задумчивое выражение написано на полотне лица, как в момент, когда застаешь его за чтением. «Серьёзность не к лицу, когда семнадцать…». Или что-то вроде. Куда легче разобрать и собрать заново автомат, чем вложить в голову пару строк из этого юношеского недозрелого романтизма. В тяжёлом свете брат кажется старше, чем есть. Его взгляд наконец отрывается от пола, по которому вышагиватся циферный ритм — раз, и два, и три — и в прозрачном блеске радужки зреет напоминание, что завтра настанет тот самый день. День, которого мать ждала, украдкой смахивая с глаз слезы. Он останавливается на полушаге, порывая сцепление рук, и приподнимает подбородок: — Ну как? — протягивается смешливая улыбка. В ней — затаенное искание одобрения. Как и всегда. Как раньше. Вильгельм не может не улыбнуться в ответ. — Я же говорил, что у тебя получится, — кивает и коротко сжимает плечо он. — Любая согласится пойти с тобой. В солнечное сплетение, преодолевая блокаду рёбер, упирается давящий ком. Как в математике шаги. Как в математике счёт дням до добровольческого сбора. От этого вина ужимается глубже в межреберную щель — нужно рассказать как есть, пусть и не сегодня, не сейчас. Брату — в пробе танца раскрасневшемуся, измельчившему вдохи до рывков, ушедшему в предвосхищение завтра, — нужно его участие, а не весть о скором уходе на фронт. Вильгельм криво дёргает углом губ и отводит глаза в сторону, к полке книг, повешенной на высоте стены. Перед взглядом обои и дерево сливаются в одну подведенную черту. Остановившись, он замирает в паре шагов до двери и оборачивает себя к Фридхельму — резко, обрывно. К сожалению, как в математике получается не везде.